Князь Андрей из Российской Империи Знал дубов не одно поколение: Все дубовьи князья Его были друзья И весной веселили цветением. ©
В онлайновых ПВП-играх, бывало, чтобы уесть противника, собирались так называемые «паровозы». Это когда игрок бежал, собирая всё возможное агрессивное мобьё, и, предводительствуя этим паровозиком, врывался в ряды неприятеля. «Машиниста», конечно, сразу убивали, но мобы наводили шороху, переагриваясь на окружающих. Предыдущее путешествие на болотце, в котором Глоренлин старательно собрал паровоз из нечисти и натравил на меня, было для меня крайне живым воспоминанием. Такой вот опыт, с моей точки зрения, особенно ценен, если его не повторять. Я старалась думать потише, но мыслеобразы «сраный экстремал хочет меня уморить», «угораздило же с таким говном связаться» и тому подобные возникали, и были очень отчётливы. Во всяком случае, король молчал удовлетворённо и с выражением. Потом ему показалось, что молчания недостаточно, и он буркнул: — В кои веки польза от него была, а уж теперь всё, не слуга и не работник. На полгода, как минимум, — и дальше шли выражения на квенья. Смысл их был в том, что шаман с последнего глузду съехал, и надо не забыть его заставить хотя бы договор с пчёлками обновить. Владыка мне показался не настроенным на лекции, и я тихонько спросила у аранена, что за договор. Выяснились удивительные вещи: высокородные почему-то честь по чести договариваются с пчёлами о взаимопомощи. Эльфы беспокоятся об их крове, поддерживая Гудящую Рощу в нужном для пчёл состоянии, и защищают от напастей; пчёлы же делятся мёдом и прочим ценным, позволяют видеть своими глазами и тоже, при случае, защищают. Пока аранен говорил, с ужасом думала, что вот, я скоро вступлю в близкие отношения с существом, способным заключить с коллективными насекомыми договор. Что характерно, со шмелями никто ни о чём не договаривался. Их просто ели.***
Я было думала, что уж раньше, чем пройдут торжества Бельтайна, Глоренлина не увижу, но он явился в тот же день, после ужина. Владыка меня как раз под руку в купальни провожал. Глоренлина в вылощенном эльфе в полутёмном переходе я сразу не признала, пока голос не услышала. И поражённо пялилась: раньше он всегда в драной рубашке с открытым воротом ко двору являлся, а сейчас вырядился в длинное, белое, расшитое драгоценностями. Как на свадьбу. Хотя, в каком-то смысле… Трандуил выждал, пока Глоренлин накланяется и поприветствует по всем правилам, потом елейно осведомился о пошатнувшемся здоровье. Глоренлин бесстрастно ответил, что здоровье у него прекрасное, и что к путешествию всё готово. И я чуть не вслух охнула, когда владыка мою руку отпустил и сказал, что, в таком случае, не смеет мешать. Так быстро? Да я не готова! Подавив панику, поздоровалась с шаманом и попрощалась с Трандуилом. Когда тот сахарно желал хорошего путешествия в ответ, у него чуть ли не яд с клыков капал. И как они друг на друга смотрели — словами не передать. Сложно очень.***
Владыка исчез, как и не было. В полутьме и лица-то Глоренлина видно не было, но пригласительный жест на выход я уловила и последовала за ним. Вот не раз замечала, что он может заставить события вскачь нестись, и даже время в его присутствии становится другим, стремительным. Я знала эльфов в целом и данную конкретную особь настолько, чтобы не спрашивать ничего — он уже посмотрел у меня в голове сентенции насчёт «сраного экстремала» и общие трусливые настроения, так что теперь будет только подыгрывать, чтобы мало не показалось. Шутник. И я хотя бы старалась удержать лицо, болтая о пустяках, когда шла с ним по тропе. В сумерках показалось, что лес стал осенним — сверху сыпалась какая-то труха. Но вот почувствовала шелковистый мазок по щеке, ещё один лепесток опустился на рукав — нет, это не увядшие листья и не труха никакая. Розовые лепестки, свадебный дождь… Вздохнула от чувства вины и расслабилась, начав о пустяках болтать уже от чистого сердца, и Глоренлин заговорил о переживательном для меня событии первым: — Путешествие начнётся в моём доме, божественная, — и рукой указал. С уважением посмотрела — день назад от потрясения в обморок упал, а сейчас сама сдержанность и спокойствие. Перевела взгляд туда, куда указывал — и зашарила глазами, не находя его дома. Мелькнула мысль — может, он невидим для меня, как в прошлый раз? И тут же поняла: дом поменялся. Я его вижу, просто не узнала. Главное, вонь разложения исчезла. Пахло лесом. Потянула носом: от этого конкретного дерева веяло чем-то, похожим на разведённое раз в сто эвкалиптовое масло. Огоньки, дрожащие в ветвях, выхватывали золотисто-коричневую кору, свисающую лохмотьями, но