Так, драгоценный и спокойный, Лежите, взглядом не даря, Но взглянете — и вспыхнут войны, И горы двинутся в моря, И новые зажгутся луны, И лягут радостные львы — По наклоненью Вашей юной, Великолепной головы. © Цветаева любовь пришла на мягких лапах как кошка села у огня и отвернувшись презирает меня ©
Проснулась с раздражением, от лепестка, упавшего на нос. Дунула, открывая глаза, и успела заметить, что на упархивающем лепестке что-то понаписано. Спросонья, не дожидаясь, пока упадёт, заскакала следом, но он был подозрительно шустр, непредсказуемо меняя траекторию, ускользая вроде бы естественно, но очень долго; причём ловили мы уже вдвоём с Иртханну. Догадавшись, что свинство подстроено, злобно остановилась. Лепесток тоже успокоился и ловко шлёпнулся на нос ещё раз. Подошла к окну и прищурилась на проявляющиеся строчки. Текст гласил: «Вы так чудесно скакали за лепестком — как две толстые лесные кисоньки за бабочкой. Это было мило. Богиня, я тут подумал, что не знаю, передние или задние конечности младенцев тебе нравятся и чью кровь ты предпочитаешь с утра пораньше (кроме моей, само собой), поэтому, возможно, ты осияешь своим присутствием пиршественную залу? Ах да, одеться, одеться не забудь!» Ого, это, стало быть, он незримо присутствовать может и текст на лепесточке менять. Я всё время немножко забываю, что за этим прекрасным лицом, за этими шутками сидит Кощей. Вот он где, настоящий-то. — Иртханну, одеваться выход пир! Надо посмотреть, может, там что вкусное дают. Наиздевался-то Ганконер, как минимум, на чёрную икру тазиком. Меня снова одели ходячей сокровищницей. Сверху Халаннар попыталась нацепить паранджу, которую я отвергла, хмуро поинтересовавшись, как я в ней есть буду, чем смутила служанок, и паранджу унесли. Надеюсь, в последний раз её видела. Но дамы настойчивые. — Мой вчера подарок бусики кость где? Помялись, но принесли. Всё-таки любопытная вещица: косточки аккуратно так поделены на одинаковые кусочки размером с фалангу большого пальца, любовно отполированы (хотя следы зубов чьих-то на костях видны), перемотаны красными шерстяными нитками и кисточек из этих же ниток понаделано. Надену. Пусть охраняет меня из мира духов.***
Столовая почему-то находилась в подвале. Она была слеплена по образу и подобию лихолесской (сокол, где ты?), только, понятно, из чёрного камня. И поделена: на возвышении стол владыки, для особо приближённых и обласканных, персон на тридцать, а внизу длинные столы для прочих. Никаких цветов, никакого дневного света. Обилие факелов на стенах освещало рваным, пляшущим пламенем орочьи морды, милее от этого не становившиеся. Служанки выпустили меня через маленькую дверку за троном, что порадовало: идти мимо орков не хотелось. Ганконер обернулся и указал на чёрный каменный стул справа от себя. Я бы эту мрачную готическую мёбель, наверное, с места бы сдвинуть не смогла, но стул сам отъехал в сторону, а потом сам задвинулся к столу. Магия. Меня тут же представили куче орков, один другого страшнее, даже не физически, а глаза у них были нехорошие, и морды умные и жестокие. Мне они кланялись с любезностью и с опаской, сдержанно эдак. Я так понимаю, что отсутствие любезности могло жестоко караться, но при этом любезность чрезмерная грозила ещё более жестокой карой. Из присутствующих я только Згарха знала; он сидел немного наискось и, по ощущению, искренне обрадовался. В наступившем молчании не постеснялся завести застольную беседу: — Да будет Тьма благосклонна к тебе, цветочная богиня. Утречко-то какое хорошее! — И к тебе, маатор. Утро прекрасное, — и я с интересом уставилась на стол. Чёрной икры нигде не наблюдалось. Згарх не