Я медленное существо, не умеющее и не желающее торопиться, и совсем не соответствую течению времени. Не в силах уследить за ним — как не в силах уследить за сражающимися эльфами. Только остановишься подышать и посмотреть на облака — а уже что-то случилось-поменялось-произошло, и от тебя требовалась/требуется реакция. Раздражает. Мне неприятно было выяснить вещи, которые никто не скрывал, но я не догадывалась спросить. В частности, Ганконер не мог появляться в мире, отгороженном сухой грозой — обойти её можно было, но на этой территории Ганконера тут же спалило бы молнией. Гнев Трандуила был настроен на Темнейшего в первую очередь. И сделать с грозой было ничего нельзя, даже и Трандуилу. Даже если бы он хотел. Всё должно было рассосаться само. Лет за пятьсот, что для вечных эльфов не срок, да… Но долго для невечной меня.
Для меня из этого следовало всякое неприятное: Ганконер не мог доставить меня в Эрин Ласгален прямо к обряду, который мог быть проведён только в день Середины Лета. Нужно было выехать заранее, и сопровождать он меня, понятное дело, тоже не мог. Но это уже было не так обидно. Я бы предпочла как можно дольше оставаться с ребёнком, а к обряду успеть только-только. Тащить за собой Ганконера с Ллионтуилом неизвестно в какие опасные места ну совершенно не хотелось, даже при всей силе Тёмного. Мало ли что, мало ли кто… Пусть мой сын, пока маленький, остаётся в Гнезде. Тут безопаснее, по орочьим пустошам (а за грозовой завесой осталось предостаточно орков, и на них власть Темнейшего, естественно, не распространялась, они были совсем дикими) и гиблым болотам я лучше буду шляться одна. В смысле, конечно, с эльфийской охраной, уже едущей сюда из лагеря в Дагорладской степи. За невозможностью отправиться в Эрин Ласгален быстро (имелись способы, но очень опасные, подвергать меня риску никто не хотел) было проще путешествовать традиционным способом. О долгой поездке по опасным местам холодной зимой думалось безо всякой радости. Я б радовалась возможности увидеть аранена, да больше горевала о расставании с ребёнком. Такие дела.
Встреча была назначена за перевалом Кирит Унгол, невдалеке от крепости Минас Моргул, принадлежащей Темнейшему. Эльфы, прибыв на место, должны были отправить весть. Ганконеру, чтобы добраться до Минас Моргула на драконе, нужно было всего несколько часов.
Снег в этом году выпал рано, и за окном, выходящим на горы, была зима-зима. Солнышко и падающий безмятежно снег, и дорогой покой. Казалось, это навсегда. Я сидела у окна, посматривая то на снег, то на качалку, в которой лежал наевшийся, но почему-то не желающий поспать принц. Покачивала её босой ногой. Ллионтуил интересовался то моей ногой, пытаясь весело, как котёнок, куснуть её — я иногда успевала убрать, иногда нет; то его больше интересовала собственная нога, то гадская погремушка из крысиного черепка. Но потихонечку он успокаивался и засыпал.
В далёком проёме двери в сад появилась, тёмная на фоне синевы, фигура Ганконера. Удивилась слегка: обычно в это время владыка не приходил. Бывал оченно занят. Встала и кивнула двоим служанкам, чтобы они продолжили укачивать, а сама пошла к нему. Он слегка отодвинулся, давая пройти. Окунувшись в южное тепло волшебного сада, вопросительно посмотрела на владыку.
Он сегодня был чем-то похож на себя в наш первый вечер, и так же, как тогда, кивнул на столик в тени апельсинового дерева, вечно цветущего и плодоносящего.
— Поедим?
— Не очень хочется, — с аппетитом у меня в последние дни было никак, и я, вспоминая, как любила поесть раньше, удивлялась сама себе. Теперь это было скучной принудиловкой. Ну, подозреваю, что секрет многих стройных женщин просто в том, что им не интересно есть.
Он предпочёл не услышать и навалил мне полную тарелку. Жевала со скукой, но старательно (иногда ещё приходилось кормить ребёнка, и отказываться от еды просто так я не могла) и ждала: мне показалось, что Ганконер хотел что-то сказать. Важное.
Он не спешил. Молча налил травяной, но попахивающей спиртом настойки. Пить было приятнее, чем есть, и я с удовольствием выпила целый бокал, радуясь, что трапеза завершена.
Ганконер молчал. Сидел, думал, глядя на сад внизу — как будто был тут один. Он чего-то выжидал, и я бы спросила, чего, но стало так спокойно и всё равно, что не спрашивала, а просто смотрела. На сад и на него.
Он пристально глянул и вздохнул:
— Подействовало.
Усмехнулась. Спросила:
— Успокаивающая настойка?
