Невыносимо

Шень Юань никогда не был особенно притязательным человеком. В прошлой, своей «настоящей» жизни — не смотря на напускную критику, на тонны увещеваний о том, как же отвратительно то или иное явление, будь то книга или поступок, он не отворачивался. Читал, скрипя зубами и находил "сахар в мешке перца"; общался с людьми, поступки которых неоднократно вызывали глубоко внутри волны негодования, а бывало и презрения; ел просроченную еду, вкус у которой казался отвратительнее некуда, но не выкидывать же то, что было создано чьим-то тяжелым трудом? Он всегда, с самого детства помнил простую истину «Ты знаешь, скольких сил стоило вырастить урожай, поэтому ты будешь благодарен за него и съешь всё до последней крохи». Это же он применял на любую стезю своего существования, что до фактической смерти, что после. В отличие от Самолёта, что обладал просто поразительным умением приспосабливаться под любую ситуацию и тяготы жизни, неистово стеная в процессе, Шень Юань просто находил в каждом моменте толику справедливого уважения. Даже когда его пленяли, он думал «Вполне себе закономерно, учитывая амбиции этой личности» и «По крайней мере, я еще жив». Он не приспосабливался. Он просто смирялся, отодвигая своё местами кричащее от боли, от несправедливости, от волнений и тревог эго куда подальше. Утрамбовывая его, как мешающийся полиэтиленовый пакет, что выскакивал из шкафа каждый раз, как тот приходилось открывать. Быть кем-то вроде Шень Цзю, чьё эго совсем наоборот затмевало собой само солнце, невзирая ни на какие последствия, начисто лишенное толики здравого смысла — оказалось несколько приятнее. Ворчать, что чай недостаточно хорошо заварен и от того потерял вкус; беззлобно, но действительно недовольно стучать по голове нерадивого ученика веером за очередную странную шалость; смотреть на окружающих свысока, вставляя пусть недостаточно едкие, как для настоящего Шень Цзю, но всё же грубые комментарии. Чувствовать свободу, от которой буквально щекотало где-то в грудине всполохами ци. Конечно же, Шень Юань все равно не мог быть Шень Цзю, как бы там ни было, но примерять раздутое самомнение, величие презрения и отвратительный нрав того было чертовски, невообразимо приятно. Хоть раз не чувствовать себя благодарным за то, что происходит, хоть раз почувствовать себя несправедливо обиженным и от того мстительным и острым, как лезвие кинжала, хоть раз отпустить себя так, чтобы не ощущать после этого вину. Со временем это стало восприниматься тяжелее. Шень Цинцю уже не был Шень Цзю, поведение которого неожиданным образом стало более мягким — Шень Цинцю целиком и полностью стал Шень Юанем, у которого не было привычек настоящего персонажа. Всё вернулось на круги своя, на круги непритязательности, от хождения по которым Шень Юань, нет, уже Шень Цинцю стал ловить ежедневную головную боль. Система была словно придумана для него, как маячок «справедливого уважения», от количества баллов за которое напрямую зависела его жизнь. Надоедливое синее окошко то и дело напоминало, вклиниваясь между откровенно мрачными мыслями «Этот пользователь потеряет 100 баллов, если откажет главному герою, и, несомненно, очень расстроит его!», «Этот пользователь должен проявить терпение», «Этот пользователь прекрасно справляется со своего задачей, так держать!». Шень Юань, затраханный до болезненных спазмов в пояснице, мечтающий о нескольких днях одинокого сычевания в собственной хижине под аккомпанемент книг, которые хотя бы на треть не должны были быть порнографическими, ощущающий отчаяние и усталость, настолько безграничные, что их хватило бы на пять морей слёз, безмолвно ругался нецензурными словами и тихо выдыхал, соглашаясь. Он думал «Ло Бинхэ любит меня. Он старается», «Если я потеряю все свои баллы, то я погибну», «Моя жертва в обмен на спокойствие мира вокруг куда лучше, чем беснующийся полудемон с нестабильной психикой, верно?». Шень Цинцю закрывал глаза, глубоко дышал и смирялся. Снова и снова. Его жизнь не была плоха, его страдания не были абсолютными — его любили, у него были обязанности, с которыми он не без удовольствия справлялся, у него были пусть и не совсем друзья, но все же приятели и коллеги, которых он действительно уважал. Его мир был лишь чуточку не идеальным. Совсем немного. Очередное утро лорда пика Цинцзинь ничем не отличалось от предыдущих: он сонно восседал за столом, из-под прикрытых глаз наблюдая за тем, как Ло Бинхэ воркует вокруг него, заваривая чай и ставя на столешницу тарелки с завтраком. Нижняя часть тела привычно ныла от некомфортного ощущения растянутости — вчерашняя ночь прошла, пожалуй, слишком жарко даже для неугомонного в своих желаниях Ло Бинхэ. Юань так же привычно пару раз проклял Самолёта за его правки на счет сексуальной выносливости полудемона, но не то чтобы это было так уж ужасно. Размер его достоинства — о да, это была блядская катастрофа, как и нетерпеливость, чрезмерная грубость на фоне страсти. Юань получал удовольствие от процесса, пусть и его предпочтения были прямо противоположными, чересчур спокойными на фоне требовательности пусть и трепетного, но регулярно забывающегося Ло Бинхэ. Юань кончал, раз за разом. И этого, вроде бы, было достаточно. Шень Цинцю, дождавшись, пока ученик тоже сядет за стол, поднял чашку с чаем. Подул на горячую жидкость и почти пригубил, если бы не странный аромат, что заставил его недоуменно замереть. Пахло необычно. Совсем непривычно как для чая, что заваривал Ло Бинхэ — конечно же, тот использовал разные сорта чая, чаще заваривая то, что Цинцю любил больше всего, но никогда еще от чая не пахло так странно. Это были не пряности — чуткий нюх лорда горного пика знал наверняка. Заметив замешательство учителя, полудемон недоуменно распахнул глаза, удерживая в руках точно такую же чашку чая, из которой он сделал уже как минимум один глоток. — Что-то не так? Удивление Ло Бинхэ было настолько искренним, что Шень Цинцю тут же отмахнул неожиданные мысли, что в напитке мог быть яд или что-то подобное — какой-нибудь убойный афродизиак, о котором полудемон вычитал из очередной порнографической книги. Он же не мог так с ним поступить, верно? Не со своим любимым учителем? — У чая странный аромат. Ты что-то в него добавил? — Цинцю принюхался еще раз, чуть нахмурившись. Ло Бинхэ отпил из своей чашки как ни в чем не бывало, и лишь после этого ответил: — Немного полевых цветов. — Он лучезарно улыбнулся, и бровь Шень Юаня автоматически вздёрнулась на это. Улыбка на лице полудемона погасла в мгновение ока. — Но если учителю не нравится, этот ученик немедленно заварит другой. Цинцю отмахнулся, таки сделав небольшой глоток. Вкус у напитка неожиданно оказался чуть сладковатым, сродни медовому, что не имело ничего общего с тем запахом, что он источал. Как бы там ни было, вряд ли Ло Бинхэ действительно замышлял что-то зловещее. Даже если худшие опасения Юаня про афродизиак правдивы — очередную ночь, полную бесстыдств, он переживёт. Пусть и с неспокойным сердцем, но за это, возможно, перепадёт лишних баллов. Чтобы потом с еще более неспокойной совестью обламывать такие вот планы полудемона без особых последствий для своего дальнейшего существования. Это не казалось нормальным, если было бы правдой — но и впадать в ужас Шень Юань не собирался ни на секунду. Ло Бинхэ был странным, Ло Бинхэ был приставучим, навязчивым, невыносимым прилипалой, но он был совершенно не в состоянии сотворить с Шень Цинцю что-то ужасное. Они натерпелись друг от друга достаточно, чтобы повторять старые ошибки, и любили друг друга искренне. Шень Юань любил Ло Бинхэ, пусть и никогда не говорил этого вслух прямым текстом. Ему было физически сложно сознаться в чём-то таком, о чем он никогда не рассуждал здраво, лишь чувствовал, обрамляя чувства в поступки. В течение дня ничего не произошло. То есть, совсем ничего — Цинцю провёл свой день даже не в приподнятом настроении, что уж говорить о том, что ночью никакого прилива желания не было и подавно. Видимо, у него что-то с обонянием, потому что вечерний чай, заваренный из той же охапки