унимался и с восторгом ткнул пальцем в бусы: — Узнаю Тра Арк Зонниру! На редкость злокачественная старушка была! Сколько народу загубила — страсть! — И, переведя взгляд на меня: — Хороший амулет. Сильный. Угу. Вижу. Он уж тем хорош, что на него пялятся больше, чем на меня. И с неподдельным уважением. Это ж насколько злокачественной надо быть и сколько народу сгубить, чтобы эти уроды так уважительно смотрели? Однако надо чего-то поесть. Осмотрелась: мясо, мясо с мясом, мясо в тёмной жиже (кровь?). Ни овощей, ни фруктов, ни молока. Совсем ничего, кроме мяса. Посредине стола здоровенная туша полуобглоданная, от неё ножами, а других столовых приборов здесь нет, отрезают куски и едят с ножа. Не руками, как на нижних столах. Это, видно, аристократия, вежество знают. Ганконер, кстати, удивительно органично и спокойно вписывается, тоже ест кусок с ножа. Ну, оно понятно, он детство у орков провёл, да и потом по их угодьям шатался, ему, наверное, привычно. Вот один из орков заговорил, рычащим, исполненным ненависти и угрозы голосом, и по столу кулаком ударил. Ганконер спокойно кивнул и кистью повёл — похоже, тот озвучил какое-то предложение, а Темнейший согласился и напутствовал, потому что орк тут же поднялся. Удалялся странно: не повернулся спиной, а согнулся, кланяясь в пояс, и так задом по ступеням спустился, кланяясь. И только внизу развернулся и пошёл. Остальные едят молча. Интересно, это я их смущаю или так принято? Владыка молчит. Странно, письмо вроде весёлое было, даже слишком. Ну, может, был весел, а сейчас не в духе. Бывает. Ножи, кстати, на столах не лежат. Каждый своим режет. А у меня нет, и руками цапать как-то неловко. Хотела было повернуться к Ганконеру и попросить ножик, но маатор Згарх перехватил инициативу: — Богиня, я простой орк, многие слова незнакомы мне, но я попросту тебя сориентирую, — и он широким жестом указал на стол. После чего начал тыкать в отдельные блюда, презентуя их, как дьяк Феофан в «Иване Васильевиче». Чёрная жижа с выступающими, поблёскивающими в свете факелов кусочками, похожими на червей, оказалась тонкой соломкой нарезанным сердцем жеребца в его же крови; то, на что я с надеждой смотрела, подозревая в нём ленивые голубцы, было полупереваренным содержимым желудка какой-то антилопы. На моё перекосившееся лицо Згарх отреагировал неодобрительно, поясняя: — Богиня, да ты попробуй! В потрохах, особенно нечищенных, самая витальность! Ага. Витальность. Так я и поверю теперь, что эта скотина многих слов не знает и слово «библиотека» от меня впервые услышала. — Также хороши хрустящие крысы, жаренные на веточках, у них хвостики очень деликатесные, — Згарх сглотнул не хуже Феофана при демонстрации икры заморской баклажанной. — И саранча, это десерт: вымачивают в медовой воде, обваливают в солончаковой соли и вялят на солнце. Ганконер, вроде бы не обращавший внимания, вдруг с очень жалостливым лицом достал откуда-то ещё один нож, отпилил кусок от здоровой туши и положил на блюдо передо мной. — Благодарю, владыка. А как едят мелкую еду вроде саранчи? — Просто рукой отгребают, сколько нужно. Я тут же запустила руку в блюдо с саранчой. Давно любопытно было попробовать. Как-никак, библейское блюдо-то. Вытащила нож из мяса и ткнула в хрустящую крысу. И её попробую. И шо я вам скажу: ужаренная до хруста крыса, особенно, если её закусывать тоже хрустящей сладко-солёной саранчой, на завтрак гораздо получше каких-то там фиников. — И кровью, кровью дикого жеребца запей, богиня! — Згарх подпихивал чашечку. Кажется, переживал, смогу ли я в достаточной мере понять национальную самобытность орочьей кухни. Мда, малокровие им с такой диетой грозит