это, похоже, для лауринквэ нормально было. Потому что оно цвело. Ярко-жёлтые гроздья мелких цветочков, пылящие, и, похоже, как раз дающие эвкалиптовый запах. Над цветами трудились здоровенные бражники, по толстой ветке полз жук циклопических размеров. Небось, жук крэ. Никаких пластинчатых грибов, чёрной слизи и прочего некро. М-да, я смотрю, полегчало кому-то. Ощутила неловкость от того, о чём думаю. Глоренлин, кажется, хотел что-то сказать, но смолчал. Поцеловал руку и на дерево указал приглашающим жестом. Ну, сейчас посмотрю, как живёт Великий шаман, умеющий договариваться с пчёлами, и, как я знала, по мнению многих и многих с глузду съехавший и до того, как его влюбиться угораздило. С любопытством вошла в расщелину на стволе, задрала голову… вместо привычной ажурной винтовой лесенки, аккуратно подсвеченной, или древесных надёжных корней-ступеней пространство было загромождено отовсюду торчащими сучьями. На вид острыми и неприветливыми. Светили же бесприютно плавающие зловещие огонёчки. Ну да, полегчать шаману полегчало, но деревце у него и само по себе характерное. Глоренлин, похоже, ждал вопроса, но я ничего не спросила. Взялась за ближайший сук, подтянулась — и выяснилось, что наверх ползти можно, как по лестнице, и место для рук и ног находится. Но очень неудобно. Наверх-то ещё ладно, но как я вниз спущусь? И осеклась, подумав, что до этого момента дожить ещё надо. Услышала снизу подбадривающее: — Ты молодец, Блодьювидд. Твоё самообладание и оптимизм заслуживают восхищения! Глумится, сволочь. Обозлившись, полезла наверх пободрее и достигла маленькой площадочки, на которой вдвоём уже тесно было. Хозяин мой, одной рукой осторожно приобнимая, чтобы вниз не улетела, другой осторожно, совершая пассы, снимал с двери очень зловещего вида косточку, куском верёвки связанную с палкой-рогулькой. Эльфийский замок я видела впервые, но сразу догадалась, что это он. Так-то замками тут никто не пользуется. — Я пользуюсь. А лестница такая потому, что гостей не люблю. Но прекрасная, для тебя, если захочешь, я выстрою лестницу из белого мрамора. Подумав, пропыхтела, косясь вниз, на острые сучья: — Экзотика какая. Пусть остаётся, — отряхнула запачканные древесной трухой руки и посмотрела, как в свете блуждающих огонёчков труха вниз сыплется. Решительно добавила: — Я, эру Глоренлин, очень ценю твою аутентичность. Тут уже озабоченно примолк Глоренлин, похоже, пытаясь понять степень сомнительности комплимента. Вежливо улыбалась, думая, что вот и душке Трандуилу тоже иной раз трудно бывает понять все наложенные смыслы. А ведь тысячелетние телепаты оба. Да, не панацея… особенно, когда дело с хтоническим ололопыщпыщем имеешь. Шаман дрогнул улыбкой, хотел что-то сказать, но замок недовольно заскрипел. Глоренлин сдёрнул его уже безо всяких нежностей и моментально швырнул вниз. Палочка с косточкой улетели и приземлились совершенно бесшумно, внизу было полно сухих листьев и какого-то растительного пуха. Но спустя несколько секунд снизу засветило гнилостной зеленью, послышались шепотки и шипение, и что-то зацарапалось наверх. Маленькое, но проворное. Глоренлин, похоже, собравшись, с закрытыми глазами забормотал заклиние — и шепотки стихли, свечение угасло. Что-то, спешащее наверх, шебуршать перестало. Твою же ж мать! Не думала, что сразу, на пороге сильные ощущения давать будут! Глоренлин немного виновато вздохнул: — Прости, прекрасная, когда ты рядом, у меня мысли путаются и руки дрожат. Раньше такого не бывало. Подхватила: — Может, ну его, это путешествие? Потом как-нибудь? («А сейчас попить чего-нибудь успокаивающего, а то ноги трясутся?») Что там за дрянь в качестве замка использовалась, я не знала, но что это что-то очень дрянное, почувствовала хорошо. — Не бойся, Блодьювидд, я защитил бы тебя, — шаман наконец открыл проклятую дверь. За ней было темно, хоть глаз выколи, но я с облегчением ступила в темноту — лишь бы подальше от крохотной площадки, от острых сучьев и царапающихся звуков внизу, вроде бы стихших, но всё же… Пол был мягкий, выстланный пухом, и пружинил, как будто был сплетён из веточек. Может, так оно и было. Мысль, что Великий шаман живет в гнезде, вызвала смешок. Стояла, боясь двинуться, чтобы не напороться на что-нибудь (кто знает, что здесь ещё есть!). Дверь закрылась, и стало совсем темно. — Мой дом открывает для меня первой ту комнату, в которой я хочу оказаться, даже неосознанно, — Глоренлин вздохнул, в этот раз сильно виновато: — Это спальня. Не совсем поняла, в чём печаль, но он продолжил: — Я хотел подождать с близостью. Это было бы вежливо. Он помолчал и неловко выдохнул: — Прости меня, я всего лишь мужчина. Если ты не хочешь