Говорить глупости

Дом пустеет так же стремительно, как всего несколько часов назад наполнялся людьми. Все смазано. Адель смутно помнит, как Сара обнимает её на прощание, отстраняясь сжимает ладони в своих, пытается заглянуть в глаза, призвать вернуться в реальность. Её голос растворяется в гуле других звуков, не оставляя шанса разобрать слова. Всего на секунду вынырнув из полусонного состояния, Адель с трудом концентрирует плывущий взгляд на её взволнованных серых глазах и с улыбкой кивает, успокаивая. Сара этому вымученному жесту явно не верит, но едва ли прямо сейчас намерена задерживаться в этих невыносимо давящих на неё стенах и нянчиться со знакомой из прошлой жизни. Саре и самой досталось, вот только она в отличие от Адель боец. Она встанет на ноги, отряхнется и пойдет дальше своей дорогой. Не сможет идти — поползет. На месте стоять она не станет. Адель ходит по кругу уже десять лет. А теперь и вовсе села, отрешенно разглядывая вытоптанную за годы колею. — Скоро увидимся, правда? Теплая ладонь Сары, скользнувшая по плечу, становится последним, что отпечатывается в памяти перед тем, как на прощание хлопает входная дверь. Адель не видит смысла запирать её. Сентфорским монстрам замок не преграда, а больше она никому теперь не нужна. Странно, но тишина больше не давит. Она обволакивает — мягкое пуховое одеяло — все пространство, позволяет забыться без алкоголя или таблеток впервые за долгое время. Адель потерянно разглядывает пустые бутылки, составленные на кухонном столе. Это они были причиной того, что ей все еще хватало сил держаться на поверхности? Или на самом деле они оттолкнули от неё последнюю такую причину? В комнате Люка находиться всегда было сложнее, чем во всех остальных помещениях в доме — он при жизни не слишком жаловал, когда члены семьи посягали на его личное пространство. Адель в нерешительности останавливается у двери, по давно забытой привычке отведя ладонь для стука. Она смотрит на свою руку, переводит взгляд на покрытую потрескавшимся лаком деревянную поверхность двери и чувствует, как глаза стремительно наполняются слезами. Никто по ту сторону не ответит и не предложит назвать «пароль», как они в детстве когда-то любили развлекаться. В последние десять лет в эту комнату можно было войти без стука и приглашения. Она сворачивается клубочком на кровати брата, не утруждая себя тем, чтобы стащить с неё старое покрывало. Пыль едва ли не клубами взвивается вокруг, моментально оседает в спутанной копне рыжих волос и забивается в нос, рот и глаза. Адель, игнорируя это, обхватывает себя руками так, как это сделал бы Люк, и начинает плакать. Даже если их отношения не всегда были образцовыми, когда было больно, плохо или одиноко — они всегда приходили друг к другу за утешением, зная, что обязательно найдут поддержку. Долгое время после пожара Адель не знала, где искать искреннего, настоящего понимания: все слова соболезнований и ободряющие улыбки, подаренные ей в школе и на улицах города, оказались такими же фальшивыми и пустыми, как и те, которыми она отвечала. Может, если закрыть глаза плотнее, когда она их откроет, последние десять лет окажутся всего лишь порожденным воспаленным воображением сном? Тишина все еще не давит, она обволакивает и делает воздух плотнее. Наплакавшись, Адель тенью выскальзывает из комнаты, тихо ступает по длинному коридору, выставляя ноги так, чтобы старые половицы не заскрипели, выдавая её здесь присутствие. Так, будто в этом доме еще может проснуться что-то, кроме тяжелых потускневших воспоминаний в её больной голове. Горячие струи воды смывают с тела пыль и разводы грязи — под ними обнаруживаются новые синяки и ссадины, которые Адель долго завороженно разглядывает в зеркале, избегая смотреть в собственные глаза. Под толстым слоем смазавшегося макияжа оказывается худое бледное лицо напуганной девочки, той, которая должна была сгореть в этом же доме десять лет назад. Люди не фениксы, чтобы из пепла возрождаться, тогда почему она все еще жива? Когда клубы пара рассеиваются, на полочке у зеркала что-то блестит, привлекая внимание. Адель подходит ближе, оставляя на плитке мокрые следы, хмурит брови и берет в руки тяжелую бритву в старомодном стиле. Прикосновение холодного металла к разгоряченной коже заставляет