Золотая клетка для черной пантеры

      — Достаточно. Уберите это, — кажется, его тошнит от всего: от запаха масла для волос, каким бы легким он ни был, аромата цветов или даже любимого черного кофе. Граф ждет, пока Батистен уберет из комнаты все пахучие пузырьки, расчески и прочее, без чего прежде не обходилось ни одно его утро, и откидывается на подушку, прикрывая глаза в попытках совладать с дурнотой. Становится немного легче, но недостаточно, чтобы продолжить или хотя бы подняться на ноги, перебраться к окну, чтобы подставить лицо прохладному утреннему ветру и хоть немного прийти в себя. В последние недели тело кажется словно чужим, граф и сам не может понять, что именно ему требуется, чтобы, наконец, почувствовать себя как обычно, сильным и здоровым, а не лежать целый день, как вчера, слушая взволнованную болтовню Бертуччо и отговариваться нелепыми фразами. Господи, да ему даже думать тошно, не то, что ответить на предложение падишаха отобедать вместе.       Мысли непременно свернули бы к султану и последним дням, проведенным в его приятной компании, но в комнате появился управляющий, и Монте-Кристо пришлось отвлечься от приятных воспоминаний.       — Его Высочество обеспокоены вашим долгим отсутствием и интересуются, не затаили ли вы обиду, — после положенного пожелания доброго утра и прочего обмена формальностями произнес Бертуччо, помогая своему господину принять полусидячее положение среди горы подушек. — Если вы чувствуете себя все столь же дурно, быть может, имеет смысл позвать доктора?       — Пустяки, — граф ожидаемо одарил управляющего презрительной гримасой на точеном лице, — Лучше попросите султана зайти ко мне.       — Могу ли я мотивировать ваш отказ плохим самочувствием Вашего Сиятельства?       — Да-да. Ступайте.       Нетерпеливо поджидая Махмуда, граф уже три раза обошёл свои покои по кругу, когда в дверь деликатно постучали.       — Войдите!       — Ваше сиятельство, — невысокий пожилой мужчина в белом бурнусе склонился в поклоне, — Мое почтение. Наш владыка пока занят, но он попросил меня проведать Вас, ибо вы, кажется, больны?       Монте-Кристо бросил стремительный взгляд на зеркало, висевшее на противоположной стене. Чернильные вихры жестких, неумасленных волос безжалостно подчеркивали болезненный жемчужный отлив кожи и запавшие пуще прежнего скулы.       — Да, кажется, я не совсем здоров, — признание далось графу нелегко, он произнёс его медленно и удивленно, будто и вправду считал себя неуязвимым. У него высшая, уникальная миссия, он не может вот так банально заболеть! Как простой смертный, пф!       — Позвольте осмотреть Вас. Я доктор, меня зовут Милофтий. Для вашего сиятельства — МилО. Ложитесь на постель.       Монте-Кристо покорно опустился на все еще разворошенное ложе и замер в ожидании, когда его тела коснуться осторожные руки доктора. Сначала Мило осмотрел его глаза — зрачок был нормального размера — коснулся холодного лба, затем спустился ниже, чуть надавив на живот. Это прикосновение более прочих не понравилось графу, который итак сносил любые физические контакты нехотя — за исключением, разумеется, прикосновений падишаха — оно казалось почти болезненным, настолько, что Монте-Кристо не выдержал и оттолкнул чужие руки.       — Простите, Ваше сиятельство, — доктор покорно отступил на шаг под гневным взглядом графа. — Зато теперь мне понятно ваше дурное самочувствие. Вы носите дитя, срок еще совсем маленький. Буду ли я прав, предположив, что это ребенок нашего султана?       Монте-Кристо только махнул рукой, словно не заметил вопроса, и закрыл ею же глаза. В этом не было бы ничего удивительного, учитывая, сколь много времени проводили они с султаном наедине, особенно ночью — но ведь он не мог забеременеть! Не мог! Это было столь же немыслимо, сколь оказаться в мгновение ока вдали от дома, среди расшитых подушек и дорогих нарядов, за неприступными стенами дворца владыки Османской Империи. Граф приподнялся, почти судорожным движением касаясь совершенно плоского живота. Должно быть, Мило ошибся, он вовсе не беременен, это просто отравление или любая другая болезнь, которая непременно пройдет через несколько дней, и тогда все будет как прежде.       Но если все это — правда? Монте-Кристо невольно вздрогнул и похолодел от одной лишь мысли о том, что еще восемь долгих месяцев в нем будет расти его собственное дитя, о котором он и мечтать не смел, которое уже сейчас было ему дороже собственной жизни. А Махмуд? Всего несколько дней назад граф сам сказал ему, что у них никогда не будет ребенка, что это совершенно невозможно, а теперь… Теперь султан, верно, заберет его дитя, чтобы сделать из него собственную маленькую копию. Монте-Кристо представил это столь ярко, что невольно зажмурился, желая избавиться от ужасных картин в собственном сознании. Он не мог этого допустить, не мог потерять свое маленькое сокровище, не мог отдать его даже мужчине, которого пусть и тайно от самого себя, сдерживая всякие нежные порывы, но все же любил.       — Мило, прошу вас, оставьте меня одного, — и стоило тяжелым резным дверям закрыться за доктором, как граф тут же обратился к своему управляющему. — Сеньор Бертуччо, я желаю покинуть этот дворец к вечеру, прикажите прислуге собрать вещи.       — Ваше сиятельство, — голос управляющего звучал неуверенно, но, должно быть, он чувствовал своим долгом позаботиться о господине. — Вы уверены, что сможете перенести дорогу?       — Если я что-то приказываю, значит, я уверен в своём решении. Быстрее, Джованни, какого черта вы медлите?       Корсиканец поспешно удалился. Монте-Кристо накрыла гулкая пустота, и он раскинулся на подушках, прижимая руку к животу, будто кто-то сможет забрать малыша прямо оттуда. Поверить, принять. Глубокий вдох. Боже Всемогущий, что же теперь будет? Бросить человека, полюбившего, наконец, мятежную душу бывшего узника? Остаться в одиночестве? Закрыться в темноте пещер от людских глаз, где никто не тронет это маленькое сокровище…       Проснулся граф от несдержанного поцелуя с привкусом хмеля. Крик замер на губах, когда вельможа узнал своего любовника, нетерпеливо распускающего пояс шаровар.       — Махмуд, довольно! Ты пьян, бесстыдник?       — Немного, — мурлыкнул падишах, жарко дыша на бледную в сумерках кожу шеи, — Тебе стало лучше, любовь моя?       — Не стало. Да встань же с меня!       — Только если ты, ик, меня поцелуешь! Как ты умеешь, горячо-горячо!       Граф с тоской смотрел на хохочущего от своей похабной шуточки Махмуда, пьяного и счастливого. И совершенно не знающего, что очень скоро будет не до смеха.       — Мой господин.       Это была только «их» фраза, после которой кровати предстояло выдержать нехилый марафон любви. Но было в голосе Монте-Кристо что-то грустное, тяжёлое, отчаянное. Султан разом смолк.       — Любимый, — тонкие пальцы графа вплелись во влажные волосы османского владыки, — Любимый. Мое сердце сегодня устало тебя ждать.       Оторопевший от непривычной нежности Махмуд мог только хлопать глазами, молча глядя на красивое лицо Монте-Кристо. Падишах не сообразил даже ответить на полный сладости поцелуй, коим его одарили.       — Я… Я был на заседании дивана, а потом на свадьбе Шаркана-паши. Я тоже скучал по тебе, моя безупречно прекрасная пантера.       Граф на мгновение замер, смущенный игривым намеком, сквозящим в этих словах, в этом голосе, насквозь пропитанном страстью и обожанием, и прильнул к влажному сильному телу. На сей раз Махмуди успел прийти в себя и тут же среагировал, прижимая к себе отчего-то расстроенного любовника за талию и надеясь согнать грусть и тоску с красивого лица своими жаркими ласками. Монте-Кристо вдруг пришло в голову ущипнуть султана именно тогда, когда тот разводил ладные бедра своего любовника, готовясь скользнуть пальцами в тесный влажный вход — оказалось, что Махмуд боится щекотки, и они оба принялись кататься по постели, бездумно хохоча и щекоча друг друга. Впрочем, и эта детская игра закончилась горячащими кровь поцелуями и неразборчивыми ласками.       — Мне дурно, помнишь? — задыхаясь прошептал граф, когда бедром почувствовал возбуждение Махмуда. Падишах только кивнул, видно, не до конца осознавая сказанное, и с протяжным стоном вжался в пах самого Монте-Кристо, доводя того до исступления. Впрочем, султану определенно было мало и этого, столь быстро он отстранился, перевернув разомлевшего любовника на живот.       — Я люблю тебя, люблю, твоя кожа… твои волосы… шёлк, чистый шелк…       Граф жмурился от удовольствия, не желая вспоминать о скорой разлуке, выгибался в руках своего повелителя, еще больше дразня вздернутыми упругими полушариями ягодиц и гибким стройным станом.       — И я, Махмуд… ах! Люблю тебя…       Султан аккуратно потянул возбужденного до крайности любовника, заставляя встать на колени и локти. Граф покорно выгнул спину, снова демонстрируя способности своего холёного тела. Махмуд чуть потеребил кончиками пальцев саднящий от вожделения вход, вырвав у Монте-Кристо чувственное «ах, да! Нет! Ещё!». Смазки было так много, что султан видел, как при каждом сокращении мышц чуть постанывающего в подушку графа, она толчками изливается наружу.       — Ты хочешь меня, раба твоей красоты?       — Да… я хочу своего султана, но… нельзя, лекарь запретил.       Не медля более, Махмуд широкими движениями растер смазку по белоснежным полушариям. Граф почувствовал холодок, когда чужая плоть прижалась к нему сзади, скользнув меж ягодиц, которые падишах нетерпеливо сжимал в ладонях.       — Не смей… — тихо, на грани слышимости произнес Монте-Кристо, теряя голову от обуревающей его страсти, когда Махмуд принялся скользить, задевая саднящий от неудовлетворения вход, умело имитируя толчки.       — Так? Так хорошо? — султан плыл в каком-то третьем измерении. Он вдыхал знакомый, обожествляемый аромат волос, сходя с ума от осознания, что граф сжимает натренированные мышцы, чтобы возлюбленному было приятнее и туже.       — Пре… крас… но…       — Ещё немного, — граф тяжело дышал, подаваясь круговыми движениями таза назад и лаская себя в такт, — Ещё немного, любимый… Давай же… Давай…       Вместо ответа султан сжал в руке его собственное напряженное естество, одним движением доводя до экстаза. Уже сквозь пелену забытья граф почувствовал нечто теплое и липкое между ног, ощутил горячее тело рядом. Махмуд бережно сжимал его в объятиях, покрывая поцелуями залитое любовным потом тело. Монте-Кристо лениво, тщась сохранить в теле эту сладостную истому, дотронулся до его волос, скорее просто касаясь, чем действительно поглаживая.       Ни с кем до него Монте-Кристо не было так хорошо, и ни с кем не будет после — это граф знал наверняка, осознавал с такой непереносимой четкостью как и то, что не переживет, если лишится собственного ребенка. Ребенок… Махмуд как раз коснулся твердыми губами его живота, намеренно задевая золотые цепочки, начинающиеся от небольших бриллиантов в груди его любовника и тихо позвякивающие от каждого прикосновения, зная наверняка, какое удовольствие это простое действие доставляет графу.       — Не нужно. Иди… Иди сюда. — Султан с удовольствием повиновался, оказавшись в нежных объятиях своего любовника, скользнул языком по его влажной шее, чувствуя новую дрожь, зарождающуюся в теле Монте-Кристо. Граф сегодня был удивительно, необычайно нежен с ним, что от этой нежности сладко щемило сердце. Они целовались, пусть не с той бешеной страстью, но с упоительной, безбрежной жадной негой, с какой губы путника в пустыне припадают к прохладному горлышку сосуда с водой. Султан гладил острые колени, длинные ноги, чувствительный живот и шею. Он хотел бы лежать так вечно, просто трогая руками любимое тело, мокрое от смазки и пота. Худое, подтянутое, но, что греха таить, испещрённое резкими росчерками костей. Целовать эти губы, чувствовать на своих бедрах колени, а на плечах — изящные пальцы, такие удивительно хрупкие, словно сделанные из чистого фарфора. Засыпать всегда, слыша искреннее:       — Kalbimin efendisi*… Kalbimin sultanim… Sultanim…       Утро застало Махмуда врасплох. Он не помнил, как успел провалиться в сон. Отчего-то захотелось вскочить, бежать, куда-то бежать, что-то случилось… Он что-то упустил! Паника нарастала, но султан решил все же прийти в себя, прежде чем поддаваться ей. Его сладкого oğlan не было нигде. Растворился, развеялся как дым по ветру.       — Душа моя! Где ты? Ruhum! Эдмон?       Солнце безжалостно светило в пустую, в неестественно пустую спальню. Исчезло все, что могло напоминать о медовых чёрных кудрях, о глубоких огромных глазах, то искрящихся демоническими вспышками, то топящих в своей обсидиановой меланхолии. Махмуд метался, бился, почти плача, но все было тщетно. Слуги застали османского владыку на полу, пронзительно воющего и обнимающего найденный под кроватью шарф чистого шёлка.       — Куда унёс тебя злой северный ветер, моя жгучая пантера? Что будет теперь со мной? Я погиб! О, любовь!       — Мой господин, — слуга низко склонился, не зная, что делать, — Мой господин, к вам лекарь, что осматривал вашего полюбовника…       — Мило! Впустите его! Мило, что с моей душой? Чем был болен мой тигренок?       — Не беспокойтесь, владыка. Это всего лишь беременность. Да благословит Аллах вас на здоровое потомство! — старик счастливо воздел руки к небу.       Обессиленный султан снова упал на колени.       — Ребёнок… У нас будет ребенок?       — Да, слава Аллаху!       — Мило, где он? Ты не знаешь, где граф? Он бежал, бежал из дворца, боясь… Чего ему бояться, я так люблю каждую мурашку на его отзывчивом теле? О, сжалься, Аллах, верни глупца в мои объятья!       Ответом ему стало скорбное молчание старика, не могущего спокойно смотреть на страдания своего господина. Милофтий возвел глаза и сложил руки на груди, беззвучно моля Аллаха о снисхождении — еще вчера ему казалось, граф счастлив своей беременностью, потрясен, но счастлив, а сегодня он уже исчезает без следа, не оставив ни записки, ни напоминания о себе.       — Что же вы стоите?! — гневный оклик оторвал старика от усердной молитвы, он с испугом и непониманием воззрился на этого человека, столь непохожего на обычно сдержанного владыку. — Идите! Идите и найдите его, приведите сюда, где бы он ни был! О, любовь моя, радость глаз моих, как ты мог, как ты посмел оставить меня совсем одного, лишить счастья быть с тобой в это трудное время? И не возвращайтесь без него! — крикнул обезумевший от горя падишах вслед напуганному доктору, спешащему передать его приказ.       Граф, должно быть, обогнал их на целую ночь, если не больше. Пока Махмуд, счастливый в своем неведеньи, мирно спал, обнимая подушку и принимая ее за любовника, Монте-Кристо торопливо спускался по многочисленным лестницам дворца, пока не оказался стоящим перед запряженной каретой. Только сейчас он позволил себе оглянуться, бросить последний взгляд на темную громаду дворца, за чьими стенами оставался его горячо любимый повелитель, и сию же секунду понял, что сделал это зря, так сильно его тянуло обратно в кольцо сильных рук, прижаться, чувствуя на щеке чужое мерное дыхание. Нужно было признаться, нужно было рассказать Махмуду о ребенке, он ведь принадлежит ему в той же степени, что и графу, утаить его означает совершить предательство — Монте-Кристо уже шагнул обратно под древние своды, когда внутри словно все перевернулось. Бертуччо едва успел подхватить господина, неспособного совладать с удушающей тошнотой — граф побледнел сильнее обычного и прижал изящную ладонь к губам, силясь удержать все в себе.       — Ваше Сиятельство все же хотят покинуть дворец? — управляющий осторожно, даже несколько боязно коснулся лба графа, опасаясь и за него, и за себя одновременно — дважды повторять граф терпеть не мог, но сейчас ему было не до подобных мелочей. Монте-Кристо только кивнул и с помощью своего верного Джо все же забрался в карету. Уже через несколько часов они достигли моря, а когда Махмуд проснулся и обнаружил пропажу — были во многих милях от берега, направляясь к острову с огромным подземным дворцом, где граф желал оставаться, пока не разрешится от бремени или, быть может, еще дольше.       Дорога показалась графу сущим наказанием, он совершенно извел и своего управляющего, и камердинера, менее привычного к капризам графа, нежели сеньор Бертуччо, сносящего все придирки со смирением приговоренного к смерти, а потому к концу пути готового броситься за борт, лишь бы не слышать недовольный голос графа. Впрочем, вскоре дурное самочувствие графа усилилось, и ему стало уже не до ошибок прислуги — ребенок рос, а вместе с ним рос и живот, заставляя графа чувствовать себя огромным и неповоротливым. Тело словно сопротивлялось прежде простым и обыденным движением, а уж о том, чтобы делать и есть, что хочется, можно было и вовсе забыть — что-то ему было просто нельзя, со всего остального мгновенно начинало тошнить, достаточно было даже запаха.       — Чай, Ваше сиятельство, — голос управляющего оторвал графа от созерцания перстня, доставшегося ему от Махмуда в самом начале их отношений — все прочие кольца, прежде украшающие собой тонкие пальцы графа неожиданно начали раздражать его своим извечным стуком друг о друга, тем, как часто они принялись задевать за что-то и норовили соскочить. Монте-Кристо избавился от них, не задумываясь, а от этого — самого массивного и неудобного, вечно спадающего, избавиться не смог, слишком сильно оно напоминало ему об оставленном возлюбленном, о его теплых шоколадных глазах, обычно таких строгих и сдержанных, но стоило ему посмотреть на своего oğlan, неважно, терпеливо ли ожидающего, пока падишах обратит не него внимание или всем своим видом зовущего к себе, как в них тут же расцветал целый сад чувств, от едва сдерживаемой нежности до огненной страсти.       — Благодарю, Бертуччо, вы свободны, — если первые пару месяцев беременности были для управляющего сущим адом со всеми невообразимыми требованиями графа вроде вареных маргариток или сырой рыбы под черничным соусом, то после и сам он привык, и Монте-Кристо пусть и ставший более чувствительным и эмоциональным, несколько успокоился — или просто ему сделалось не до слуг. Малыш в нем частенько давал о себе знать, пихаясь своими маленькими ножками словно из вредности — тогда графу приходилось долго поглаживать живот, нашептывая успокаивающие и ласковые слова и без конца уговаривая позволить своему папе, наконец, подняться с постели.       Но самые страшные метаморфозы претерпевало графское тело. И дело было даже не в постоянных отеках или резких болях, посещающих его обычно в середине ночи, когда приходилось подниматься и ходить по собственным покоям, пока они не успокоятся — все это было сущими пустяками по сравнению с саднящей, налившейся молоком грудью, которой граф никак не мог привыкнуть. Это было вполне ожидаемо, и все же собственное тело смогло удивить в очередной раз — Монте-Кристо словно достиг предела своей чувствительности, малейшего прикосновения к набухшим соскам сейчас было достаточно, чтобы заставить его ощутить чувства, схожие с теми, какие дарил ему Махмуд, оставшийся сейчас далеко, за многие мили от острова, лежащего посреди Средиземного моря. Граф доводил себя едва ли не до безумия, в красках представляя родное лицо, ни одна черточка которого не угасла в памяти за долгие месяцы разлуки, ласковое выражение на нем и тот особый блеск в глазах, который непременно бы появился, узнай султан о наследнике, которому теперь осталось не так уж долго до появления на свет. Как бы нежен был с ним Махмуд, как бы он был счастлив, касаясь преобразовавшегося тела любовника, поглаживая округлый живот, где рос его наследник.       В очередной раз Монте-Кристо неловко развалился на постели, подкладывая под поясницу подушечки, когда странное ощущение родившееся от соприкосновения нежной кожи сосков с грубой, но натуральной тканью рубашки, внезапно затуманило разум. Граф задумчиво прикрыл глаза, нежно поглаживая себя по животу невероятных размеров, чуть задирая своё домашнее одеяние. Собственная кожа на ощупь стала туже и приятнее, будто тончайший шёлк натянули на пяльцы. Что бы сказал Махмуд, увидь он возлюбленного в таком состоянии? Хотя, зачем ему слова? Владыка никогда не отличался красноречием, но его ласки — ещё как. Вот сильная загорелая рука ложится на покорные бледные губы, сминая их, теребя, окрашивая в карминово-красный, пока вторая уже чуть поглаживает сочащиеся молоком соски, возможно, надавливая и растирая милфу по тяжело вздымавшейся груди. Потом ниже, пальцами по животу со слабо толкающимся малышом, потом…       Граф опомнится не успел, как уже вовсю ласкал себя, наплевав на незапертую дверь, зажмурив глаза и запрокинув голову. Он придерживал бремя чуть снизу, другой рукой пуская молочные ручейки из чувствительных горошин и в бреду приговаривая:       — Потерпи… потерпи… сейчас папе будет очень хорошо…       В какой-то момент слова переросли в стоны, а Монте-Кристо быстро толкался в свою же ладонь и насаживался раскрывшимся отверстием на свои же длинные, но тонкие пальцы… С Махмудом было слаще! Он умел так глубоко и нежно брать, как ни один альфа до него. Без его напора Эдмон бы никогда не стал настоящим омегой, так до конца жизни и прячась за неприступной стеной цинизма.       Он слегка развел ноги, насколько позволяло изменившееся тело, тщась представить любимого совсем рядом, вспомнить его прикосновения на собственной коже, его нежные слова и горячее дыхание, ощутить тот вожделенный восторг, который непременно посещал его всякий раз, когда Махмуд обхватывал его дрожащее от жажды и предвкушения тело своими горячими руками, называя его своим тигренком, своей непокорной пантерой. Граф особенно любил его в эти моменты, любил за то, что султан так нагло похитил его, запер в покоях и не позволял и шагу ступить за их пределы, пока он, наконец, не принял собственную суть, не смирился с ней и не ответил на чувства падишаха, не лег с ним не из-за неукротимой жажды или желания усыпить бдительность и бежать, а потому что действительно возжелал.       Граф вскрикнул, уже не сознавая ни движений собственных пальцев внутри, не слыша даже звуков собственного дыхания — для него существовало лишь горячо любимое, но столь далекое лицо перед мысленным взором.       — Махмуд… Мой господин… — обессиленно вскрикнул Монте-Кристо, изливаясь в собственную ладонь. Теперь он лежал на постели, раскинув руки и ноги и совершенно позабыв о задранном одеянии, перепачканном семенем и смазкой, чувствуя лишь волны неги, омывающие уставшее тело.       «Помнит ли он меня ещё? — грустные мысли стали отчетливы, как никогда, — Помнит ли мой голос? Я ведь так мало говорил о своих чувствах? Так редко давал волю крикам страсти! Махмуд, если бы ты знал, как я хочу тебя увидеть!»       Тазовые мышцы продолжали сжиматься, подозрительно отдавая болевые ощущения куда-то глубже, вырывая из сонного небытия. Граф приподнялся на локтях, затаив дыхание, вдруг эта мука тоже пройдёт? Но нет! Боль налетела с такой мощной силой, что несчастный закричал, разметавшись на постели. Он пытался сказать что-то вразумительное и не мог, срываясь на бессмысленный скулёж. Когда первые схватки слегка схлынули, граф, ощущающий себя омегой на все сто процентов, разрыдался, отбросив весь свой «образ». Сквозь всхлипы ему удалось умоляюще закричать:       — Помогите! Джованни! Умоляю!       Примчавшийся на помощь управляющий онемел от шока. Он не узнавал в этом беспомощном омеге с припухшими, отёкшими губами, полными слез глазами в пол лица своего властного, резкого хозяина. Монте-Кристо приподнял свои ещё больше истончившиеся руки и тихо, невероятно трогательно и счастливо прошептал:       — Бертуччо. Я рожаю.       