растений, что и утром, показался абсолютно обычным. Таким же сладковатым, как утром, но странного запаха как не бывало. — Учитель. — Ло Бинхэ осыпал грудь партнера ворохом мокрых поцелуев, задержавшись ненадолго у правого соска, и горячо выдохнул. — Я люблю вас, Учитель. Шень Цинцю подтянул его к себе за плечи, чтобы поцеловать в губы, и обнял всеми конечностями, позволяя войти в своё тело одним плавным движением. Его даже не нужно было больше растягивать — многострадальная хризантема раскрывалась свободно под напором нефритового жезла, и тот скользнул внутрь сразу же на всю глубину. Мысли о том, что он, Шень Юань, уже настолько растраханный, что его телу не требуется никакой подготовки, чтобы впустить в себя столь величественный член, как вгоняли в непосильный ужас, так и неимоверно возбуждали на фоне какого-то странного, мазохистского чувства. Бинхэ методично растрахивал его тело под себя каждую ночь и все равно оставался ненасытным — движения полудемона были медленными, но сильными, протаскивающими тело учителя по кровати к изголовью. Порой эти движения были настолько сильными, что боли было больше, чем приятных ощущений — член Цинцю возвращался в состояние полуэрекции и лишь к середине процесса, когда Бинхэ ускорялся и проникал не столь глубоко, наливался кровью вновь. Стоило отдать полудемону должное — он не просто самозабвенно трахал, но и ласкался. Удивительное одновременное умение, синхронизированное, не сбиваясь с ритма качающихся бедер. Ло Бинхэ целовал учителя, постоянно, прерываясь лишь изредка, чтобы слизать с его щеки соленую каплю слезы или прикусить кожу на шее — неизменно возвращался к губам, зацеловывая до цветных кругов перед глазами. И это было чем-то сродни спасению для Юаня — напоминанием о том, почему всё так и что на самом деле происходит. Его любят, пусть и грубовато, но любят, целуют, хотят, чтобы он чувствовал эту любовь под гнётом болезненных спазмов внизу. Бинхэ качнул бедрами назад и с силой вбил учителя в кровать. Цинцю поморщился — ощущение наполненности было великолепным, но эти сильные толчки ощущались всё так же болезненно. Не невыносимо, как и всегда, но чертовски некомфортно. Вытерпев несколько движений внутри и довольно быстро на этот раз растеряв всё своё возбуждение, Шень Цинцю неожиданно для себя задушено, жалобно выдохнул на чужое ухо: — Нежнее. Ло Бинхэ над ним удивленно замер. Всего лишь на пару мгновений, не раздумывая над просьбой, а скорее озадачившись, и снова качнул бедрами — медленно, плавно, мягко, не вбиваясь на всю длину. Шень Юань всхлипнул еще раз, не открывая глаз, слепо мазнул по виску и щеке ученика губами, разведя ноги чуть шире и выдохнул: — Спасибо. Бинхэ молчаливо сохранял темп и манеру движений до тех пор, пока Цинцю не промычал в его губы нечто нечленораздельное и полудемон резко ускорился, привычно вдалбливая учителя в кровать. На утро Цинцю обнаружил, что его тело не болит, но отсутствие всякой боли не приносило никакого облегчения. Более того — лорд горного пика с неудовольствием отметил, что его наполняет чувство неуместной, но яркой вины. Ему не стоило противиться привычному ходу вещей с Ло Бинхэ — тот всё утро был неразговорчив и напряжён, и Шень Юань готовился в любой момент увидеть перед глазами оповещающее окно системы о снятии балов. Главный герой, расстроенный тем, что его любимый учитель не разделяет его страсти в постели — только Ло Бинхэ мог расстроиться из-за такой ерунды, но Шень Цинцю не мог его винить за это. Винил он только себя, бесконечно повторяя, что нужно быть благодарным. Благодарным за то, что Бинхэ учится, что Бинхэ заботится о нём, что Бинхэ любит его. День незаметно склонился к вечеру и тяжелые думы, вероятно, отпустили Бинхэ — последний час он без умолку тараторил что-то про детишек, что он застал на речушке, когда спускался от хижины, чтобы постирать вещи. Шень Цинцю откровенно его не слушал, предпочитая умиротворенно обмахиваться веером, радуясь, что дневная жара наконец отступила. Всё вернулось на круги своя, в том числе и в