Околоквиддич

Сборная Дурмстранга против сборной Шармбатона Товарищеский матч в межсезонье Место проведения: западные поля Дурмстранга Количество собравшихся: 1000 Время начала: 19.00 (+2 GMT) Счет: 60-180 Моника восседает на высоком деревянном стуле и напоминает большой белый торт: худые ноги, обернутые, как пленкой, колготочным капроном, прикрывают три гипюровых слоя платья. Ее пальцы сжимают до краев наполненный вином золотой кубок, она напряженно молчит и смотрит в дальний уголок зала. Станимира стоит, ссутулившись. Она ловит свое расплывшееся отражение в стоящем на столе металлическом чайнике. - Я...— начинает она медленно, непроизвольно морщась от того, что ее голос звучит на весь Главный зал и как будто бы отражается от холодных кирпичей. — Я поздравляю вас, Моника и Януш, с этим замечательным днем. Раздаются одобрительные пьяные хлопки, и Станимира, пролепетав дежурные “счастья, здоровья”, плюхается на свое место. Финист не пришел. Стояла удушающая жара. Они вышли с поля вдвоем — под улюлюканье и гвалт собравшихся на трибуне поклонников Дурмстранга. - Ты слила игру, Крам, — прошептал Финист. — Не стыдно? - Мне было лень, — отмахнулась она, перекидывая метлу через плечо и стягивая зубами перчатку. - Меня подписал “Татсхилл”, — так же тихо сказал Финист, и его губы растянулись в хитрой улыбке. - “Татсхилл Торнадос”?! — Станимира округлила глаза. — Ничего себе! “Торнадос”, сборная...По-моему, тебя скоро раздерут на части. - И при этом мы сливаем Шармбатону. Увидимся на свадьбе Моники, — Финист приложил кулак к груди и исчез в раздевалке. Моника Калери — последняя из незамужних подруг. Худая и бледная как смерть, с метелкой тусклых темных волос. Греческий профиль, выдающий ее национальность за версту. Опущенные уголки фиалковых глаз, придающие лицу какое-то мученическое выражение. Януш Козельски — толстый поляк, годный разве что разгонять бладжеры битой, с прищуренными свинячьими глазками и красными щеками с полопавшимися сосудами. Он стоит надутый и гордый, в военной красной мантии своего отца. Эта мантия времен Второй мировой передается у Козельски из поколения в поколение. Фамильная реликвия, тут это очень любят. И Финист. Деревню Стицку, что близ города Вране на юге Сербии, на карте не сыскать — залетный турист, проезжая мимо, увидит лишь только обожженное солнцем поле да пару вязов вдали. И сразу ощутит нестерпимое желание убраться отсюда подальше. В магической переписи Сербии Стицка значится — “Село, населяют чистокровные волшебники сербско-цыганского происхождения. 10 семей”. С каждым годом количество человек в Стицке все уменьшается — кто-то уезжает на заработки во Вране, кто-то умирает. В какой-то год здесь осталось всего пять домов — четыре у Черной речки и один, покосившийся, на отшибе. Он стоял, вымазанный белой известкой и одинокий, и смотрел на крутой обрыв. Ночью дуло изо всех щелей, резные ставни хлопали, из трубы валил черный дым. “ Иванка опять колдует, — охали местные. — не получится у нее ничего. Не придет он”. Но однажды он пришел. Горбоносый мужчина появился в Стицке за полночь. То, что он летел всю ночь, было видно по рукавам его тяжелой мантии, на которой застыли кусочки льда. Он остановился прямо напротив дома, стоявшего на отшибе, и постучал в дверь огромным крепким кулаком. - Иванка! — позвал он.— Иванка! - Здравствуй, Виктор! — круглая женщина, завернутая в пестрый цыганский платок, вышла на улицу. На ее лице сохранились остатки былой красоты — глубокие зеленые глаза, обрамленные пушистыми ресницами, короткие каштановые волосы, испачканные одной-единственной седой прядкой, тонкие запястья, украшенные множеством золотых браслетов. Рукой она крепко приобнимала девочку. Ребенок стоял, не шелохнувшись, лишь изредка пытаясь отступить назад. Иванка пресекала эти попытки и подталкивала девочку вперед. Лицо Виктора вмиг стало суровым. - Что это, Иванка? — спросил он, с опаской кивая на ребенка. - Твоя дочь, Станимира, — просто ответила Иванка и поправила цыганский платок на плечах. Виктор поперхнулся. Ему хотелось убежать, исчезнуть из этой деревеньки и больше никогда сюда не возвращаться. Девочка смотрела на него во все глаза. Лет десяти, всклокоченные черные волосы падали ей на лоб и рассыпались по худеньким плечам. Она терла кулачком глаза и часто-часто моргала, словно спросонья. - Поэтому звала? — нахмурился Виктор. - Да, — Иванка гордо вскинула подбородок. — Я звала, Виктор. Ты не приходил. Он вздохнул. Отковырнул с рукава мантии льдинку, поежился. - Хорошо, — сказал он тихо. — Стало быть, она поступила в Дурмстранг и тебе нужны деньги. Иванка молча смотрела, как Виктор достает из внутреннего кармана галеоны и медленно их отсчитывает. А потом делает грустный, даже отчаянный жест — обхватывает свою косматую голову и долго стоит так, не шелохнувшись. Потом наконец-то решается посмотреть своей дочери в глаза. - Этого хватит. Она смотрит на него в ответ — взгляд тяжелый, совсем как у самого Виктора. Виктор про себя отмечает это и другие сходства — крупный нос с горбинкой, широкие брови, черные густые волосы цвета воронова крыла. Ему почему-то ее жалко — он сам не знает почему. Наверное, проводить детство в таком месте, как Стицка, — не самая лучшая доля. - Поедешь со мной? — неожиданно для самого себя произносит он. Она кивает и через секунду юркает в дом, чтобы притащить теплую мантию и старую метлу. - На таком только на День всех святых магглов пугать, — усмехается Виктор. — И не говори, что летать умеешь. - Я умею, — девочка умоляюще смотрит на Виктора. — Правда, умею! И долечу...