Érik a szőlő

Эржбета легкой походкой вошла в кухню и поздоровалась со всеми. Ей ответил нестройный хор голосов. Она очаровательно улыбнулась, прошлась по помещению, что-то потрогала, кинула щепотку пряностей в одно блюдо, помешала другое, попробовала варево из кастрюли. Задумалась и снова улыбнулась. - Неплохо. Только посоли ещё немножко. Потом лицо её стало серьезным. - Хозяин велел сегодня накрыть стол побогаче. Да, и просил подать к ужину бутылочку токайского. Быстрыми шагами она дошла до другого конца кухни и вышла через небольшую дверь. Послышалось цоканье каблуков по лестнице. Герцеговина оторвалась от работы, оперлась спиной об стол, прислушалась, убедилась, что шаги стихли и с хрустом откусила кусок яблока. - Ути-пути, какие мы хорошие хозяйки. И все то нам простые люди интересны, и ходим мы самостоятельно в эту грязную душную кухню да об ужине-то хозяйском позаботиться. Тут же они дураки работают, не знают, куда что когда положить, на стол и то не умеют накрыть. Как же мы тут без милостивого хозяйского ока-то? Тьфу - А? Что? – рассеянно отреагировала на эту тираду готовившая рядом Чехия. - Что-что, ничего! Видала, Мила, какое у неё платье? Чешка оторвалась от работы, расправила плечи, перебросила длинную русую косу на плечо и вопросительно посмотрела на подругу. - Обычное платье, а что? Споменка фыркнула и презрительно дернула острыми худыми плечами. - В том-то и дело. Стала женой хозяина – так можно было бы и в хорошем платье ходить. - Так ведь это вроде и хорошо, что она не транжирит деньги мужа, не зазнается… Герцеговина уже было открыла рот, чтобы ей ответить, но тут взгляд её упал на Боснию, который, только что вернулся. Он стоял, оперевшись на стол, и не отрывая глаз смотрел на Чехию, прекрасную Чехию, которую, казалось, не тронули ни жизненные невзгоды, ни утомительный каждодневный труд, ни скудное пропитание. Она была все также стройна, круглобедрая, полногрудая, румяная, с большими, синими, как воды Дуная, глазами. Споменка прищурила темные глаза: она понимала, что если бы не Эржбета, то именно у Милы были бы все шансы стать хозяйкой этого дома. Она не особенно-то завидовала, но годы неволи истомили и озлобили её, дочь свободных южных гор. - Эй, ты, бездельник, что стоишь? Заняться нечем? Сходи, давай в погреб, принеси две бутылки вина. Одну токайского, а вторую – какого-нибудь дешевого. - Ага…Слушай, сестрица, а куда деть ту кислятину румынскую, которую вчера привезли? - Ты чем слушает, дубина? Ясно тебе сказано: вторую – дешевого! Так вот и неси свою кислятину. - Да не лай ты на меня. Бегу уже. Давид лихим движением надел шапку и, подмигнув Миле, побрел в погреб. На середине пути он обернулся и улыбнулся чешке. Она смущенно опустила глаза. - Пошел, пошел, бездельник! Нечего тут скалиться! Босния со вздохом посмотрел на сестру и скрылся в дверном проеме. - Ты, Мила, зря на него засматриваешься. У него ветер в голове гуляет. - Ничего я не засматриваюсь, - фыркнула она и резким движением плеч отбросила косу на спину, - больно надо. Ты лучше рассказывай там, что хотела. - Рассказывай-рассказывай, - проворчала Споменка, отбрасывая со лба черные, как воронье крыло волосы, - будто тебе самой не понятно. Демонстрирует всем, будто скромная, чтоб расположение наше заслужить. Чтоб общались с ней, жалели. Да только не за что мне её жалеть, тоже мне, несчастная. Всем бы таких несчастий, как ей. Я и раньше её не любила, а что уж про сейчас говорить. - А с чего ты решила, что она себя несчастной чувствует? - С чего решила?! Да ты не видишь вокруг себя, кроме Давида, ничего, что ли? Вторая бутылка вина по-твоему кому? Мне, что ли? Мила удивленно распахнула глаза и вопросительно кивнула в сторону маленькой двери в конце кухни. Герцеговина посмотрела на неё, как на последнюю дурочку. - Разумеется, да. Хочешь ещё потрясение для твоей наивной детской душонки? – она повернула голову в сторону окна, с внешней стороны которого виднелась обрамленная каштановыми кудрями голова Словакии. Он локтями опирался на оконную раму и, задрав голову наверх, рассматривал плывущие по небу облака-барашки.