постели. Бинхэ немного поумерил пыл, вбивая партнера в кровать уже не так яростно, но все так же не давал Юаню продыху, в особо хорошем настроении зажимая его не только в ночи, но и средь бела дня. Лорд горного пика отстраненно думал о том, что окончательное смирение и лишение всех чувств к процессу будет весьма кстати, но чувства всё никак не хотели утихать, продолжая взрываться яркими каскадами огней всякий раз, как Ло Бинхэ касался, целовал или просто находился рядом. Это было приятно, это было хорошо, это было незабываемо, но чем больше это длилось, тем сильнее это ощущалось неправильным лишь потому, что Цинцю не всегда этого хотел. Ответную ласку он дарил не так часто, как того Бинхэ заслуживал, но на большее у него не поднимались руки. Неправильно. Что-то было чертовски неправильно. Где-то через неделю лорда пика Циньцзинь настиг приступ спонтанной тошноты. Прямо на собрании лордов, в окружении десятка заклинателей его желудок сжался, выталкивая не до конца переваренную пищу обратно в пищевод. Поначалу Цинцю стойко терпел, пряча своё исказившееся от неприятных ощущений лицо за веером, но ощущение становилось невыносимее, и он сорвался с собрания, едва успевая доскочить до отхожего места, чтобы как следует проблеваться. Спазмы не прекращались даже тогда, когда в желудке не осталось пищи, пусть и ненадолго. Вряд ли он что-то не то съел, учитывая дотошность Ло Бинхэ. Возможно ли, что его таки затрахали? Проблемы со здоровьем от столь обильных возлияний рано или поздно настигли бы несчастного лорда пика Циньцзин, поэтому вернувшись на собрание и заметив обеспокоенные взгляды товарищей он лишь махнул рукой. Стресс, плохой сон, усталость? Какая разница? Приступ повторился еще через неделю — такой же странный, утренний и спазматический. Ло Бинхэ как раз уехал решать какие-то важные вопросы своей демонической ипостаси, что было не часто, но на этот раз Цинцю даже пожалел о том, что полудемона нет рядом — его мутило так жутко, что не оставалось сил вообще ни на что, кроме как привести себя в порядок и рухнуть спать. Когда приступ повторился на следующий день, и еще через день, и еще — Цинцю испугался, но невозмутимо продолжил жить, как ни в чём не бывало. Му Цинфан обеспокоенно отдёрнул его после очередного собрания и Цинцю не стал противиться. Лекарь задумчиво погладил подбородок и выдал ему противорвотные травы, не обнаружив ничего существенного. Травы помогли, стоит отдать должное могущественному врачевателю, но вернувшийся Ло Бинхэ, выслушав рассказ учителя после того, как сам обратил внимание на его чрезмерную бледность, как-то резко их отобрал, бросив как ни в чём не бывало: — В этом нет нужны, учитель. Скоро это пройдёт. Шень Цинцю похолодел от ужаса. — Что ты со мной сделал? — хмуро спросил он, и Ло Бинхэ удивленно уставился на него. Этот невинный, абсолютно ничего не понимающий взгляд пробудил в Юане невиданную доселе ярость. — Этот ученик осмелился исполнить мечту Учителя. Каждое следующее слово Шень Юань произнес сквозь зубы: — Какую. Же. Мечту. Ло Бинхэ становился все удивленнее и растеряннее. — Этот ученик сделал учителю ребенка. Сердце Шень Цинцю рухнуло вниз, как огромный, тяжелый камень. — Ты что сделал….?! — Юань дернулся на него, — Я тебя не просил, у меня не было такой мечты! Смутные воспоминания о дне, солнечном и беззаботном, когда всё казалось слишком ярким и слишком душевным, промелькнули на периферии и Цинцю зацепился за них, как за спасательный круг: Наблюдая за резвящимися детишками, Шень Цинцю задумчиво обмахивался веером — день выдался жарким, и весело щебечущие в речушке малыши-адепты выглядели невообразимо счастливыми, думая, что учитель не видит. Шень Цинцю улыбался, глядя на них, и Ло Бинхэ не мог не улыбаться вместе с ним, зачарованный этой улыбкой. — Учителю нравятся дети? — Что? Нет. — Тогда почему учитель улыбается? «Система?! Система, почему ты молчишь?! «Этот пользователь отключил оповещения о наградах и квестах еще два месяца назад. Включить их снова?» «Во мне ребенок?! Как…как