Прямых речей от женщины не жди: В ее «уйди» звучит «не уходи»; На похвалы, на лесть ее ловите, Чернавку божьим ангелом зовите, — На то мужчине и дается речь, Чтоб мог он в сети женщину завлечь. У. Шекспир, «Два веронца»
Иногда я бываю сообразительна. Сообразив, что ночью спать не придётся, решила поспать днём. Дождавшись, пока король распрощается с нами (прощался он очень церемонно и ласково, но меня не оставляло ощущение, что я его чем-то смешу до невозможности, а чем, понять не могла), тихонько спросила Ланэйра, не хочет ли он сходить со мной на источники. Нет, я не боялась заблудиться и прекрасно видела склон с горячими источниками, спускаясь по хлипкой (но очень красивой!) деревянной лесенке, прихотливо плетущейся меж ветвей королевского мэллорна. На чём она держалась, бог знает! По ощущению, так ни на чём — а может, так и было. Шаманов-то в Лориэне, как слепней в Ирисной низине. Не очень любит Ланэйр шаманов, похоже. Ирисов в той низине тоже, поди, немало, однако с ирисами он их не сравнил. Но Валар с ними, с шаманами. Идти одной на источники не хотелось — там в прошлый раз медведь был. Народ сидхе, может, и живёт в мире с животными, а народ людей не очень-то. Кто знает, вдруг медведь понимает разницу. А расслабиться в горячей минеральной водичке хотелось. И потом поесть и поспать. После путешествия по болотам, горам и лесам не знаю, как Ланэйр, а я так полностью поняла барашевский смысл жизни: есть и спать. И немножко смотреть на красивое. Лучше из окна, молча и не шевелясь при этом. Может, даже и не думая. К счастью, эру Ирдалирион был ничем не занят и пошёл со мной. Медведя можно было не бояться. Медведя там и не оказалось. Зато я впервые в жизни увидела эльфёнка. Он стоял на шёлковой травке, в одной рубашонке, и думал, стоит ли входить в воду, в которую его заманивала пара: сказочной красы блондинка с васильковыми глазищами и немного сумрачный, но сейчас расслабившийся и подобревший, довольно корявый для эльфа шатен. Наверняка кто-нибудь из господ военных дубов, характерное такое выражение лица. И они, стало быть, заманивали, а дивное создание думало, входить ли. Эти волосы — как пух, как лён, эти глазки синенькие… и я не знаю, я ведь не очень-то люблю чужих детей (они капризничают, у них липкие ручонки… это ведь в своём роде дар божий, любить чужих… нет, не обижать-помочь-защитить — это само собой, но и только). А этот вызывал приступ неконтролируемого желания любить, баловать, прикоснуться. С трудом сдержалась, чтобы не кинуться к чужому ребёнку и не начать сюсюкать, но с восторгом зашептала: — Смотри, смотри, какая девочка! О-о-о, какая прелесть! Ланэйр спокойно возразил: — Это мальчик. Голос был спокойный, но, похоже, я ему сейчас смешна была. Отмахнувшись от ощущения, никак не могла остановиться: — Ах, какие же у вас должны быть девочки! — и не могла отвести глаз. Родители, как принято у эльфов в купальнях, не особо-то нас и замечали, но ребёнок очень даже заметил. Посмотрел с симпатией, и, окончательно передумав лезть в подозрительную воду, устремился к нам. Хотелось подержать его на руках, но я не знала, принято ли, и тихо спросила у Ланэйра, можно ли попросить у родителей разрешения, чтобы… Он уж как-то очень насмешливо скосился, подхватил эльфёнка на руки и передал мне. Это было… о-о-о-о! Восторг! Смущенно пробормотала: — Ты не спросил… — Твоё прикосновение — благословение и счастье. Но если ты настаиваешь, то я разрешаю. — Но мы не спросили у родителей… В ответ услышала хладнокровное и насмешливое: — Это мой сын. Я тихо переваривала услышанное. Детёныш так же тихо сидел на руках и смотрел, как на что-то очень хорошее. Ланэйр тихонечко сказал: — Ты мерцаешь для него, он видит твоё сияние. Дети любят красивое. В банях не принято представляться, но, — он изящно повёл рукой, — эллет Фергарис. Блондинка смотрела с восхищением, со сдерживаемой радостью, что меня слегка удивляло — а вот однако ж. Похоже, тоже