сейчас… Услышав надежду в его голосе, вспомнила, как ночевали вместе в моей комнате во дворце, я на кровати, он на матрасике, и как он взвился, услышав просьбу усыпить. Засмеялась: — Я хочу потрогать твою голую спину с тех пор, как увидела её во время обряда, — и, сглотнув, забыв название, — с тысячей мечей. Глоренлин ласково усмехнулся: — «Песнь Стали». Да, тогда ты посмотрела на меня, как на мужчину. Ну да, телепат же… Он не трогал меня, только тихо говорил: — Это воспоминание жгло меня, — и, судорожно вдохнув: — Пожалуйста, сними одежду. Я знаю, что ты не почувствуешь того, что чувствую я; что ослепительная, невозможная радость разделённой любви досталась только мне, но я постараюсь вознести тебя так, чтобы ты позабыла весь мир в моих объятиях. Зябко повела плечами, вспомнив обещание «достать до сердца», обозлилась на свою трусость и быстро скинула одежду. Он тут же обнял — тоже голый, горячий и сухой, очень приятный для тела, тут же расслабившегося. Напряжение и почему-то немного страх вызвал только прижавшийся к животу напряжённый член — он чувствовался очень отчётливо, тонкой кожицей и пульсирующей под ней кровью. И он правда был длинный. Стесняясь своих мыслей и своих страхов, сжалась было — и боялась, что Глоренлин, читая мысли, оскорбится, но нет: — Не бойся. У меня давно не было женщины, я понимаю, что могу в первый раз обезуметь и сделать больно… я люблю тебя, не бойся, расслабься, это будет хорошо, — от его шёпота голова начала кружиться, внутри всё вспыхнуло и разум почти ушёл, а стыдливость и вовсе покинула, поэтому, когда он, целуя за ухом, прижал к стене и поставил мою правую ногу на какой-то гладкий выступ размером, наверное, с половинку футбольного мяча, я только странной архитектуре эльфийской подивилась, а позволяла всё и всему радовалась. Когда Глоренлин опустился на колени, я поняла, что выступ не просто так сделан, а продуманно. Казалось бы, такая простая вещь, но поза позволяла расслабиться и открыться поцелуям… принятым у эльфов для знакомства. И да, я знала, по опыту с владыкой, что это бывает ослепительным — и тут же, на грани, утопающий разум подкинул картинку, как Трандуил нарочито, глядя в глаза Глоренлину, промокает краешек губ расшитым платком, после того, что было в оранжерее ֫— боже, боже, какой стыд!!! — и тут же воспоминание смывается валом накатившего… удовольствием это называть пошло и кощунственно. Всё-таки сидхе и правда горазды возносить женщину. Его стоны, которые я чувствовала и телом тоже, делали происходящее ещё злее, и кончила я, кажется, очень быстро — а память снова некстати подкидывала, что раньше, бывало, я торопливо рукоблудствовала по утрам, чтобы не так противно было вставать на работу, и организм выплёвывал уже этот оргазм, лишь бы от него отстали. И такой был лучше, чем ничего, но в этом была горечь. А тут за короткое время — я не могла понять, сколько его прошло, но, по-моему, мало — тело само всего захотело. Не просто закинуться эндорфинами — а слепящая нежность, медленное нарастание волны, всё выше и выше, и великолепный взрыв на вершине, и всё это ощущалось предельно естественным. Но да — мужчина в этом теряется, что ли… Я скорее почувствовала, чем услышала его глухой вскрик во время моего оргазма, и поняла, что он тоже кончил. Вокруг темнотища была, и мне почему-то подумалось, что, может, ни салфеток, ни ткани рядом нет, а Глоренлину может быть неприятно, что он мокрый, и холодно… Думала недолго, скользнула вниз, нагнулась — он стоял, как каменный, и, по моему, двинуться был не в силах, — и очарованно взяла его в рот. Знала, что сидхе может шокироваться, но Глоренлин всегда казался таким незашоренным… и хотелось вернуть удовольствие. Он никак не сопротивлялся, только удивлённо застонал. Трогать его языком было восхитительно, я увлеклась и поняла, что он тяжелеет и твердеет во рту, начинает распирать. Под беспомощные стоны, что-де божественная возлюбленная может делать всё, что захочет, таки сделала минет, и мне показалось, что… э… извращённо уестествляемый, но не смеющий перечить богине сидхе весьма отзывчив и вовсе не шокирован. Что ж, мне тоже раньше поцелуи такого рода не нравились, но это поменялось. Кровать в этой тьме имелась — чуть приподнятая над полом, выложенная тем же пухом, странным, не лезущим в нос и в глаза, как будто держащимся за место, где лежит — но мякеньким и приятным, как мало что. Полежав и пообнимав молчаливого, похоже потрясённого эльфа, подумала, что хотела бы и посмотреть на него. — Темно, всё время темно, — шепнула в острое ухо, и, вспомнив, накрыла наконец его ладонью. И на том разговоры в ту ночь кончились. Во всяком случае, осмысленные.