не пишите письма не читайте книг берегите люди жизни каждый миг © Саша Дель
Эру Римайн, гладколицый, холёный лориэнский посол, подошёл ко мне в саду. Его напыщенность выше обычной немного настораживала, но я улыбалась и слушала долгую гладкую (всё-то у него гладкое, и лицо, и слова…) речь о великолепии всего сущего с последовательными уточнениями, что и погода хорошая, и я хороша, и что мир и дружба между народами эльфийскими вещь естественная, а границ как бы и нет, и моя благодать осияет и Лориэн тоже. Я уже стоять устала, но посол, сцобака, всё это очень неторопливо излагал, а счастьем лучился так, будто разговор этот был величайшим достижением в его жизни. Терпела и улыбалась, кивая, а про себя думала, что королевство Келеборна в южной части Эрин Ласгалена мои сопровождающие всегда десятой дорогой объезжали, отнюдь не стремясь заехать побрататься и осиянной благодатью поделиться. И Линдон, другое эльфийское королевство, у моря — что-то я из их посольства поблизости никого не видела с тех пор, как тот эльф (имя забыла, прости господи) с синенькими глазками Лисефиэля вызвал и на поединке погиб. А из книг мне прекрасно известно, что между собой высокородные собачатся ещё и похлеще, чем с прочими расами. Но почла за благо вслух этого не говорить и старалась смотреть подобрее. Эру Римайн наконец закончил вступление и сообщил, что его владыка изволил прислать мне письмо. Письмо! Всего-то! Облегчённо выдохнула, поймав себя на том, что заулыбалась гораздо натуральнее, и приняла свиток. Поинтересовалась только, зачем владыка Элронд посла утруждал — можно же и так прислать? Официальную часть, как я поняла, эру Римайн с себя спихнул и позволил себе расслабиться, с легчайшим оттенком фамильярности сделав жест в сторону аллеи: — Если богиня позволит мне быть спутником во время прогулки… Посомневалась, памятуя, как предыдущего внезапного спутника король убил, но решила, что это глупости, и посол не выглядит дураком, решившим помереть в мою честь. Двинулась по дорожке, а эру Римайн гладко выплетал, что письмо просто так послать можно, но владыка Эрин Ласгалена ревнив и обидчив, и злопамятен к тому же (я продолжала согласно кивать), а дипломатической почтой и через посла — уважительнее. Даже бумага специальная, для официальных дружественных посланий. Тут я не удержалась и перебила, изумлённо вопросив: — А что, для недружественных другая используется? И узнала много для себя нового. Короткие послания к возлюбленным — на лепестках, друзьям — на зелёном листе; разные сорта благоухающей бумаги на разные случаи, от поздравления соседу до послания королю. Для врагов же — бумага с добавлением жгучего перца, чтоб чихалось; ещё и край оборванный, чтобы выказать пренебрежение. Я хохотала, как гиена. По ноге себя хлопала и за колючие кусты хваталась, а всё никак не могла остановиться. Светлые! Прекрасные! Ой, не могу! Было очень неудобно, но остановиться не могла. Кое-как сдержавшись и утерев слезу, осторожно, приличным голосом спросила, из чего делают чернила для врагов, чем перевязывают и запечатывают письма и в какой упаковке перевозят. Всё имелось! И чернила специальные водянистые, чтобы глаза себе поломали, и верёвки простые, у людей закупленные (низшие почти ничего не умеют делать хорошо!). С ощущением наступающего счастья спросила, не добавляют ли в восковые печати барсучий помёт, например, но нет — всего лишь лежалый неочищенный воск используют. Потом эру Римайн с сомнением, помявшись, добавил, что какашка-другая мышиные там попасться могут, и я поняла, что добавляют, но неоткровенно. Стесняются мелочности. Ещё постонала и повсхлипывала, и за кусты похваталась. Дальше уже шла, благодарно взглядывая на посла, вздыхая от полноты чувств и посапывая от счастливых соплей. Не знала, правда, как от них избавиться, платка не было. Эру Римайн заметил и куртуазно предложил свой. Я вспомнила, что в «Отелло» всё тоже начиналось с платочка, и наотрез отказалась. Вот любопытно, если бы я была настолько крестьянкой, чтобы высморкаться и обратно ему отдать, он бы обрадовался? Хранил бы, как реликвию? Снова стало смешно, но и тошно чуточку. Изредка вставляла слово, а уж эру Римайн разливался, и я только успевала отстранённо подмечать, где он крючки расставляет, чтобы и дальше с ним говорить хотелось и расспрашивать. Всё-таки профессионал, конечно. Ну, значит, вдвойне опасен. И, слегка отойдя от веселья, рассталась я с ним благосклонно, но быстро и с мыслью, что участвовать ни в каких его делах не хочу. Желаю быть не только вне этики, но и вне политики, а хитрый поц старательно пытается понравиться ради своих каких-то интересов. В искреннюю симпатию этого типа не верю. То есть нет — как любой сидхе, он явно впечатлён пламенем, светится его светом, когда смотрит на меня, но бескорыстным восхищением тут и не пахнет.***