видела мерцание и любила красивое. Ланэйр снова повёл рукой на польщённо улыбнувшегося эльфа: — Эру Галисдаэн, лорд-предводитель Двенадцатого эльфийского дома, сводный брат элле Фергарис, дядя моего сына Эльвинга. У него пока только детское имя, данное матерью, и он маленький мамин жук, — Ланэйр со смехом потрепал эльфёнка по светлым волосикам, отобрал у меня и осторожно передал матери. Глядя, с тоской вспомнила своего ребёнка и посмурнела. Как и говорил Трандуил, больно было всегда, но где-то на грани сознания, а иногда становилось очень больно. Подумалось, что зря не спросила у Элронда — может быть, я смогу посмотреть на сына через зеркало? Надо будет спросить у владыки. Было тепло, но я начала подмерзать — от мыслей. Недолго думая, разделась и мрачно заползла в яму повыше, где вода была горячее. Спрашивать, кем Ланэйру приходится эллет Фергарис да сомневаться, насколько этична наша с ним дружеская близость, мне и в голову не пришло — уж настолько-то эльфов я знала. Ланэйр ещё в Эрин Ласгалене говорил, что пользуется успехом у эллет, а ребёнок от беловолосого для любой из них желанен. А кабы они любили друг друга, так и в воде бы эллет Фергарис сидела бы с Ланэйром, а не со сводным братом. Или не любит никого, или возлюбленный погиб. — Не смотри ты на неё с таким сочувствием, — шепоток Ланэйра был сух и ехиден, а мысли мои, видно, хорошо на лице отражались, — эллет не замужем потому, что с возлюбленным у неё слишком близкое родство. И ребёнок поэтому же от меня, а не от него. У элле Фергарис с эру Галисдаэном общий отец. Ланэйр умиротворённо грелся, иногда смешливо взглядывая на меня, ожидая, похоже, какой-то реакции. Я не знала, какой — ничто из сказанного не казалось ужасным. Разве что любопытным. Не, ни к каким родственникам нездоровых чувств я в жизни не ощущала, но, если бы моим родным братом был, к примеру, Киану Ривз, да возгорись он небратской любовью, так и я на месте эллет Фергарис оказалась бы. Ланэйр, однако, ждал, и я, пожав плечами, похвалила: — Хороший ребёнок. Задумалась, вспомнив анекдотик: «Японец узжает из России. Кто-то из провожающей делегации спрашивает его — Ну, что вам понравилась в нашей стране? — У вас очень хорошие дети. — Спасибо. А что еще вам понравилось? — У вас очень, очень хорошие дети. — Ну, а кроме детей, что-то еще вам понравилось? — У вас очень, очень хорошие дети, а всё то, что вы делаете руками, всё очень, очень плохо». Рассказывать не собиралась. К тому же, руками эру Ирдалирион тоже многое хорошо делал — но дети да-а-а… хорошие. Посмотрела ещё раз, как пара воркует над детёнышем и добавила с выражением: — Очень хороший! Ланэйр лениво спросил: — Хочешь? Не поняла: — Что? — Такого же, — по плещущемуся в глазах смеху и подрагивающим губам поняла, что он шутит, и усмехнулась в ответ. А про себя, конечно, пожалела, что невозможно. Помнила, что без помощи Трандуила не выношу, а помогать он не станет. Я только потеряю ребёнка — и Ланэйра. Нет уж, пусть будет, как есть. Пусть он будет живой — и смотрит на меня глазами, как океан, сдерживая лукавую улыбку, и ямочки играют на щеках. Может, ещё кому ребёнка сделает. Ещё раз завистливо посмотрела на маленького маминого жука Эльвинга и полезла из бурлящей ямы. Обсыхать было принято, прогуливаясь вдоль ям по полосе плотного мелкого песочка. Зная спокойное отношение эльфов к наготе, с удовольствием подставлялась солнышку, подняв руки, перетряхивая и суша волосы — пока не почувствовала ласковую руку, осторожно, но дерзко пропускающую пряди между пальцами: — Не видел никогда ничего красивее… — говорит виновато, похоже, помнит, что просила не трогать. Скосилась: смотрит серьёзно, от смеха и тени ни осталось. Хотела язвительно спросить, неужто за семь-то тысяч лет ничего прекраснее не сподобился видеть, но это было бы глупо и зло, и выглядело бы так, как будто я набиваюсь на комплименты да на признания. Не придумала ничего умного и