чувствовать… хоть что-то. Вызывает волну мурашек от ладоней вверх по тонким запястьям и к самому сердцу. На черной металлической рукоятке выгравирован серебристый дракон. На секунду мелькает короткая мысль, что она может принадлежать Аарону, но столько пафоса в одной маленькой вещичке это скорее в стиле Вишни. Он-то наверняка и забыл её здесь, слишком возбужденный событиями последней ночи, чтобы вспоминать о таких мелочах. Но принадлежи она Аарону, было бы намного ироничнее. Ведь её он тоже оставил в этом доме. Бритва с щелчком раскрывается, и в блестящей отполированной поверхности все-таки отражаются два непозволительно живых глаза — осколки горящего янтаря. Вокруг них — бледная то ли от недосыпа, то ли от слишком частых слез кожа, в уголках собирающаяся в подобия морщинок. Ей всего двадцать восемь лет. Двадцать восемь, десять из которых остались в памяти лишь чередой тусклых кадров диапроектора. Лезвие прижимается к тонкой коже дразняще, обманчиво приятно её охлаждает. Адель знает: стоит надавить посильнее — и снова станет нестерпимо горячо. Будь Адель немного слабее или сильнее, чем она есть — раскроила бы свои запястья уже давно. Это ведь, кажется, должно было произойти еще десять лет назад. Она садится на пол, прямо на отрезвляюще прохладный кафель, и пытается найти ответ на вопрос, почему не может этого сделать. Теперь нужно встать, одеться и пойти спать, чтобы утром снова делать вид, что все под контролем. Умирать все еще отчаянно не хочется, но неужели осталось хоть что-то помимо иррационального панического страха смерти, действительно удерживающее? От стекающих с волос и тела капель остывшей воды становится холодно, но остатки полученного адреналина вместе с теплом покидают тело, и сил, чтобы встать и найти в шкафу забытое полотенце, не остается. Их хватает только на то, чтобы сделать глубокий судорожный вдох носом — очередная поставленная на место точки запятая — и сложить бритву. Внизу хлопает дверь, и Адель растерянно думает, что лучше бы это Вишня вернулся за стоящей как почка бритвой, а не очередная мистическая дрянь решила наведаться. Воспоминания калейдоскопом ярких и страшных картинок проносятся перед глазами, в жилах все стынет, и в горле царапающими осколками льда замирает крик. Хотя бы после смерти все-таки хочется получить свое упокоение. Проходит еще несколько минут в полной тишине, которые кажутся Адель чуть ли не часами. Она списывает все посторонние звуки на плоды воспаленного воображения, но половицы в коридоре действительно скрипят за секунду до того, как дверь в ванную приоткрывается. И все-таки лучше бы это был Вишня. По крайней мере у Адель не возникло бы чувства, что она должна оправдываться. Аарон молча останавливается в дверях, силясь понять, что происходит. В темных глазах пробегает тень понимания, и он снова ныряет в неосвещенный коридор, не потрудившись закрыть за собой дверь. Из проема неприятно потягивает холодом, и кожа покрывается крупными мурашками: это заставляет Адель медленно, опираясь на стену, встать с пола, хотя она даже не уверена, собирается ли Аарон вернуться. Любезно наведался убедиться, что она после пережитого не вскрылась, или тоже всего лишь что-то забыл? Тишина больше не ощущается безопасной подушкой, и теперь каждую секунду кажется, что вот-вот она прорежется чьим-то полным боли и отчаяния криком. Поэтому Адель почти чувствует себя благодарной, когда половицы в коридоре снова сигнально скрипят под тяжелыми ботинками. Он ничего больше ей не должен, и все-таки возвращается. Полотенце, которое он выудил из какого-то старого шкафа, никуда не годится, если честно — как и все в этом доме, включая саму Адель — но она молча его принимает и накидывает на свои худые усыпанные веснушками плечи, прячась под изношенной тканью то ли от гуляющих по коридорам сквозняков, то ли от чужого пристального взгляда, боясь, что осуждение в нем может в любой момент смениться жалостью. Аарон наконец все-таки к ней протягивает руку и из ладони осторожно вытаскивает бритву. Адель опускает глаза, но пальцы послушно разжимает. На предплечье остается алеть неглубокая царапина — всего лишь еще одна к десятку полученных за последние шесть часов. — Поехали домой. Тон непривычно совсем не приказной, мягкий. Что-то среднее между предложением