Он опустил глаза:
— Да, — и, без перехода, так же ровно и спокойно, но с тенью неприязни в голосе:
— Они приехали.
Вскочила. Сердце, несмотря на настоечку, всё равно зашлось, и я не то что с оттенком, а с чистейшей неприязнью ко всему — и к эльфам, и к Ганконеру, да просто ко всем этим обстоятельствам торопливо заговорила:
— Как?! Почему так рано?! Я не готова! — и задавила сама в себе все глупости, готовые сорваться с языка.
Задышала глубже, успокаиваясь.
Ганконер бесцветно сообщил и так известное:
— Чуть раньше, но совсем чуть. Неделя до Самайна, — и, ещё более бесцветно, — в спальню не возвращайся. Пойдём, всё готово. Тебя оденут для путешествия, и полетим.
Помолчала. Глухо, давя слёзы, сказала:
— Я не попрощалась. И я думала, вы проводите меня… вместе. Почему нет?
Ганконер тяжело вздохнул:
— Больнее будет. Я не заставляю — но поверь мне. Если ты будешь прощаться с ним — он почувствует. Заплачет. Ты потеряешь разум и вцепишься в него. И я не готов отрывать тебя насильно. И не готов пустить всё на самотёк и стать виновником гибели твоего духа. А если это будет происходить на глазах у щетинящихся эльфов, то разум могу потерять и я. И развеять их. Но это бессмысленно, к сожалению. Я бы сровнял с землёй полмира, если бы помогло, — он прикусил язык, а я позавидовала его самообладанию и порадовалась, что не поможет.
Ноги не держали, и я присела обратно. Ганконер понятливо набулькал ещё настойки. Я выпила. Ясность разума сейчас была ни к чему совершенно, да и способность ходить неважна. Дотащат.
Посидела, собираясь с духом, понимая, что он прав. Но настойки всё ещё казалось мало.
Подвинула бокал:
— Ещё.
Ганконер сухо сказал:
— Хватит. Это не запить, а тебе не надо уходить в иной мир таким способом.
Что ж. Ладно. Он наверняка знает, о чём говорит. Чорт, я, кажется, всё-таки буду сейчас жалкой:
— Я… скажи ему, что я ничего не оставила на память потому, что у меня не было ничего достаточно ценного, достойного моей любви к нему. Что я любила его больше всего на свете, — и всё-таки заплакала.
Кое-как вытерла слёзы:
— Налей ещё, я не могу.
Он налил ещё бокал, и я, выпив, почти потеряла способность думать. Тело онемело, зато и никакого дискомфорта не испытывало, когда меня закручивали в меха и когда Ганконер вёз через метель на драконе — чувствовала я себя поленцем, и, как дереву, мне было не холодно и почти не больно.
Безэмоционально встретилась с Силакуи, приехавшей в Минас Моргул чуть раньше, и, уже не на драконе, а на здоровенном чёрном варге, придерживаемая Ганконером, отправилась дальше. В окружении стада орков.
Встреча с эльфами состоялась посреди чистого поля. Вьюга утихла, день был ясный, но я всё равно не сразу увидела их, белых на белом. Удивилась немного остановке — сильно удивляться было нечем, от настоечки все эмоции сгладились до почти полного отсутствия. Огляделась и заметила совсем близко, на той стороне замёрзшей реки, растянувшихся цепью эльфов.
Ганконер соскочил с варга и снял меня. Орки спешились. Эльфы спешиваться не торопились, были отстранёнными и молчаливыми, как призраки зимы, и мой одурманенный взгляд стекал с них, как ледяной дождь стекает с замёрзшей ветви.
— Нам пора прощаться, — его глаза были, как чёрные луны. Молодые, прекрасные и… не такие потерянные, как я ожидала. Это успокаивало — в том смысле, что я меньше переживала, что ребёнок может оказаться в забросе, если у Ганконера начнётся какая-нибудь там затяжная эльфийская депрессия. Нет. Этот не прогнётся.
— Сейчас. Подожди минуту, — отвернулась, торопливо подошла к Згарху, доставая из рукавной сумки костяное ожерелье шаманки Тра-арк-Зонниры и потянулась, заставляя его нагнуться, надевая на могучую шею:
— Вот. Пусть он вырастет настоящим урук-хаем!
Обернулась к Силакуи, выволакивая из другого рукава смарагды Гириона. Та даже отшатнулась от неожиданности. Я заподозрила, что настоечка действительно блокирует мыслительную деятельность, раз Силакуи ничего и в мыслях не видела до последнего. Эльфийка, справившись с собой, наклонила голову, и я надела ей на шею изумрудный водопад, засиявший на зимнем солнце. Шепнула:
— Пусть он вырастет настоящим эльфом! — и тут же отвернулась к Ганконеру.