замкнулась, постаралась замолчать. И минут так через пятнадцать поймала себя на том, что воодушевлённо с ним беседую. И ещё смеюсь от души, беззаботным колокольчиком, забыв и про наготу, и про намерение побольше молчать и изобразить из себя необщительного барсука. Профессионал, сука. В средневековой Венеции дамы иногда носили маски, которые на лице надо было удерживать, сжимая зубами специальный штырёк. То есть дама скрывала не только лицо, но и голос. Молчала. И высшим пилотажем у изысканных венецианских кавалеров считалось заставить даму по доброй воле заговорить, уронив маску. Совершенно естественной воспринималась молчаливая холодность женщины — и нежный пыл и изощрённость, с которой мужчина пытался вырвать у неё хоть слово. Так вот, маску Ланэйр снимал легко и непринуждённо, для меня это как будто под наркозом происходило. Сдалась, понимая, что барсуком мне с ним не быть — и смотрела в глаза, и смеялась, и принимала знаки внимания, понимая, что разговор наш выглядит дуэтом влюблённых, кокетничающих друг с другом — да и бог с ним, хорошо-то как! И меня подхватило, как мотылька летним ветром, и несло; голова кружилась, жизнь стала восхитительной — и про завтра не думалось ну совсем.***
После горячих источников и еды беспробудно проспала до вечера — и не было в моей жизни сна лучше, чем в этом удивительном гнезде из шелков, прутьев и пуха. Праздник, который утром казался докучной обязанностью, а присутствие на нём актом вежливости и лояльности, начал восприниматься волшебным — да он таким и был. Сказочный лес, волшебный народ — я вдруг обрела детскую непосредственность, и, распахнув глаза, смотрела на то, как преобразился Лориэн ночью: таинственные праздничные огни, беззаботно смеющиеся высокородные… Ланэйр, который вне Лориэна, да особенно в неприятном ему орочьем или человеческом обществе демонстрировал эмоциональный диапазон мороженой селёдки, улыбался и шутил, и говорил, как я прекрасна, а я слушала и хотела, чтобы он говорил ещё. Даже просто дышать было острым наслаждением — ночной воздух пах лесом, цветами и какой-то невыразимой свежестью, заставляя терять голову. С интересом смотрела, как высокородные собрались на огромной поляне, причём по краям, оставив середину пустой, освещённой полной луной и гроздьями порхающих светлячков. Остро понимала, какую красоту вижу и что это настоящий праздник фэйри, сказочного народа — думала ли я когда-нибудь… Ланэйр, улыбаясь, отвёл меня к владыке Элронду (в этот момент я почувствовала себя странно — бутербродом, который на время дитячьих игр умный внук отдаёт беззубому дедушке, зная, что дед и никому другому не отдаст, и сам не съест). Ощущение быстро стёрлось под наплывом других впечатлений. Музыка, непонятно откуда слышащаяся, стала громче и обрела большую ритмичность, когда Ланэйр не спеша вышел в центр поляны. Заворожённо, не веря глазам, пялилась на невозможно плавные движения. Что-то внутри боялось чудовища, сочетающего, казалось бы, несочетаемое — лёгкость и мощь, далёкие от того, на что способно человеческое тело — и это же что-то хотело продолжить род этого чудовища. Ланэйр радовался телом, танцуя — и танец становился всё сложнее. Он танцевал легко, но я понимала, что лёгкость и простота кажущаяся. В какой-то момент на середину поляны вышел ещё один эльф — на мгновение как будто запнулся, вздрогнув — и я увидела зеркальное повторение танца. Они отплясывал напротив Ланэйра, и владыка Элронд шепнул, что это род боевого танца, и вызов и доблесть в том, чтобы не сбиться с такта и повторять за первым танцующим точно все движения, что тот совершает, и это высокое искусство. Что ж, они были, как зеркало друг друга, и танцевали не механически, отнюдь — душу вкладывали, и полное было ощущение, что несказанное удовольствие получают. И да, в танце был вызов — и некая соревновательность. К ним присоединился третий, четвёртый, всё больше и больше, и под конец поляна была