и просьбой. Адель плотнее кутается в жесткое полотенце и горько усмехается ему в лицо. Не остается никакого смысла оттягивать этот разговор. — А как же Сара? Она старается выглядеть безразличной, и все же голос предательски надламывается. Легко не прокручивать в голове недавние события, когда тебя собирается взять в вечное рабство проклятый маньяк в маске, но теперь, когда все мистические ужасы остаются позади, более бытовые проблемы снова забиваются комком в горло, мешая говорить. Хотя думать об этом молча оказывается едва ли более приятным занятием. — Я не совсем тебя понял, — недоумение в голосе звучит настолько искренне, что тошно его слышать. Святая простота, а не лидер преступной группировки. — Причем здесь Сара? — Брось, Аарон. Мы уже не женаты, и ты ничего мне не должен. — В его глазах все то же непонимание, и это становится невыносимо, поэтому Адель просто делает носом короткий резкий вдох, чтобы затем выпалить на выдохе. — Я слышала вас… ночью. И ей отчаянно хочется верить, что это звучит как сухая констатация факта, и обвинительные нотки получится списать на что-то, кроме личных обид и глупой ревности, на которую у неё вообще-то не осталось ни повода, ни прав. Больше всего она боится в ответ услышать оправдания или неловкие объяснения, и одновременно больше всего хочет, чтобы именно они прозвучали: кажется, ненавидеть его тогда станет намного проще. Начать кричать, срывая голос, колотить ладонями по груди, выставить из дома и вычеркнуть из жизни, памяти, сердца, пусть и не из давно уже вышедших из-под всякого контроля мыслей. Но в темных глазах внезапно зажигаются неуместно веселые огоньки, он тихо смеется, заставляя теперь уже её зависнуть в недоумении. Ах да. Вполне в его духе теперь спросить, как она вообще может о таких вещах думать после всего, что им пришлось пережить. Адель от вновь захлестнувшей обиды поджимает губы и отводит взгляд в сторону, совершенно не желая бывшему мужу облегчать задачу её пристыдить как легкомысленную школьницу. — Я тоже слышал, Адель. Но участия не принимал. Смысл сказанного доходит не сразу, но как только Адель понимает — щеки вспыхивают так, словно по ним надавали пощечин. Она поднимает глаза вверх слишком быстро и неосторожно, чтобы в своем незавидном ослабленном состоянии удержать равновесие, поэтому Аарону приходится её ухватить под локоть, чтобы удержать на ногах. Мир перестает плыть через несколько секунд, но вместо того, чтобы убрать руку, он второй откидывает с её плеча все еще влажные волосы. — Чего бы ты сейчас хотела? Уехать отсюда подальше. Сна без сновидений. Тебя. Но все это не нужно озвучивать, оно читается в каждом жесте и просящем взгляде. — На самом деле, я бы выпила… — она не удерживается от ироничного смешка, когда чувствует, как удерживающие её руки заметно напрягаются, — чего-нибудь послаще и погорячее. Адель с четвертого раза правильно застегивает пуговицы на рубашке и еще долго смотрит на свое отражение, пытаясь понять, в какой конкретно момент вещи стали на размер больше, чем нужно, чтобы не висеть на теле. Она предупреждающе косится на Аарона, который понимающе остается в стороне, наблюдая. Нет. С такой трудностью как непослушные пуговицы на рубашке она все еще вполне в состоянии справиться сама. Чего нельзя сказать о такой трудности, как связавшиеся в мертвый узел шнурки на ботинках. К его чести, Аарон дает ей шанс справиться самой, и честно не вмешивается до того, пока она сама этого не просит, признав поражение. Он позволяет ей опереться на его плечо и не смеется, когда злосчастный шнурок под его пальцами и строгим взглядом поддается и развязывается с первой попытки. Он же, черт возьми, глава Черных Драконов. Пальцы Адель сжимаются на его плече немного сильнее, чем нужно, чтобы удержать вертикальное положение. Снова оставаться одной на плохо освещенной парковке страшно, но выходить из теплой машины на холодный с ночи воздух желания не возникает, да и полное отсутствие сил сказывается, тяжелым свинцом придавливая тело к пассажирскому сиденью. После минутного колебания Адель отпускает Аарона к круглосуточной закусочной у заправки одного и ждет его, тщательно вглядываясь в тьму под листьями придорожных кустов, сонным взглядом отслеживая каждое их движение. Солнце еще не взошло, но