сколько нужно будет! Иванка по-прежнему молчит. Виктор нутром чувствует, что теперь от нее вестей ждать не стоит — именно этого она и хотела. Может, применила окклюменцию, чтобы он сам предложил забрать дочь. Виктор не знал. Он слишком устал, чтобы думать об этом. ...Они поднимаются в воздух и не разговаривают, пока не исчезает дом на обрыве, а затем и вся деревня. Виктор отмечает, что она неплохо держится даже на такой развалине и ждет, сколько это продлится — когда она устанет, можно будет выкинуть старую метлу и пересадить ее к себе. “Германия, — думает он. — Дальше она лететь не сможет”. Она устает где-то над Дрезденом — холодные руки скользят, тело безвольно клонится вперед, сидеть становится нестерпимо больно. Он притормаживает и заставляет ее пересесть. Так они и летят до самого Британского канала, пересекают черную мертвую гладь воды и склоняются над пылающим огнями Лондоном . * * * Веселье продолжается — эти чертовы греки как никто другой умеют веселиться. Вся греческая диаспора Дурмстранга пьет вино литрами, и никто им слова не говорит — как же, свадьба. Станимира не пьет — от греческого молодого вина ее тошнит, от польской водки — и того хуже. Хочется уйти отсюда поскорее, чтобы не слышать всех этих выкриков и не чувствовать запах ливерной колбасы, которой забит праздничный стол. - Крам! — студентов здесь называют исключительно по фамилии. — Крам! Вас вызывает директор! Рука профессора трансфигурации, носящего смешную фамилию Клопчек, несильно сжимает плечо Станимиры. Она кое-как вылезает из-за стола и скрывается за первой попавшейся дверью. Лишь бы уйти отсюда. Лишь бы уйти. Быстрыми шагами она доходит до главной лестницы, поднимается два пролета наверх, перепрыгивая через ступени и глотая ртом прохладный воздух, идет налево и открывает маленькую потайную дверку. Ей кажется, что за ней наблюдают, но она старается не обращать внимания — отец говорит, что паранойя до добра не доводит. — Финист? — Станимира все-таки оборачивается, но темная фигура в отдалении — определенно не Фалькон. На секунду Станимире кажется, что это Альбус Поттер — его она видела пару месяцев назад на юниорском первенстве в Хогвартсе — но уже через полсекунды она отметает подобную версию как самую неправдоподобную. Потаенная дверь ведет в кладовую. Там свалены старые метлы, сломанные палочки и прочий хлам, который никому уже не нужен. Ручка двери — портал в директорскую. Необходимо крепко схватиться за нее, зажмурить глаза и справиться с приступом головокружения. Тут всегда стоит дежурный, но сегодня все гуляют на свадьбе… Кабинет директора Бжезинского просторен и светел. Солнечные лучи проникают через оконную раму и царапают широкий деревянный подоконник. Бжезинский сух и высок, а его голова гладкая, как квоффл, и блестит на солнце. - Крам, — выдыхает он своим почти беззубым ртом, когда Станимира осторожно останавливается у двери. — Когда вы последний раз видели Финиста Фалькона? Обычно прием у директора сопровождается множеством ритуалов. Нужно правильно зайти с правой ноги, вытянувшись по струнке, приложить кулак к груди, задрать подбородок и стоять, как истукан, пока с тобой не заговорят. Но в этой раз приветствия были опущены. Директор даже не поднялся из-за своего огромного стола и так и остался сидеть спиной к окну. Его стол был идеально чист и пуст, не считая пестрого совиного пера, да волшебной палочки в дорогой золотой оправе. - После матча, домнуле* Бжезинский, — пролепетала Станимира, чувствуя что-то неладное. На свадьбе Моники его не было. - Значит, я собираю консилиум преподавателей, — пробормотал директор. — Значит, так. - А что…случилось? - Он пропал, — Бжезинский был из тех, кто никогда не скрывал правду. — Возможно, убит. Она должна была упасть, провалиться в бездну, завопить на весь замок, заплакать, в конце концов. Вместо этого Станимира молчала. - И что теперь? — спросила она наконец. - Я соберу консилиум, и, возможно, пока закроем школу, — директор уставился в одну точку. — Вы свободны, Крам. - Нет-нет-нет! — Станимира презрела все правила приличия. — С ним вряд ли что-то случилось! Он мог просто улететь куда-нибудь! Я его знаю, он скоро вернется! - Я думаю, вам стоит написать Уизли, Крам. Надеюсь, они смогут принять вас раньше положенного срока. *домнуле — господин (рум)