мне от него избавиться?!» «Данная опция не предусмотрена программой» «Дерьмо!» Шень Цинцю тяжело, затравленно задышал, уставившись на Ло Бинхэ. Тот побледнел с ним в тон, делая шаг вперёд. — Учитель… — Не подходи ко мне! — взревел Шень Юань, — Как ты это сделал?! Ло Бинхэ сглотнул: — Тот чай, что учителю показался странным, был… — Заткнись! — Шень Юань гневно махнул рукой, — ты хоть представляешь, каково это — рожать ребенка?! Я не просил тебя об этом, я не хотел детей, я не люблю детей! Одна только мысль о том, что теперь Шень Цинцю обречен на адские муки — била по его воспаленному мозгу страшной силой. Он всегда был терпилой, он всегда смирялся, он всегда находил что-то хорошее — это не было приспособлением, но это было спасением, заткнуть свои желания, смириться с неизбежным, находить что-то хорошее. Он как мантру повторял про себя, что нет однозначных ситуаций, что всё это ведет к росту его, как личности. Но это было слишком. Слишком больно, слишком несправедливо, слишком обидно. Теперь его психика сыпалась на куски. Не афродизиак, не яд, уж лучше был бы яд — а какое-то чертово зелье для того, чтобы заделать мужчине ребенка! — Почему ты не сказал что в чае?! Почему ты не обсудил со мной такое важное решение?!— Шень Юань не заметил, как начал кричать что есть сил, и растерянный побледневший вид Ло Бинхэ его нисколько не отрезвлял. Больше — нет. Слёзы потекли по лицу стремительно, и в задушенном всхлипе слышалось надрывное: — Невыносимо. Юань чувствовал себя маленьким мальчиком, которому всегда приходилось мириться с неизбежным, маленьким мальчиком, что сидел глубоко внутри него всегда, и оставался смиренным. Система предупреждающе пискнула, но Цинцю отмахнулся и принялся задушевно орать, напирая на полудемона тяжелой поступью — горло свело судорогой, и крик был хриплым, но это все еще был крик: — Ты думаешь только о себе! Только о себе! Бинхэ пятился назад, словно отрезанная от спасения дичь, и глаза его, тёмно-карие, с расширившимся блюдцем зрачка были полны первозданного, доселе невиданного ужаса.  — Ты затрахал меня! И я не могу отказаться, а я не люблю, я не хочу, я не… Шень Цинцю орал и орал, а оповещения системы всё мелькали и мелькали. Ему было плевать, пусть хоть количество балов рухнет до нуля — плевать, он должен все это высказать. Он так устал смиряться, он так устал молчать, он так… Каждое новое слово, что Цинцю выплевывал из своего рта, отражалось на лице Ло Бинхэ каскадом мрачных эмоций, пока полудемон не осунулся настолько, что глаза его казались мертвыми. Шень Цинцю, роняя слезы, закрыл лицо руками и выкрикнул что есть сил: — Я люблю тебя, я люблю тебя больше жизни, я умирал за тебя, но ты невыносим, невыносим! Оповещения резко стихли, Шень Юань, всё еще закрывая лицо руками, рухнул на колени, склонился к полу словно молодое дерево под гнетом непосильной ноши, не в силах держать спину прямо и захныкал, как никогда в своей жизни. В груди клокотало комком из слёз, желчи и ярости, смешанных в сердце, как в блядском блендере. Рано или поздно подобное должно было случиться. Покорность, с которой Юань принимал каждую тяготу судьбы и смирение, такое же едкое, как если бы было кислотой, разъедающей изнутри — рано или поздно вывернулись бы наизнанку. Он знал, он понимал, он чувствовал. Чувствовал это негодование, это напряжение каждый раз, когда ему приходилось отказывать, когда ему приходилось терпеть. Но он всегда отмахивался, как отмахиваются от ничтожных насекомых с помощью веера до тех пор, пока они не настигнут чудовищным роем. Опустошение накатило волнами расслабляющей усталости и слабости такой силы, что было в пору просто рухнуть лицом в пол, сжимая кулаки. Ло Бинхэ опустился к нему на колени резко, дрожащими руками коснулся плеч, склонился вперёд, выдохнув: -Цзю. Цинцю отмахнулся от его рук вяло и зашептал, утирая покрасневшие глаза рукавом ханьфу: — Юань. Меня зовут Шень Юань. Ло Бинхэ тяжело сглотнул и с дрожью, теперь не менее плаксиво, в тон учителю выдохнул: — Юань. И повторил снова. — Юань.