- Ян! Ян! Ян, черт подери, ты что, оглох там, собачий ты сын?! - Споменка с силой швырнула в парня половиной яблока, Мила хихикнула, - Обернись же! С тобой разговариваю! Словак потер ушибленную фруктом голову и лениво повернулся к девушкам. - Чего тебе, кошка дикая? Споменка изобразила на лице обиду, хотя такое сравнение ей, пожалуй, даже нравилось. Она всегда чувствовала себя чем-то, подобным кошке – независимой, дерзкой, умеющей постоять за себя. И хотя не все пункты всегда соответствовали правде, нрав, столь же строптивый, как её, найти было трудно. - Ах, значит, кошка? Тогда ты, Ян, самая настоящая свинья. Чем девушек обижать, лучше бы рассказал сестренке, как наша хозяйка, - последнее слово она произнесла с издевкой, - к тебе по вечерам бегает. Чехия, между разговором шинкующая капусту, резко обернулась. - Чего-о?! – только и смогла выговорить она, шокировано глядя на брата. - Да в каком же мире ты живешь, а? Давай, Ян, рассказывай, а то она сейчас от шока в обморок упадет. - Да что уж там рассказывать…- он смущенно улыбнулся и почесал затылок. – Ну, было пару раз… - Нет, ты издеваешься, что ли, а? Пару раз? Да каждый вечер почти. - Ну раз ты, Споменка, все знаешь, так сама и рассказывай. - А как же детали? - А на что тебе, кошке, детали? Если бы ты с таким же рвением кухней интересовалась, так может и готовить бы научилась так же замечательно, как моя Мила, – он весело улыбнулся сестре. - Не увиливай, плут, нормально я готовлю. - Да что ж ты пристала? Ну приходит она, ну выпиваем мы по чарке. На коней садимся и по полю до рассвета круги нарезаем. - Коней…- задумчиво протянула Герцеговина. – Брешешь. Хочешь сказать, она тебя ни разу на сеновал не валила? Лицо Яна вдруг помрачнело. Он несколько секунд смотрел в окно, потом взглянул Споменке в глаза и грустно улыбнулся краешком губ. - Честно говоря, и такое один раз было. Да только после этого она отскочила, как ошпаренная, вскрикнула, оседлала лошадь и помчалась с бешеной скоростью в непонятном направлении. - А ты что? – взволнованно спросила Мила. - А что я? Оделся, да и пошел к себе. Не знаю я всех этих женских штучек… Все трое замолчали. Слышно было только, как нелюдимая Македония в углу кухни режет овощи. - Только вот, знаете, что, - вполголоса начал словак, - хорошая она. На самом деле. Не задается, не кичится своим положением, искренняя. С ней поговорить можно прекрасно, все поймет. Только несчастная она. Любит его, - он показал глазами куда-то в потолок, - по-настоящему. Ну а про него-то вы все знаете, верно? Он выразительно, с шутливым укором, посмотрел на Милу. Чешка зарделась и быстро отвернулась, что-то смущенно бормоча. - Ну да, ну да, - фыркнула Герцеговина,- она тебе наговорит, а ты ведешься, как последний дурак. Ян усмехнулся и пожал плечами. - Какой есть, такой есть. Он знал, что с ней спорить бесполезно. Споменка презрительно хмыкнула и смерила его недовольным взглядом. Она знала, что её слова не произвели никакого впечатления. - А кто-нибудь знает, что там с Деяной? Говорят, у неё какие-то проблемы, вроде… - робко заговорила Чехия. - Что-то заставляет меня поверить этим слухам, сестрица, - улыбнулся Ян, - вечно наша воинственная лезет на рожон и зарабатывает неприятности. Все бурлит в ней вольная сербская кровь. - Зато свободная. – завистливо вздохнула Споменка. *** Эржбета легонько толкнула лежащую рядом бутылку кончиками пальцев. Та с неприятным звуком покатилась и почти сразу остановилась, найдя на своем пути стену. Венгрия уткнулась лицом в колени. Вина не было, не сказать, что с ним было как-то спокойно, но, казалось, с ним было не так тошно. Оно заглушало, пусть с каждым разом все слабее, мерзкие, тяжелые мысли, преследовавшие девушку в последнее время все настойчивее. Мысли эти не были чем-то конкретным, точнее она из последних сил не позволяла им стать таковыми, но от этого было не легче. В душе скреблись крысы, и когти их, ядовитые, были острее турецких мечей. Среди старых печных горшков, сломанной утвари, ржавых котлов и другого бесполезного хлама, хранимого здесь из-за чрезмерной, доведенной до абсурда бережливости хозяина, сидела она, хозяйка одного из величайших домов Европы. Её ничего здесь не держало, и с таким же успехом она могла бы сидеть на изрезанном розовыми венами мраморе главной залы. Но там гуляет прохладный ветер, он ласкает грубо и требовательно, заставляя задыхаться, заставляя чувствовать внутри себя жизнь. Эржбета сощурилась и посмотрела в сторону маленького окошка под потолком. Как в темнице. Только из темницы хочется бежать любой ценой, здесь же, среди серого бархата пыли, хотелось остаться навсегда. Тишина и бездействие мягко обволакивали, только ноет что-то настойчиво внутри, но это пройдет. Все проходит. Она откинула голову назад и как-то тихо, слишком надрывно и пронзительно для этой песни, протянула: Erik a szolo… Что-то безудержное, дикое и яростное рвалось изнутри, сдавливая горло