Обняла, зарываясь руками в шелковистую гриву:
— Я ни о чём не жалею, соловей — не жалей и ты, — и поцеловала.
Почувствовала, как он отпускает меня — на самом деле отпускает, улыбаясь мрачноватой улыбочкой, и что тяжесть его любви больше не давит.
— Всё. Иди. — Ганконер смотрел на эльфов с эдакой нехорошей кровинкой в глазах, и мне показалось, что затягивать прощание не стоит. И что очень правильно, что ребёнка нет с нами. — Тебе нужно только перейти на тот берег.
Только. Перейти. Эта река, заледеневшая, покрытая пеленой нетронутого снега, была моим Стиксом, и отделяла миры друг от друга; перейти её было тяжко, даже если бы ноги носили — а они подгибались.
Но я собралась с духом и пошла. Вспомнила, как так же тяжело давался переход через зал в Посольском дворце, и так же безнадёжно долго я шла, чтобы отдать кольцо аранену — там, тогда, очень давно — всего год назад.
Каждый шаг давался неимоверно тяжело; я очень устала месить снег, а другой берег был всё так же далёк. Опустила голову и упрямо пошла дальше.
И вздрогнула, наткнувшись на что-то большое. Подняла глаза — королевский олень дохнул на меня паром, и я увидела очень близко его морду с обындевевшими усиками. Большие знакомые руки потянулись сверху и подхватили, усадив на оленя. Выдохнув, привалилась к королю:
— Я не ждала… — думала, он в Эрин Ласгалене, и что встречать меня будут другие.
— Ну, я не торопился. Подзадержался в Дагорладском лагере, а тут как раз… — голос владыки был очень материальным и непристойно праздничным. Это даже как-то согревало в мире льда и холода.
Олень продолжил движение в сторону берега орков, стоявших тёмной стеной, и остановился перед Ганконером.
— Приветствую, владыка Ганконер, — зычный голос далеко разнёсся на заснеженной равниной.
Ганконер, кивнув, вежливо ответил на приветствие. Ему, кажется, было всё равно, чего от него хотят; сам он не хотел сейчас ничего и был очень отстранён. Но Трандуил и не стал продолжать общение с ним, обратившись уже к Силакуи, на квенья. Я не слишком хорошо поняла их беседу, а по лицу Силакуи и вовсе понять ничего нельзя было. Примерно догадалась, что Трандуил удивился, почему это моя жрица не следует за мной, а остаётся в Мордоре. Силакуи безразлично поведала что-то про договорённость и про то, что она более недостойна быть жрицей — и слагает полномочия. Трандуил озадаченно примолк. Силакуи никак не пыталась разрешить его озадаченность — наоборот, смотрела пустыми очами наглой балованной кошки, блестящими, как поток смарагдов у неё на груди. Король зло фыркнул, и я почувствовала, как он болезненно вломился мне в голову и начал беспардонно её перерывать. Крайне недовольно, осипшим голосом сообщила:
— Больно! — и дёрнулась от обиды.
— Прости, прости, valie, я позволил себе лишнее. Больше не буду, — осторожно придержал, чтобы не дёргалась, и кивнул, церемонно прощаясь и на квенья желая Ганконеру, чтобы тропы его всегда были золотыми и зелёными. Тот так же церемонно и равнодушно распрощался — и олень развернулся, увозя меня от прошлого.
***
Ехали мы не слишком долго, но очень быстро. Трандуил сочувственно молчал. Я тоже молчала, иногда безучастно стирая со щёк снег, в который на холоде превращались слёзы.
Ранний зимний закат ещё не начинался, а эльфы уже остановились на слиянии двух рек. Это было странным: сидхе любили деревья, и, при наличии малейшего выбора, останавливались там, где они есть, а не на открытой местности.
— Моргулин и Великий Андуин, — Трандуил взмахнул рукой, указывая на ещё незамёрзшую огромную реку, в которую впадал Моргулин, вдоль которого мы двигались всё это время. — Здесь хорошее место для обряда. Плохо, что Силакуи не захотела поехать с нами, она сильна в древней магии. Обычная действует на тебя непредсказуемо, но этот обряд, созданный для эллет, потерявших детей, чтобы не дать матери умереть от несчастья и позволить жить дальше, должен помочь. Разреши утешить твоё горе, божественная. Великая река унесёт его. Горевать для тебя — хворь разума и грех.
Мешком сваливаясь с оленя в руки Трандуила, я только плечами пожала: мне было всё равно. Тот, поставив на снег, взяв за плечи и внимательно рассмотрев, что-то сам для себя решил и сказал:
— Тебе нужен обряд. И согреться, — и, как будто сам себя убеждая, — да, согреться точно нужно.