предрассветное небо уже совсем не черное, и спящие дома вдоль трассы выглядят в смешении этого света с желтым фонарным очень карикатурно и жутко, словно картонные декорации. Когда Аарон возвращается в машину, держа в руках бумажный стакан с чем-то дымящимся и сладко пахнущим, Адель обещает себе, что по собственной воле больше никогда не останется одна. Аарон не сводит с неё пристального взгляда, пока она, обжигаясь, пьет горячий шоколад крупными глотками, забравшись на сиденье с ногами, потому что спускать их в темноту совершенно не хочется. — Не торопись так, — говорит он серьезно, когда она морщит нос. — Никто ведь не отберет. Адель молча отхлебывает из стаканчика снова и качает головой. Едва ли он поймет, если она признается, что ей нравится обжигаться. Причинение себе физической боли стало самым простым и доступным способом почувствовать связь с реальностью, осознать себя живой в собственном теле. С этим Аарону тоже еще предстоит разобраться, если только он не хочет продолжать всю жизнь прятать от неё острые предметы, алкоголь и снотворное. — Я завел собаку, — ни с того ни с сего вдруг признается Аарон. — Как ты и хотела, помнишь? И это то, что Адель ожидает от него услышать меньше всего. Горячий шоколад снова обжигает горло, но на этот раз она даже не морщится, во все глаза уставившись на него. — Ты, прости, сделал что?! — Подобрал беднягу на дороге пару недель назад. Какой-то урод сбил и уехал. — Он выглядит так, будто оправдывается за акт добродетели, и зрелище комичнее вообразить — задача не из легких. — Видела бы ты эти печальные глаза — все бы поняла. — Ох, боже! — Адель отставляет стаканчик с шоколадом в сторону и скрещивает руки на груди, вперив в Аарона обвиняющий взгляд. — Я за три года не смогла убедить тебя взять щенка, а тут ты просто подобрал его с дороги? Поверить не могу. — Может я просто скучал? — По волосам на всех горизонтальных поверхностях? — По тебе. За многие годы привыкнуть к тому, что у Аарона всегда вот так вот честно, прямо и без лишней мишуры, так и не удалось. Адель от неожиданной нехватки воздуха неловко запинается и легко прикусывает собственный язык. И все же её янтарные глаза загораются ликованием, погасить которое ей попросту не удается. Как и удержать себя от очередной абсолютно неуместной колкости. — А может у тебя мания из жалости тащить в дом брошенных калек? Всего лишь глупая самокритичная шутка, но Аарон не смеется. Он хмурит брови и поджимает губы, серьезно вглядываясь в покрасневшее лицо Адель. На секунду она чувствует себя так, словно ей снова восемнадцать, и она старшеклассница, влюбившаяся по уши в главу Черных Драконов, а вовсе не потасканная жизнью молодая женщина, давно уже успевшая с ним развестись. Когда-то много лет назад этот снисходительно осуждающий взгляд раздражал, но сейчас от воспоминаний им вызванных в груди становится теплее. — А я уже и забыл, как ты любишь говорить глупости и меня бесить. Игриво вздернув брови, Адель широко улыбается, не в силах отрицать столь очевидную правду. От такого непривычного для мышц действия лицо ощутимо сводит, и это могло бы ужаснуть, не будь момент словно вычленен из самых теплых грез. — А я уже и забыла, как тебя это заводит. Аарон с обреченным видом вздыхает и возводит глаза к небесам, но от Адель не скрываются также дрогнувшие вверх уголки его губ. Повинуясь порыву странной нежности, она протягивает руку и касается своими пальцами его ладони, лежащей на руле. Даже через плотную ткань перчаток чувствуется тепло чужой кожи, такое привычное и успокаивающее. Аарон перехватывает ладонь Адель, когда та собирается убрать ее, чуть сжимает тонкие пальцы в своих. Несколько секунд они молчат, каждый полностью погрузившись в свои мысли. — Так как его зовут? — Чего? — Аарон выглядит озадаченным, и его мысли явно блуждают где-то совсем далеко, когда заданный вопрос снова вынуждает вернуться в реальность. — Кого, — Адель слабо улыбается. — Твоего пса, разумеется. Повисшее на несколько долгих секунд неловкое молчание вызывает у нее приступ звонкого смеха, переходящего в настоящее возмущение. — Серьезно, Аарон? Ты даже не озаботился тем, чтобы дать ему имя? Как это на тебя похоже! — Этим сможешь заняться ты, так что могла бы и порадоваться. Адель пренебрежительно фыркает и закатывает