занята, танцевали почти все воины. Музыка понемногу менялась, становясь мягче, и в круг стали вытаскиваться эллет. Я с восхищением смотрела, не думая, что могу участвовать — но это случилось, и меня вытащили в круг, и совершенно я не почувствовала стеснения и тяжести, а только лёгкость и счастье, и уж натанцевалась до упаду, не хуже любой феи. Как-то в обществе эльфов получалось танцевать душой, чего на человеческих танцах со мной никогда не случалось. Ночь всё длилась, была бесконечной и бесконечно счастливой — но расползались все, как ни странно, ещё в темноте. Как будто время хорошей ночи затянулось специально.***
Проснулась на рассвете, от того, что ветка трясётся. Выглянула — довольный собой Ланэйр, держащий в каждой руке по стаканчику из коры, стоял на развилке и сотрясал ветку ногой. Увидев, что я проснулась, просиял ещё больше: — Богиня, я принёс тебе утренний напиток. Сок мэллорна, смешанный с мёдом и молоком. Тебе понравилось в прошлый раз, — он был бос, в длинной, целомудренной такой рубашке, которая странным образом подчёркивала его чистоту и мужественность. Я аж залюбовалась, но вспомнила, что сама-то я сплю голой, и не вылезла из гнезда, пока не выцыганила такую же рубаху, принесённую брауни. Натянула, подхватила подол — иначе он волочился бы следом, ланэйрова рубаха была сильно длинна, и пошла по веточке, труся упасть: падать было ого-го сколько. — Не бойся, не упадёшь. Дерево не уронит тебя. — Но… как? Это магия? Ланэйр, спокойно пройдя половину ветки навстречу, легко уселся на неё, свесив босые ноги, и протянул стакан: — С деревом можно договориться, и оно станет твоим другом. Рискнув, проскакала по той же ветке навстречу и села рядом. Это и правда получалось с какой-то странной лёгкостью, как во сне. Взяла стаканчик и буркнула: — Что-то ни разу с таким в бытность среди людей не сталкивалась. Ланэйр отхлебнул и уставился вдаль: — У людей мало друзей, — это прозвучало спокойной констатацией факта. Он вздохнул и сменил тему: — Я люблю здесь встречать рассвет и хотел показать красоту тебе. Это было, конечно, удивительно, сидеть в такой вышине, свесив босые ноги, прихлёбывая и глядя на волнующееся море мэллорнов и занимающийся рассвет, но ещё удивительнее было, когда Ланэйр поставил стаканчик из коры на ветку, взял мой и тоже поставил: — Не бойся, я покажу тебе кое-что. Прыгай! — и легко скользнул вниз, только листья шурхнули. Нет, я б не прыгнула, но он в полёте ухватил за щиколотку и увлёк за собой — и это было приятное, как во сне, соскальзывание сквозь ветви и листья, которые ласково задерживали падение, не давая ему становиться совсем уж безудержным, и при этом мы моментально с ужасной высоты скатились на землю. Ланэйр поймал меня и поставил на прохладную траву — под пологом веток ещё царили сумерки. — Ну как? — он смотрел с такой радостью, что испортить её было совершенно невозможно, хоть я и напугалась. — Чудесно. — Отдышавшись, пролепетала: — Теперь поняла, почему с одной стороны Семидревья ветви до земли спускаются. — Хочешь ещё попробовать? Я хотела. Теперь, когда я знала, чего ожидать и хотела распробовать, это полётное падение с вершины доставило необыкновенное удовольствие, и я, счастливо хохоча, свалилась в объятия к Ланэйру ровно в тот момент, когда на полянку перед Семидревьем вышли двое. В одном я узнала вчерашнего танцора — торжественного, вылощенного и вылизанного. Второго вовсе не знала, но по одежде и общей отстранённости поняла, что это шаман. Осеклась и застеснялась себя, думая, насколько во время полёта могла задраться рубашка. Смущенно освободилась из рук Ланэйра, встала на землю. Танцор посмотрел в глаза, у него странно дрогнули зрачки. Трепетно прижал руку к груди: — Приветствую тебя, богиня, — хотел что-то ещё сказать, но смешался и только дрожаще вздохнул. Повернулся к Ланэйру и уже совершенно безо всякой дрожи, с металлом в голосе на квенья пролаял классический вызов на поединок.