— Я не мёрзну, — холод снаружи и правда чувствовался, но было как-то без разницы.
Трандуил в ответ недовольно буркнул:
— А надо, чтоб мёрзла. Всё-таки как некстати эта старая кошёлка… лучше, чтобы женщина ритуал проводила, но обойдёмся тем, что есть. — И, как бы между делом, — что у вас за договор?
— Она останется с принцем до совершеннолетия. Будет воспитывать. Сделает эльфом.
Король одобрительно прошелестел:
— Эльфом — это хорошо. Это очень хорошо… И что взамен?
— Ничего… — и, смешавшись, — я не помню.
Трандуил крепко задумался.
— Во всяком случае, я видел её ауру: всей её жизни осталось как раз лет на четыреста, а совсем недавно я думал, что она всех переживёт… и куда-то она всю свою силу бухнула. Не помнишь, значит? Ну хорошо, договоры жрицы с богиней не моё дело, — он тяжело, очень недовольно вздохнул.
***
Пока мы разговаривали, на песчаной обледеневшей косе на слиянии рек вырос высоченный шатёр из белого шёлка. Откуда-то рядом с ним взялся здоровенный гонг из чёрного железа, с лежащей рядом каменной колотушкой и огромный чан из серебристого металла. Похоже, тут всё было заранее подготовлено. Эльфы руками, как мужики носят воду в баню, в кожаных бурдюках, из которых в другое время поили лошадей, споро носили воду из Андуина и наполняли чан. Вода в нём была черна и дымилась от мороза. Когда чан наполнился, у шатра остались только Трандуил с Рутриром и ещё незнакомый шаман, помоложе.
— Всё, можно приступать, — Трандуил кивнул Рутриру и обернулся ко мне: — разуйся, богиня, и входи в шатёр.
Внутри были сумерки — свет наличествовал только тот, что проходил сквозь шёлковые стены. Ноги, которые было обожгло ледяным песком, ступили на расстеленную белую ткань.
Двое, Трандуил и Рутрир, вошли следом, в длинных белых рубашках, очень простых, и в примитивных, по виду очень, очень древних масках с рогами.
Трандуил хлопнул в ладоши и речитативом что-то пропел, совсем непонятное — и тут снаружи тяжело ударили в гонг, и этот медленно затухающий звук, похоже, ввёл меня в транс.
Помню, как равнодушно выполняла всё, что скажут: снимала с себя одежду, не торопясь и не задерживаясь, войдя в какой-то странный ритм. Трандуил брал вещи и передавал Рутриру. Куда тот их девал, я не смотрела. Собственная нагота не смущала, и холод вокруг тоже.
Помню, как перед моими равнодушно смотревшими в никуда глазами проплывали тканевые полотнища, которыми кто-то взмахивал — но уж очень как-то медленно, и монотонный голос пел на квенья что-то вроде: «Ты не смотришь на мир печали»; потом ноги перестали касаться земли, и меня совершенно не волновало, что я стою в воздухе, а под ногами взмахивают другие полотнища. Монотонный голос выводил: «Твои ноги не ступают по земле печали»; гонг всё ударял и ударял, и его звук наслаивался сам на себя, замедляя время и выводя его за собственные пределы.
В какой-то момент я сама почувствовала желание выйти наружу, и, почти не удивляясь, что ступни идут по воздуху (это было так мягко!), я вышла. Ритмы гонга и пения становились всё сложнее. Вышедшие следом шаманы подошли к чану; Рутрир набирал воду в большую круглую чашу, передавал её Трандуилу — и тот выливал её мне на голову. «Вода Великого Андуина забирает твою печаль и вместе с нею уходит, возвращается в своё ложе; уносит твою печаль в море, к островам бессмертных, в Валинор; у тебя нет больше печали, ты можешь жить на земле смертных», — печальное затухающее пение-шелест звучало, как голоса древних духов; вода, стылым ручьём стекавшая с волос вниз по телу, образовывала ручеёк, замерзающий на ходу, но всё равно стремившийся к Андуину. Когда чан был почти пуст, ручеёк, наконец, добрался до реки и впал в неё — а я почувствовала навалившийся лютый холод и очнулась, страшно трясясь. Поняла, что на землю упали сумерки и что ночь близка.
***
Помню, как Трандуил помогал надеть эльфийскую мужскую одежду, как закутывал в тёплый плащ и вытирал мокрые обледеневающие волосы; когда к шатру подъехала остальная свита, владыка вскочил на оленя, подхватил меня и обернулся, швыряя комком огня размером с голову, и тот с гудением врезался в шатёр, тут же полыхнувший — казалось, до небес. Так, как будто это был склад горючих материалов.
Эльфы на хорошей скорости удалялись прочь по снежной целине, и я иногда оглядывалась на зарево; оно долго было видно во тьме.