глаза, показательно выдергивая руку из его пальцев, о чем уже через секунду жалеет. Обожженная кожа под тканью перчаток еще какое-то время сохраняет фантомное ощущение прикосновения, но оно слишком быстро тает. — Если мы не можем назвать его Черри, все это бессмыслица. Теперь наступает очередь Аарона смеяться. Адель очень картинно возмущается, будто не видит ничего смешного в своем предложении. Она легко шлепает его по плечу и обиженно отворачивается в сторону, насколько это вообще получается сделать в машине. — Не буду спрашивать, как тебе пришла в голову эта идея, но лично я не хотел бы, чтобы со стола вечно пропадала еда, а с кровати одеяло. — Ну и зря, — разочарованно тянет Адель, мечтательно склоняя стремительно тяжелеющую голову к плечу. — Можно научить его приносить тапки и подавать голос. Судьба дарит хоть какую-то возможность привить Вишне подобие манер, и ты собираешься так безрассудно игнорировать её? — Не велика ли честь? — Аарон усмехается. Он долго смотрит на неё тяжелым взглядом, а затем наконец чуть разведя руки разворачивается на месте, и Адель, не раздумывая ни секунды, тянется через коробку передач в его объятья. Глаза щиплет от слез, когда она глубоко вдыхает уже почти забывшийся запах, носом ткнувшись в теплую кожу у ключиц. Аарон молча гладит её по распушившимся волнистым волосам, прижимая к себе сильнее. Он дает ей время, чтобы успокоиться, и слезы пропитывают тонкую ткань его футболки в районе груди. — Ну-ну, — он зарывается лицом в огненные волосы, и горячий шепот звучит прямо над ухом, заставляя её судорожно выдохнуть. — Все закончилось, обещаю тебе. Демоническая маска их мучителя все ещё вспыхивает красным, стоит Адель прикрыть глаза, кажется, пожизненно отпечатавшись на сетчатке еще одним кадром диафильма, нехарактерно ярким. Проклятая картина наконец-то была уничтожена, но слишком много бед она успела принести, и слишком многое забрать. В руках Аарона Адель чувствует себя живой и в безопасности, как было и десять лет назад, когда он помогал ей, в одночасье потерявшему смысл жизни ребенку, по кусочкам его восстанавливать. — Это от облегчения. И это самое простое признание в её жизни. И одним из самых больших сожалений становится необходимость отстраниться и устроиться на своем месте, чтобы успеть встретить рассвет в теплой постели, а не в машине. Аарон ничего не отвечает и просто поворачивает ключ, заводя машину. — А вдруг мы об этом пожалеем? Она спрашивает об этом прежде, чем машина трогается с места, предусмотрительно не собираясь отвлекать уставшего Аарона от дороги. — Даже если пожалеем, — Аарон пожимает плечами. — К чему загадывать? Я уже пожалел, что оставил тебя. Не нужно было этого делать. Её слезам, кажется, не суждено прекратить литься этим утром. — Может и не нужно было, — соглашается Адель. Она ловит быстрый виноватый взгляд Аарона и, снова чуть подавшись вперед, подносит палец к его губам. — Никаких извинений. Просто больше не поступай так. — Я ведь и не собирался. — Извиняться? Вот уж наверняка. Аарон кончиком носа отталкивает её палец и кладет руки на руль, намереваясь вывести машину на пустую дорогу. — И все же тебе в цирк прямая дорога, устраиваешь его повсеместно, — он косит на нее глаза, проверяя реакцию на напоминание о случившемся. — Потеряла работу мечты, можно сказать. Короткий зевок прячется в сгиб локтя, и Адель прилагает усилия, чтобы случайно не уснуть, неудачно моргнув. — Кстати, насчет работы… — Ну уж нет. — Просто хотела сказать… — она то ли действительно слишком устала, чтобы вести серьезные разговоры, то ли намеренно игнорирует. Снова подавляет желание зевнуть и прикрывает глаза, перед которыми впервые за самые долгие в жизни несколько часов не появляется страшная маска, — что не буду больше на тебя работать. Ты не ценил меня по достоинству. — Не ценил, — легко соглашается Аарон с облегчением, которое благоразумно решает оставить при себе. Когда он снова бросает на Адель быстрый взгляд, удивляясь внезапно повисшей тишине, она уже сладко спит, склонив голову к собственному плечу. С безмятежностью человека, точно знающего, что теперь-то все наверняка будет хорошо. Аарон только с горечью думает, что чтобы прийти к этому им вовсе не обязательно было тратить десять лет и столкнуться с проклятьем.