Корсиканец сломя голову понёсся за круглосуточно дежурившим врачом, а вслед ему донёсся ещё более жалобный крик боли и смирения. Сегодня должен был родиться виконт Монте-Кристо и умереть тот образ графа, какой все знали. Это было неизбежно! Родивший омега меняется столь кардинально, сколь сильно меняется погода от зимы к лету.       К ночи все закончилось. У Бертуччо кружилась голова от этого безумного дня, а перед глазами все еще стояло раскрасневшееся, мокрое от пота лицо графа, с прилипшими влажными завитками. Оно было полно муки, искажено мольбой, но корсиканец ничем не мог помочь.       Мальчишка родился крупным, крикливым, что сразу выдало в нем настоящего альфу. Когда доктор тихо спросил у Бертуччо, как назвать сына, тот лишь удивленно взглянул на него. Да, сына называет альфа, но…       — Ваше сиятельство?       Граф с трудом приподнял тяжелые, налившиеся фиолетовой дымкой веки. Губы тронула мягкая, легкая улыбка.       — Мальчик?       Даже голос изменился! Стал глубже, но тише, приятнее, с легким шелестом на шипящих. Так звучат истинные омеги. Чаще спрашивая, чем утверждая, чаще повинуясь, чем командуя.       — Да, мой… господин граф.       — Прекрасно.       — Постойте, не засыпайте! Как назвать мальчика?       Прежний граф бы властно махнул рукой, бросив имя в лицо присутствующих, как милостыню, мол, вот так будут звать моего сына! Но сейчас Эдмон растерянно захлопал ресницами, а потом и вовсе опустил глаза. И лишь тогда обронил, ещё тише:       — Сына имеет права называть только альфа.       — Верно! Может, напишем ему? — доктор явно лучше понимал метаморфозы, происходившие с новоиспеченным отцом. Один Бертуччо никак не мог смириться:       — Ваше сиятельство, позвольте… Вы ведь перебирали имена, помните?       — Помню, — граф устало откинулся на подушки, подкладывая руку под голову, — Помню, мой милый Джо, но я напишу Махмуду. Или ты напиши. Я так устал… — Монте-Кристо не проронил больши не слова, лишь обессилено опустил веки, кажется, тут же провалившись в глубокий спокойный сон — граф и вправду был совершенно измучен своими трудами, у него не оставалось сил даже на то, чтобы подержать новорожденного сына на руках или приложить его к груди. Бертуччо же ничего не оставалось, кроме как унести младенца, чтобы его отмыли и спеленали, и засесть за письмо владыке Османской Империи. Холодные официальные фразы навроде «у вас родился сын» и «Его Сиятельство просят вас дать ему имя» казались неправильными, изломанными, но кто он такой, чтобы обращаться к султану в ином тоне, да еще и писать о личных чувствах господина графа? Письмо, пусть и вымученное и кажущееся невозможно корявым, все же было вскоре написано и запечатано, и Джованни, мучающийся и от волнений, что сделал что-то не так, и от усталости, передал конверт гонцу, которому теперь предстояло в кратчайшие сроки доставить конверт падишаху.       Все эти долгие восемь месяцев прошли для Махмуда словно в полубреду, он был словно неизлечимо болен, и началась эта болезнь ровно с того дня, когда его слуги вернулись и принесли убийственную весть — граф Монте-Кристо, вероятно, покинул пределы османской империи, его быстроходную яхту успели лишь заметить на горизонте, а когда снарядили корабль и отправились в погоню, след европейца затерялся окончательно, увезя и его ненасытного любовника, и дитя, только зародившееся в нем. Не думать об этом было невозможно — Махмуд сходил с ума, терялся в догадках, но так и не мог найти ответа на один просто вопрос — почему? Почему граф поступил так с ним, почему промолчал, почему отобрал и себя, и ребенка, когда, казалось бы, они могли быть счастливы все втроем?! Что могло так напугать вечно спокойного и собранного графа, что он сбежал за одну ночь, позабыв про все клятвы и признания?       Султан часто бывал в тех покоях, где провел последний, пусть не самый страстный, но уж точно сладостный до темноты перед глазами вечер в объятиях черноокого хитреца. Граф прощался с ним, пусть Махмуд и не понял этого тогда, оттого он позволил себе оттаять, оттого был так нежен с султаном и шептал ему столько признаний, тревожащих влюбленное сердце тем сильнее, что их так редко удавалось услышать. Порой падишаху хотелось схватить наглеца, посмевшего оставить его одного, больно потянуть за темные локоны, принуждая повиноваться и просить о снисхождении, хоть он и знал, что этот гордец скорее откусит себе язык, чем произнесет хоть слово мольбы. Даже будучи беременной омегой этот неугомонный европеец не изменится! Махмуд был уверен в этом так же сильно, как и в том, что сойдёт с ума, если не найдёт своё сокровище в самые кратчайшие сроки.       Раздраженный до невозможности собственными мыслями, султан едва не прослушал слугу, возвестившего владыку о прибытии некоего гонца с конвертом, человек отказался назваться, как и отдать конверт в чужие руки — он желал лично увидеть, как тот попадет в руки падишаха. Наглец! Махмуд еще долго посмеивался над зарвавшимся глупцом, теперь коротающим время в застенках, пока белый конверт из дорогой бумаги лежал на краю стола. Сколько бы падишах не уговаривал себя выкинуть его, не читая, любопытство все же брало свое — султан нарочито неторопливо, щадя собственную гордость, потянулся к конверту, повертел его в руках и, не найдя никаких особых отличительных знаков, вскрыл. Почерк совершенно не был знаком ему, но вот содержание… Оно заставило Махмуда вскрикнуть и судорожно сжать в руках идеальный лист, не в силах поверить в написанное, в то, что о нем помнили, что его просили дать ребенку имя, а ведь Махмуд был свято уверен, что граф вновь все сделает по-своему, наплевав на любые законы! И пусть послание было написано рукой управляющего, не смеющего обращаться к нему иначе как в официальном тоне, пусть оно было болезненно коротким и ни словом не рассказывало о его милом тигренке, наверное, таком слабом после родов, это ничуть не умаляло радости падишаха.       — Сын! Альфа! Он родил мне сына! — воскликнул счастливый отец, прижимая к груди несчастную бумажку. Тысячи мыслей роились в голове, складываясь в четкий план. Нет уж, если граф посмел обмануть его, то он может ожидать подобного по отношению к себе, а жить и дальше без тех, кто был ему столь дорог, без кого каждый день становился пустым и вымученным, он больше не мог.       — Приготовьте корабль, — властно произнес, стоило великому визирю переступить порог его кабинета и склониться в почтительном поклоне. — И как только будете готовы, приведите ко мне того, кто привез это письмо. Я напишу ответ.       Спустя пару томительных часов владыка Османской империи торжественно отчалил от берегов родной страны. Испугавшийся до колик гонец проболтался о местонахождении графа почти сразу же, ибо Бертуччо слукавил, пустив все на самотёк, будто не подумав о том, что нужно отправить с несколькими разными людьми, последний из которых и знать-то не будет отправителя письма. Дорога показалась Махмуду невероятно длинной и утомительной, мысленно он уже сжимал в объятиях любимое, знакомое до самых мелких шрамиков тело.       Наконец, якорь у Монте-Кристо был брошен, и султан попросту прыгнул за борт, не дожидаясь, пока спустят лодку. За десяток мощных гребков владыка оказался на суше. Там его уже ждал с непроницаемым лицом Бертуччо.       — Ну что, корсиканский ты плут? Устроил все? Молодец! Как там моя sultana? Да, я заберу своего altin sultana, и сделаю королем королей! Как он себя чувствует?       — Понимаете ли, владыка, — управляющий как-то странно покосился на султана, — я был вынужден позвать вас.       — Вот как? И почему же?       — Я совсем не узнаю графа, — Бертуччо вздохнул с какой-то вселенской грустью, — Думаю, что и вы его не узнаете.       — Вот как, — султан нахмурился, — Что же произошло?       — Его сиятельство разрешились от бремени мальчиком-альфой, как вы уже знаете. И… когда доктор спросил, как назвать его, граф так странно потупился и ответил, что называть ребенка имеет права только альфа.       — Все верно, господин Бертуччо. И что же тебя удивило?       — Это и удивило, господин! — управляющий даже остановился от возмущения, — Помните ли вы хоть один случай, когда граф уступал вам в чем-либо? Дозволял решить без него? Нет! Теперь же… Словом, вы сами все увидите.       Махмуду уже так натерпелось схватить своё костлявое любимое чудовище и сжать до хруста, что он, уже ничего не слыша, мчался вперёд. Корсиканцу пришлось догонять, чтобы показать дорогу.       Первое, что ощутил султан, оказавшись под кровом дворца — головокружительный аромат омеги, смешанный с любимыми терпкими духами графа. В этом запахе переплетались нотки бергамота с какими-то томными, пряными специями. Махмуд едва не лишился чувств, так ему захотелось сию же секунду погрузиться до предела в родное нутро. Хочется верить, что его здесь ждут…       — Тшш, тшшш, мой сладкий… душа моя…       Чем ближе падишах подходил к покоям, из которых доносился истошный вопль его сына, тем сильнее ему казалось, что сердце вот-вот не выдержит и остановится, разом лишая обладателя возможности радоваться и переживать.       Шаг.       Ещё один.       — Что же такое? Бертуччо, помогите, молю! Боже, сжалься, я так хочу спать!       Махмуд рывком открыл скрипнувшую дверь и тут же натолкнулся на тоскливый взгляд двух огромных глаз, подведённых фиолетовой дымкой страданий. Граф слабо вскрикнул, едва не выронив ребёнка, но не смог сдвинуться с места. Потрясённый переменами в своём возлюбленном султан — тоже. Начать с того, что Монте-Кристо больше не уничтожал своим орлиным взором свысока, остро расправив плечи и колко вздернув подбородок. Отнюдь. Шелковистые очаровательные колечки волос спускались возле лица, мягко очерчивая его, скрывая любую резкость. Граф чуть сутулился, его плечи округлились и опустились, вероятно, от усталости. Вся фигура стала покорнее, приятнее. «Настоящий, настоящий омега! С ума сойти! — Махмуд не верил своим глазам, — Не может этого быть!».       Вероятно, весь хаос эмоций отразился на лице владыки, потому что Монте-Кристо вдруг опустил глаза и, низко поклонившись, произнёс:       — Приветствую, мой господин. Располагайтесь, сейчас вам что-нибудь принесут.       В голосе слышалась легкая боль и обида: граф считал, что султан разлюбит его, такого смиренного и неопасного более. Такого беззащитного.       Слова графа несколько отрезвили падишаха, но не привели в чувство окончательно — его взгляд скользнул от расстроенного и измученного лица Монте-Кристо к ребенку, которого тот нежно прижимал к себе, машинально покачивая. Мальчонка перестал голосить, изводя своего родителя бесконечным плачем, и теперь широко распахнутыми глазенками глядел на совершенно нового для него человека, впрочем, едва ли что-либо осознавая до конца.       — Ваш сын, мой султан, — тихо произнес Эдмон с грустью смотря на довольное личико маленького проказника, осторожно поглаживая его по пухленькой щечке. Падишах уже готов был сделать последние несколько шагов и сжать их обоих в объятиях — и своего омегу, и их маленького сына, так трогательно копошащегося в пеленке — когда граф вдруг опустился перед ним на колени, плавно и осторожно, но в каждом его движении сквозили едва сдерживаемые рыдания, порыв броситься к чужим ногам и бесконечно просить о снисхождении. — Умоляю вас, любовь моя, мой господин, — задыхаясь от слез, прозрачными дорожками сбегающих по щекам, от эмоций, обуревающих его, от самих слов. — Не отбирайте у меня его, я не смогу… Я не переживу… Не будьте так жестоки ко мне…       Махмуд в онемении смотрел на жмущегося к его ногам графа, такого слабого и беспомощного в своем горе, что захоти он, ему бы и вправду не составило труда вырвать дитя из дрожащих рук. Вместе этого падишах лишь склонился к Эдмону, присел рядом, обнимая сильной рукой сгорбленные плечи, прижимая к своей груди, надеясь вернуть графу то извечное спокойствие, каким он обладал ранее.       — Что с тобой, Эдмон? Разве я недостаточно говорил о своей любви к тебе, о неспособности причинить тебе боль? Или я вырываю сына у тебя из рук? — Махмуд протянул руку, касаясь головы младенца, чувствуя, как дернулся граф, не смея отстраниться, но чутко следя за каждым его движением, как участилось его и без того неспокойное дыхание. — Он принадлежит тебе ровно столько же, сколько и мне.       Теплые губы коснулись влажного виска, Эдмон немного повернул голову и получил новый целомудренный поцелуй в лоб — Махмуд беспорядочно покрывал его лицо поцелуями, касаясь, кажется, везде — граф столь отвык от его прикосновений, сначала мучаясь от извечной тошноты, потом не в силах заснуть от криков маленького альфы, что теперь невольно вздрагивал каждый раз, когда их тела соприкасались. Султан без труда поднял его на руки, чтобы затем бережно опустить на мягкое ложе.       — Пришло время выбрать ему имя. Пусть это и привилегия альфы, я прислушаюсь, если ты пожелаешь назвать его по-своему.       — Людовик. В честь моего отца.       Махмуд взглянул на сына, верно, убаюканного их голосами и наконец-то уснувшего на руках у графа.       — Хорошо. Людовик Адем, в честь моего младшего брата, ушедшего от нас совсем рано, — и поцеловал кроху в маленький нахмуренный лобик. Монте-Кристо тихо охнул, когда счастливый отец забрал у него дитя, мягко покачивая в своих сильных, кажущихся совсем не нежными руках. Граф и сам уже слишком устал, не имея возможности поспать хотя бы пару часов ни днем, ни прошедшей ночью, и теперь сонно поглядывал на своего альфу, с интересом разглядывающего своего наследника.       — Он будет похож на тебя, — произнес Эдмон, тронув любимого за плечо.       — Пусть так, лишь бы не был лишен твоей изворотливости. — Графу тоже достался поцелуй в лоб, когда он потянулся, чтобы коснуться губ султана. В душе вновь взметнулась обида, тут же успокоенная мягким взглядом Махмуда и его тихим смехом. — Ты так устал, мой ненасытный. Ложись, я даю тебе слово, что не покину этих комнат до твоего пробуждения. Ну, по крайней мере без тебя.       — Тебя устроят в других комнатах, повелитель.       — Ни в коем случае! Я буду спать только рядом с твоим дыханием.       — Но… Ты не понимаешь, Луи такой беспокойный…       — Это приказ. Я сказал, значит, сказал.       Граф уже знакомым движением ресниц уступил властному тону, не смея перечить. И в его облике совсем не было вызова или угрозы. Он без задней мысли повиновался своему владыке. «Как же удобно, — с удовольствием подумал султану, гладя Монте-Кристо по покорно опущенной голове, — как же прекрасно, что все теперь встало на свои места. Все же, омеги действительно должны слушаться своих альф».       Ночью Махмуд проснулся от громкого плача. Не совсем осознавший со сна, где находится, выкрикнул полусонное:       — Кто смеет будить самого правителя османов?       На несколько секунд в кромешной мгле повисла тишина, слышно было только тихое сопение и легкое причмокивание. Наконец, тонкие, на удивление тёплые пальцы погладили взъерошенного падишаха по волосам:       — Это твой сын, дорогой. Он захотел насытиться.       Очарованный этим негромким голосом, Махмуд зажег свет, желая воочию удостовериться, что все в порядке. Взору его открылась изумительная картина: полуобнаженный граф прижимал малыша к пополневшей сочной груди, откуда тот с огромным удовольствием цедил молочко. Вероятно, этот процесс доставлял и Монте-Кристо некое удовольствие, о чем говорила закушенная губа и трепещущие ресницы на сомкнутых веках. Но сына он держал крепко, не позволяя себе ни на мгновение расслабиться. От усилий он весь взмок, а на шее, сквозь прилипшие к ней влажные вихры, отчаянно билась жилка. Султан улыбнулся. Теперь он знал, чем они займутся, как только кормление кончится.       Наконец, Луи насытился и, слегка причмокнув, отпустил грудь отца, тут же погружаясь в глубокий сон. Граф облегченно вздохнул и хотел было уложить его в кроватку, но вовремя поймал хищный взгляд альфы. Конечно, кормление грудью — самый интимный процесс для омеги, и султан, вероятно, сходил с ума от его беззащитности и бьющего прямо в нос запаха.       Махмуд дернул шнур, висевший у изголовья постели. Колокольчиками граф перестал пользоваться после рождения сына по понятным причинам. В спальню почти моментально и абсолютно неслышно вошла одна из кормилиц, которой падишах передал вовсю сопящего Луи Адена, и коротко приказал:       — Утром покормите.       Женщина склонилась в поклоне и исчезла во тьме коридора, будто ее и не было. Махмуд вернулся на ложе, где его ждал покорный ему одному омега.       — Иди ко мне.       Граф повиновался, придвигаясь ближе и стыдливо пряча глаза. Его донельзя изящные руки теребили край шёлкового халата. Махмуд снова улыбнулся: после недавних родов и долгой разлуки эта очаровательная омежка стеснялась своего альфу! Это так глупо, но как же заводит…       Сильные пальцы падишаха, унизанные перстнями, скользнули по волосам и лицу замершего в ожидании Монте-Кристо. Огладили все ещё сохраняющие некую остроту скулы, округлившиеся, пухлые со сна щеки, нырнули в жаркий плен рта, поиграли с языком.       — Kısır güzellik… Ты хочешь меня?       Граф мог выразить своё желание только коротким стоном, ибо султан и не думал прекращать свою забаву так быстро. Свободной рукой он медленно спустил халат с худых плеч, погладил упругую, но ставшую более пышной грудь, нежно сжал сосок, с удовольствием вслушиваясь в приглушённые своими же пальцами стоны. Вдоволь наигравшись с юрким язычком покорного омеги, он освободил влажную пещерку рта от своего присутствия, вызвав при этом ещё один полустон-полувсхлип, и залюбовался на ниточку слюны на полной нижней губе.       — Я хочу, чтобы ты кое-что сделал для меня.       — Слушаюсь, мой… мой господин.       По дрогнувшему голосу Махмуд определил, как сильно и долго его ждали, но боялись позвать.       — Придвинься ещё ближе, вот так…       Властная рука падишаха легла на затылок графа, тогда как другая расстёгивала ночное одеяние.       — Сделай это для меня. Ну же, не бойся, вот так…       Султан сам не сдержался от вскрика, когда его достоинство оказалось в умопомрачительно мокром и жарком плену рта его возлюбленного. Черноволосая макушка равномерно двигалась вверх и плавно опускалась вниз, омега явно очень старался доставить удовольствие, хоть и не мог взять до конца.       Махмуд откинулся назад, неприкрыто млея от происходящего. И все же…       — Давай попробуем поглубже? Давай… я помогу…       Погрузив руку в чёрные вихры, падишах аккуратно надавил и замер, удерживая голову графа и вслушиваясь в его судорожные попытки справиться с рвотными рефлексом. Потом надавил ещё чуть-чуть… Отпустил, надавил… И кончил, едва его уд несколько раз прошёлся глубоко по горлу послушно все проглотившего омеги.       — Молодец, мой сладкий… ты молодец… — ещё несколько минут Махмуд не мог прийти в себя и, тяжело дыша, гладил осыпающего поцелуями живот и бёдра графа, — Какой ты стал ласковый… Любовь моя… Теперь иди на колени…       Султан предугадал, что омега уже вовсю течёт от возбуждения, а потому просто резко посадил его на свой восставший вновь жезл, не подготавливая. Монте-Кристо охнул, но тут же поймал ритм альфы и закинул руки ему за голову. Едва губы любовников слились в поцелуе, как Махмуд потерял счёт времени. Он толкался, толкался, так мучительно глубоко и быстро, что не заметил, как граф оказался лежащим навзничь, распятым и едва ли не теряющим сознание от безудержной экспрессии падишаха.       — Оооо, Махмуд… пожалуйста… Боже! Да!       — Сейчас… моя пантера… сейчас, мой маленький…       — Сейчас? Ах!       — Сейчас, уже почти…       Сдвоенный крик экстаза слился воедино, и Махмуд рухнул на поскуливающего от переизбытка ощущений омегу.       — Мы будем заниматься… Будем заниматься любовью каждый… каждый день?       — Да, пока я могу хотеть тебя. Или пока ты не понесёшь снова.       — Махмуд, я… Ты хочешь ещё?       — Тебя? Или детей? И на тот, и на другой вопрос ответ будет положительным. Становись на колени. Вот так…       Проснулись любовники в жаркий полдень. Махмуд готов был поклясться, что его разбудило урчание собственного желудка. Граф открыл глаза тотчас же, как султан принялся вылизывать дорожку по мягкому омежьему животику вниз, в затем вверх.       — Ах… Махмуд… Махмууууд, ты что? Мм…       — Попробую твоего молочка. Вдруг, ты даёшь нашему сыну нечто невкусное? Должен быть контроль качества! Да и я ужасно проголодался. Я выпью сначала одного молочка, а потом… — неугомонная рука султана принялась водить по немедленно привставшему естеству омеги, чтобы затем нырнуть в уже мокрую растраханную дырочку, — Потом ещё одного. Расслабься и получай удовольствие, ты заслужил.       Графу не оставалось ничего другого, тем более, что султан тут же прижался шероховатыми губами к его груди, сначала просто целуя и дразня чувствительную кожицу, а затем и обхватывая сосок и чуть посасывая, заставляя политься теплую солоноватую струйку. Эдмон обессиленно застонал, почти лишаясь способности чувствовать что-то помимо этих ласковых губ, то сдавливающих его в своих нежных тисках, то вновь отпускающих. Махмуд снова шевельнул пальцами — несильно, но достаточно, чтобы тело графа содрогнулось в экстазе и выгнулось навтречу его рукам, желая принять в себя, больше, глубже, так, чтобы чувство заполненности и единства со своим альфой сводило с ума.       Махмуд продолжал изводить его, проникая все глубже в истекающее смазкой нутро, разводя пальцы и царапая чувствительный набухший сосок зубами.       — Не могу больше…       Султан оторвался от терзаемой им груди и взглянул в лицо своему возлюбленному, мокрое от пота и слез удовольствия, раскрасневшееся, словно от нехватки воздуха. Граф прикусывал пухлые губы, проводил по ним язычком, словно в попытках отвлечься, но Махмуд не собирался давать ему ни единой попытки спастись от собственных рук, уже скользнувших к напряженной плоти. Пара медленных движений, легкое нажатие на упругую, чувствительную головку, и чуткие пальцы заменяет язык султана, заставляя графа стенать и метаться по влажным простыням.       Махмуд наслаждается в нем всем: и судорожно сжатыми упругими бедрами, и тонкими пальцами, в бессилии страсти сжимающими шелковые простыни, и спутанными темными волосами, искусным кружевом укрывающими белоснежную кожу. Даже ощущение чужой горячей плоти во рту вместо стыда приносит чувство глубокого удовлетворения. Граф уже находится на пределе, ему нужно совсем немного, но Махмуд двигается нарочито медленно, растягивая эти недолгие минуты, и даже немного расстраивается, почувствовав во рту чужой соленый вкус.       Монте-Кристо слабо вздыхает, когда султан целует его мягкие безвольные губы, но глаз так и не открывает, желая оставаться в постели наедине с любимым и дальше. Они забываются сном почти синхронно, обнимая друг друга уже в усталом полузабытьи. Последней четкой мыслью падишаха становится осознание, как же он счастлив со своим покорным мальчиком.       Последующие пару недель пролетели незаметно, растворившись в бесконечных поцелуях, ласках и стонах страсти. Махмуд исследовал все тело омеги на вкус, на прочность, на чувствительность. И уже без преувеличения мог сказать, что нашёл любовь всей своей жизни. Но ослепленный чувствами султан не заметил небольших изменений, которые, подобно нескольким легким штрихам, изменили картину, а именно, самого омегу. К графу постепенно стал возвращаться его несколько резковатый и независимый характер. В постели он все ещё ублажал своего альфу, только вот былая старательность уступила место ненасытной жажде обладания. И вот султан под ним уже исходит на нет от наслаждения, а умелые губы и язык графа ласкают достоинство падишаха.       Махмуда совершенно устраивала покорность его омеги, он не уставал восхищаться тому, с какой простотой теперь можно поставить некогда гордого вельможу на колени и взять, не выбирая даже подходящего места.