вряд ли… А как насчёт цинги? Хотя, может, орки больше хищники, вон клыки-то какие. Им трава и не нужна. И молочного хозяйства в заводе нет потому, что фермент для переваривания молочка в младенчестве вырабатываться перестаёт. Всё нужное в крови, в сыром мясе да в полупереваренном содержимом желудка. Таких угости салатиком, так и оскорбятся ещё. — Спасибо, я сыта. Кровь не могу, тошнит от мысли даже попробовать. Огляделась в поисках салфеток или того, что их заменяет, но поняла, что руки принято вытирать об задницу, и решила сменить тему: — Згарх, где ты получать образование? — Заложником был у одного харадримского князя. В детстве. Там языкам выучился и ещё всякому. Потом в очистительных походах участвовал. Там тоже кое-что повидал. — Очистительные? И от кого… чистили? — Так от листоедов остроухих. Они было попытались распространить влияние на исконные владения Тёмного, Пеларгирские острова. Воевал там, добыл немало скальпов! — Згарх приосанился. Убивал, стало быть, эльфов. Светлых и прекрасных. И их шелковистые волосы свисают с его пояса. Мразь. — Богиня, не темней так откровенно, — владыка наклонился, говорил тихо, на синдарине, — подумай, в той войне нападали эльфы, и они ведь тоже убивают. И даже обувь из орков шьют. Угу. А некоторые так и одежду. Интересно, с кем он сам себя идентифицирует. С кем, с кем… с Великим Драконом. А у Згарха образование, конечно, как в анекдотике: «Поступайте в солдаты. Вы увидите мир, познакомитесь с новыми интересными людьми — и убьёте их». Несколько выпала из реальности и очнулась, когда Згарх уже с Владыкой говорил. Причём старательно так втолковывал: — Я, когда в Харадриме жил, у принцессы тамошней, кроме библиотеки, ещё рояля была. А тут богиня! Ей обязательно роялю нужно! Подобрав кое-как челюсть, поинтересовалась: — Згарх, зачем мне рояль, если я играть не уметь? Для красота? — Так у той тоже для красоты стоял! Поставим в кустах у террасы, любоваться будешь! Лучше сразу два! Ну и падла. Не удивлюсь, кстати, если он этими ручищами ещё и играть умеет.***
Тронный зал, куда переместились после еды, тоже был в толще скалы. По-моему, большая часть дворцовых сооружений внутри располагается. Слоноподобные огры, охраняющие вход… я сначала думала, это скульптуры, и дёрнулась, когда оно пошевелилось. Огромный зал, колонны которого уходили во тьму, и потолка не было видно, хотя зал хорошо освещался пламенем в низких резных чашах из чёрного металла. Вдоль высоких колонн шёл ряд других, пониже, с каменными гаргульями на верхушках. С подозрением присмотрелась — точно, и эти живые. Повелитель Тьмы, да… Он шёл по ступеням, и его тело на глазах обливала чёрная одежда, сливающаяся с тенями, которые, казалось, существовали здесь не потому, что их отбрасывали предметы, а сами по себе, и было непонятно, где кончаются его одежды, а где начинается темнота теней. Мне он указал на место немного сзади слева, и я вздохнула, подумав, вот так же и в тронном зале Трандуила стояла. Поодаль, ниже, собралась свита; она шелестела, переговаривалась, бряцала оружием, и никто нас не слышал. Тихонько спросила: — А почему мы шли так? Разве Владыка не выходит из прохода за троном? Это же был путь для гостей? Не обернувшись, так же тихо ответил: — Подумал, что тебе интересно будет посмотреть. — Да, впечатляет, — и, не выдержав, — Ганконер, ты собираешься завоевать и уничтожить эльфийские государства? Он, помолчав, с холодком произнёс: — Как ты переживаешь об этом… Нет. Всё, что мне от них было нужно, я уже взял. Тебя. Нападают они, у меня на севере Арды нет интересов. Понятно, что армии нужно воевать, но, если бы Митрандир не мешал мне, я бы направил