Останься

      Корво Аттано пахнет сталью и оружейной смазкой. В этом запахе нет ничего особенного, но приходит ночь, и Томас зарывается в его волосы носом и дышит, дышит. Запрещает себе думать о ком-то другом, ком-то, кто пах также, да не так, — горче, — потому что его волосы пропитывал чад фабрик, сигаретный дым, сырость месяца Дождей и собачий образ их жизни. Корво Аттано пахнет первым теплым свежим ветром месяца Очага, чистотой дворцовых простыней, дорогим одеколоном, — совсем легко, едва уловимо, — и только потом сталью и оружейной смазкой.       «Ничего похожего», — твердит себе Томас и тянется за поцелуем.       Он позволяет себе подставиться под ладони, убирающие волосы со лба, заставляющие дрожать и всхлипывать задушено, кусая одеяло. И не думать, не думать, не думать. И дышать свободно.       Часы с тонким механизмом начинают звонить в шесть. Томас привык уходить за час до этого, чтобы не ставить Аттано в неловкое положение, чтобы не приходилось смешивать ночное и утреннее, потому что Томас-агент и Томас-любовник — два разительно разных человека, пусть на самом деле между ними лишь тонкая грань уважения, воспитания и понимания того, что Томас-любовник не нужен никогда кроме ночи. Томасу не привыкать вставать рано. Радшор начинал свою жизнь с рассветом, и Томас тогда уходил еще раньше, чтобы не быть застигнутым, хотя все и так все знали.       Сегодня он просыпается на восемьдесят восемь минут раньше обычного. И ведь в этом нет ничего такого, всего-то и нужно, что подняться так аккуратно, как это возможно, чтобы не разбудить лорда Аттано, собрать уже сложенную одежду, по карнизу пробраться к своему окну и приготовиться к новому дню.       Томас шевелится, медленно откидывает одеяло и уже собирается с духом, чтобы ступить босыми ногами на холодный паркет, как…       — Останься.       Сон перед рассветом самый крепкий. Но сейчас до рассвета еще восемьдесят семь минут, и Корво Аттано смотрит на него, щуря глаза и хрипло просит, нет, приказывает сделать то, что Томас мечтал и боялся сделать сначала в сырых Радшорских палатах, а потом в роскошных комнатах Башни.       Томас не может не подчиниться приказу.       После этого ничего не меняется. Томас больше не позволяет себе таких оплошностей, уходит ровно в срок, лорд Аттано не вспоминает ни о той ночи, ни о совместном утре, неожиданно простом, хотя Томас все равно прятал глаза в пол, спешил и ушел по карнизу раньше, чем был приглашен на завтрак.       Ничего не меняется.       Кроме того, что Томас раз за разом возвращается к хриплому: «останься», а нежные руки на его спине, удерживающие от еще одной попытки побега в то утро, начинают приобретать смысл почти сакральный.       И как бы он не пытался это контролировать, напоминать себе, что он Том, просто Том, хороший агент и, наверное, хороший любовник, а лорд Аттано всегда вежлив и тактичен, когда речь не идет о жизни леди Эмили, однажды все уходит в пике.       Спусковым механизмом, последней каплей было то, что этой ночью лорд Аттано, — «можно просто Корво, когда мы наедине, Томас», — был особенно нежен. Стоит его дрожи утихнуть, а дыханию восстановится, он, слабо понимая, что творит, утыкается лбом Корво в плечо и шепчет, сбиваясь на беззвучие, идя на поводу дурного клубка сонных мыслей в голове:       — Я люблю тебя.       И когда понимает, что сказал, дергается, пытается отстраниться, потому что все это не про него, все эти переплетения рук, все это неодиночество, это не про Томаса-бывшего-китобоя.       Вот только Корво дергаться не дает, вжимает в себя так, что хрустят кости ребер и ноет что-то за ними. Корво молчит и дышит едва слышно, а Томас, рушится, рушится, складывается внутри себя карточным домиком, пока не слышит в ответ:       — Я люблю тебя.       И не чувствует на макушке       касание       чужих       губ.