в тиски. …hajlik a veszszo… А виноград-то, наверное, уже убрали, подумалось ей. И помнилось, она в лохмотьях, но бодро и беззаботно собирает этот чертов виноград, последнюю надежду на выживание, а на руках, на теле, лице: раны, раны, раны, бесконечные, саднящие, не успевающие зажить из-за вечных битв и голода. И каждый день – похороны, и каждое движение – боль, и турецкая осада, кажется, никогда не закончится. Но даже тогда она не пела так заунывно и хрипло, таким бесцветным голосом. Турки слышали тогда это звонкое пение, колокольчиком звучащее среди боли и смерти, и говорили: «Сумасшедшие мадьяры пьют бычью кровь, проклятые язычники. Они одержимы бесами.» Но не к ним была обращена звенящая песня, а бесконечно глубокому венгерскому небу, благословенному изумруду рощ, душистому золоту привольных полей. Она все еще помнила себя, смелую и отчаянную, подвижную, как ртуть, с огненными волосами и порохом в душе. Биться – так до последней капли крови, танцевать – до упаду, любить – до последнего вздоха. Так и получается. Мыши в углу нашуршали, мол, последний вздох уже где-то недалеко. Она прекрасно поняла, что поначалу Родериха забавляло её приручать. Но, она готова была поклясться, в какой-то момент, черт его знает, может, ошибка, может, отлаженный механизм чувств внезапно дал сбой, он сам её полюбил. Несвойственные ему чувства, вдруг налетели неистовым ураганом. Были темные ночи, напоенные до краев испепеляющей страстью, вздохами, срывающимися в крик, безуспешно сдерживаемыми стонами, жадными, упоительными поцелуями, исступленной нежности, граничащей с преклонением. Он, словно капризный ребенок, требовал, чтобы она постоянно была рядом. Эржбета благосклонно мирилась с таким эгоизмом, находя его милой прихотью. Но даже тогда Австрия не впускал её в свою жизнь и не посвящал в свои дела. Стоило ей спросить о том, как обстоят дела в доме, как складываются внешние отношения, он крепко целовал её и говорил: «Это лишь мои заботы». С её настойчивым, волевым характером она могла бы добиваться ответа, но тон, с которым это было сказано, убивал всякое подобное желание. Всякий ураган рано или поздно кончается. Почувствовав его постепенное отчуждение, Венгрия стала сама не своя. Истеричная, нервная, буйная, она порой внезапно с криком раненной птицы вырывалась из его объятий и бежала в сад. Там лежала на траве без сил, в беззвучных рыданиях. Через несколько часов залетала в его кабинет, выкрикивая проклятия и угрозы, потом падала на колени, сотрясаясь в истерике. В конце концов, ему все это надоело. И с легкой руки аристократа он сделал её своей женой. Все гости, в тот день говорили, что у прекрасной невесты лицо будто светится изнутри. Однако все оказалось простой формальностью. «Мы же венчаны перед Богом»,- робко говорила новоявленная хозяйка дома. Австрия спокойно улыбался, кивал и целовал её в лоб. Венгрия чувствовала, что внутри нее гниет заживо что-то, бывшее некогда прекрасным, но сейчас липкое и отвратительное и когда этот процесс прекратиться, а что-то подсказывало, что ждать осталось недолго, её не станет. Этот мерзкий комочек под кожей у неё на Родине звали любовью. Жаль, что Турция не убил её ещё тогда. Лежала бы сейчас в теплой сырости родной земли, над головой бы качались прекрасные полевые цветы, и возлюбленный Дунай тихо журчал знакомый мотив. Erik a szolo… *** Венгрия тихо задула свечу. Приоткрыла дверь, огляделась и бесшумно вышла из спальни. В огромных окнах коридора висело неподвижно невыразимо темное августовское небо. Последний летний месяц был в этом году каким-то особенно полным и ярким, будто природа, зная, что скоро наступит голод, давала пышный, роскошный, наибогатейший бал, перед тем, как загнуться в нищете. Засмотревшись в окно, она едва успела заметить близящийся из темноты огонек. Но было поздно, фигура со свечой подошла слишком близко. Она хотела развернуться и убежать, но Родерих, каким-то умоляющим, не своим голосом, прошептал: - Лизхен, стой, прошу. Опешив, Эржбета позволила ему приблизиться вплотную. Он осторожно и ласково взял её руку. Блики от свечи играли на его лице, глаза лихорадочно, печально блестели. Австрия казался абсолютно безумным. Он простоял еще несколько минут, прижав руку Эржбеты к своим губам, прежде чем выдохнул: - Со дня на день будет война. Венгрия резко отдернула руку. Встрепенулась и жадно поцеловала мужа. В глазах её черти прыгали через костер. Теперь она казалась полностью сумасшедшей. Одними губами Эржбета восторженно прошептала: - Ну наконец-то.