её на юг — для дальнейшего объединения земель. Но и после этого у меня нашлись бы другие занятия. Я не таю зла. Эльфы действительно приняли меня, воспитали… они подарили мне меня самого, и уничтожать только за то, что их женщины не хотели спать со мной, я считаю низким. А то, что они хотели казнить меня — так было за что, я совершил святотатство. — То есть, если бы я вдруг исчезла, войны с севером не случилось бы? Ганконер обернулся и посмотрел зло: — Не вздумай пожертвовать собой: без толку. Во-первых, заподозрят, что это я убил, и будут мстить. Во-вторых, боятся и хотят уничтожить, пока силу не набрал. Да, про самопожертвование подумалось. Этот переход в купальни, узенькая галерея — и камни далеко внизу… нет, я, наверное, не решилась бы. Не знаю. Как там, у Цветаевой: «Умереть — подвиг тела. Жить — подвиг души». Но, раз смысла нет, то и думать не о чем. Тут я Ганконеру поверила. Юный Владыка Тьмы… конечно, я бы тоже постаралась задавить его в юности. Не дожидаясь, пока созреет) Владыка сухо добавил: — Кроме того, если ты не уйдёшь, как положено, на костре, твой дух будет блуждать по мирам. И уж поверь, я постараюсь найти тебя и дать другое тело. В качестве другого тела возьму человеческую девушку. Экспериментировать буду, пока не получится. Материала хватает. Мне всегда казался ужасным и непроизносимым этот вопрос, но я спросила: — Ганконер, ты любишь меня? Или просто пламя нравится? — Если бы только пламя, я мог бы ради него умереть. Но не воскреснуть. Я люблю тебя. С напряжением, с тяжёлой печалью сказала: — Если любишь — разве не дашь любимому существу свободу? Отпусти меня, Ганконер. Зачем держать рядом, одевать в тяжёлые платья, если меня всё это только мучает? Я не отвечу взаимностью. Его голос был, как шелест ковыля над степным могильником холодной ночью: — Что ты знаешь об этом, девчонка… Ты будешь рядом, пока я жив. Трандуилу ты взаимностью ответила, хоть и не сразу. А что до платьев — ощути тяжесть моей любви хотя бы так. Я огорчённо молчала, слушая злой, издевательский шёпот: — Ты выбрала хорошее место для разговора… Будь мы наедине, я бы уже ползал перед тобой на коленях и умолял, целуя края твоих одежд. И не смей намекать, что моя любовь недостаточно чиста! Она чиста даже тогда, когда я с жалкими стонами трусь о простыню, представляя, что беру тебя насильно. Потому, что это не происходит на самом деле. Я бы всё отдал, чтобы ты сама, своей волей!.. Кроме тебя самой, конечно. Помолчал, выдохнул и спокойным, ласковым голосом сказал: — Не спрашивай у меня больше такие глупости, богиня. Я не отпущу. Смотри, первая делегация… как раз с Пеларгирских островов, где воевал наш весёлый начальник охраны. Сегодня их много будет. Если устанешь — не мучайся, скажи, я прикажу проводить тебя к себе.***
И я смотрела, как они сменяли друг друга, демонстрируя разнообразные поклоны, ползьбу и поцелуи пола, принося дары и заверения в верноподданости — и оставались. Зал становился всё многолюднее. Я хорошо запомнила только два посольства. Одно, в самом начале — потому, что Ганконер их всех убил. Я так поняла, что кто-то из властителей не признал его владычество. Или признал не так бодро, как ему казалось правильным, и Владыка разгневался. Он встал, и в зале потемнело, зашелестели потусторонние шепотки, и тени, проявляясь всё сильнее, становясь объёмными, напали на несчастных. Те тонули на суше, в живых лужах цвета битума, оглашая зал воплями, а из чёрного месива появлялись лапы и пасти, утягивавшие их вниз. Минута — и пол был чист. Ни одного человека из этой делегации не осталось. Ганконер сказал что-то на чёрном наречии — и несколько орков из свиты, поклонившись и отступив с согнутой спиной на несколько шагов, развернулись и решительно вышли из зала. Видимо, он отправил туда армию. Вторые запомнились тем, что в числе даров привели двух белых тигров. Огромные, удивляющие лёгкостью и опасной грацией, они шли на тоненьких шёлковых поводках и были спокойными, несмотря на необычную для них, наверное, обстановку. Ганконер, равнодушно до этого смотревший на драгоценности, рабов и прочее, отчётливо потеплел и промурлыкал: — Богиня, ручные тигры… Ты же хотела котиков? Чем богат. Прими и почувствуй себя немного счастливее, — и милостиво обратился к смуглокожим, в тюрбанах, увешанным драгоценностями послам, благодаря их.***
Чувствуя, что не могу больше стоять и что золото давит на плечи, попросила Владыку позвать служанок и покинула тронный зал. Облегчённо вздохнула, увидев дневной свет и солнце, клонящееся к закату. Постояла на террасе, думая, не пойти ли погулять, но мысль оставила: темнело быстро. Что-то я всё никак на сад посмотреть не могу. Завтра. Сегодня, думаю, имеет смысл помыться раньше Ганконера. И снять наконец эту сбрую. Спросила, могут ли мне накрыть ужин в термах, только не из сладкого. Выяснилось, что в мою честь тут заведены козы, и имеется и молоко, и сыр. И что для меня могут напечь горячих лепёшек, среди гаремных служанок есть умелица. Оказывается, пока меня кормили самым лучшим, то есть сластями, служанки ели еду второго сорта: хлеб, молочное… Обрадовалась и заказала второсортной еды. Намылась с удовольствием, не смущаемая присутствием Ганконера. Отогрелась и отполоскалась от слишком сильных впечатлений. Всё-таки горячая вода всегда хорошо. Лепёшки были выше всяких похвал: горячие, чуть сладковатые, тоненькие, из слоёного теста, и каждый слой был тонок до эфемерности. Они очень гармонировали с кислым, немножко как будто газированным напитком, напоминавшим айран. Блюдо с клубникой тоже пришлось кстати. Куцая сорочка из мягчайших кружев, очень приятных телу, и шёлковый длинный пеньюар ощутились после золотых вериг манной небесной. Осторожненько в наступившей темноте дошла до кресел на террасе и бездумно уставилась в опрокинутую чашу звёздного неба. Эти же звёзды светят тебе, сокол. Где ты?***
Вскоре пришёл Ганконер — печальный, прихрамывающий. Я услышала, как он двигается, что для него было нонсенсом, прежде чем он зажёг несколько светляков. — Не спишь, прекрасная? Ты помылась, поела? — Да. А ты? — Я не хочу. Устал. Ноют раны — на теле и в сердце. Позволь побыть с тобой… Вздохнула и ничего не ответила, и он опустился не на соседнее кресло, а рядом, на пол, прислонившись спиной к креслу. Часть его шелковистой, кое-как обкорнанной гривы перелилась через подлокотник ко мне на бедро. Мы сидели молча, и только треск цикад нарушал тишину, а потом Ганконер погасил светляков и достал флейту. Я слышала, как вдохнул, как прижался к ней губами — и это было, как всегда: какая-то потайная нега, одновременно желание жить вечно и помереть тут же; «туман звезд, озноб, огонь, медовая роса и моя мука…» — каждый раз, как в первый. Я не знаю, сколько он играл, время как будто остановилось. Чернильная темнота ночи начала сменяться густыми сумерками, когда он встал: — Я не давал тебе спать всю ночь, — и криво улыбнулся, — поспи хоть утром. И повернулся, уходя. Он всегда движется текуче, как чёрные тени у него на службе, но иногда, как сейчас вот, начинает прихрамывать, и мне приходится бороться с желанием обнять и утешить его всем, чем можно. Нет, не всем: перед глазами встали сцены — вот Леголас вязнет в пожирающих его тенях; вот белые окровавленные волосы свисают с пояса Згарха… Нет. И я молча опустила глаза.