Владыка Элронд проникновенно сочувствовал и надеялся, что со временем печаль моя станет светлой, и я непременно захочу снова побывать в Лориэне. Чтобы вспомнить. И что жизнь и смерть неделимы, вот особенно относительно меня, и что возможно всё. Он рад будет мне с любым из консортов (поморщилась — конечно, владыка отлично осведомлён), а без консорта ещё и лучше. Возможно, чьи-то прекрасные глаза разбудят весну в моём сердце (у меня уши поджались от ужаса). Владыка, поди, догадывался, как его письмо подействует, а потому упомянул, что де не сразу — со временем. Я только вздохнула, думая, что приехать предлагают со временем, а ответить надо сразу. Ещё и приписку внизу заметила — эру Эльмаэр спрашивал, позволю ли я и ему иногда писать. Напряглась и вспомнила лориэнского шамана. И нет, мне не хотелось вести корреспонденцию ни с кем. Во-первых, лениво было, а во-вторых, у меня пять консортов. А хватило бы и одного. Или двух. Ну, трёх так точно. Не хочу ни новых, ни, что более вероятно, ещё одного трупа, а эру Эльмаэру, похоже, трупом стать лестным кажется. Надо по-умному отписаться, без околичностей и двусмысленностей, и любезности чтоб поменьше. Король с принцем даже на ужин не пришли, да и в зале пустовато было. Я с утра так спала, что завтрак и отъезд пропустила и не знала, куда и как надолго они таким табором двинулись. Спросила у эллет Аманиэль. Та равнодушно ответила, что дела королевского дома. Тайные. Угу, половина свиты в курсе, раз участвует, а эллет Аманиэль не знает. Впрочем, поверила — её и вправду больше интересовали зелья, потому как весь ужин она мне в подробностях рассказывала, какого замечательного яду наварила. Я, признаюсь, заподозрила, что Трандуила в ней, кроме религиозности, прельстили равнодушие к сплетням и умение напустить холоду. Чтоб мне лишнего не говорила и окружающих распугивала. Подумав, решила, что меня это тоже, наверное, прельщает. И про яды интересно было слушать — уж очень у неё душевно получалось. Трандуил явился, когда я уже на террасе сидела, глядя на полную луну, проглядывающую сквозь ветки дуба. Услышала шорох одежд, стремительно разлетающихся — он вошёл не один, с секретарём. Будет, стало быть, письма ещё надиктовывать, а уж только потом выпьет на сон грядущий. Порадовалась — хотелось тепла и не быть одной в ночь, когда ветер насвистывает в ветвях, а свет луны голубоватый и недобрый. — Valie, — ласково позвал и умолк, похоже, роясь в моей голове. Засмеялся: — Прекрасная, лень письма писать? Так давай я заодно сейчас эру Эктадору надиктую. Поспешно отказалась, и это вызвало новый приступ очень такого благодушного веселья и заверений, что всё будет как надо. Ну конечно. Наверняка расстараются: и бумагу перечную изыщут, и воск с мышьими какашками. А по содержанию это будут вариации на тему письма запорожцев к турецкому султану: «Ты, султан, чёрт турецкий, и проклятого чёрта брат и товарищ, самого Люцифера секретарь…» — и далее по тексту. С поправкой на эльфийскую вежливость и витиеватость, но адресат всё поймёт. Судя по королевскому хихиканью, оказалась близка к истине. Отказалась на всякий случай дважды (ещё чего, сама напишу! вот завтра в библиотеке и накорябаю, хоть и своей куриной лапой, да зато уважительно и от чистого сердца!) Дождалась, сидя за увитой жимолостью решёткой, пока все письма надиктованы будут, секретарь уйдёт, а брауни принесут кувшин с вином, и перебралась поближе. Совсем поближе. Король пил, целовал винными губами, и голубое полнолуние показалось вовсе не таким уж тревожным. Жизнь улыбалась.***
Четвёртая неделя июня была на носу: я вернулась от Лисефиэля и наткнулась во дворце на нездоровую беготню. Тяжело было переключиться с покоя древней дубовой рощи, с реки, затянутой утренним туманом, с тишины заветной на эту взбудораженность, для эльфов вовсе не характерную. Эллет Аманиэль, встретившая меня у Громового вяза, сразу же повела в переговорную, а там как рой жужжал. Все что-то делали. Оставшись предоставленной сама себе, огляделась. Зеркало в переговорной пока как будто спало, и всё в нём было медленнее; с этой стороны все двигались быстро, а в сонной толще стекла их отражения застывали, как в меду или смоле. Посмотрела на себя, в простом платье, в венке из дубовых листьев, и показалось, что там другая я, с сонными кошачьими глазами (неужели у меня такие бывают?), и тут же, как из ниоткуда, возник Глоренлин, взял за плечи: — Не надо сейчас туда вглядываться, — и осторожно от зеркала отвернул, продолжая спокойно говорить: — Ты ничего не бойся. На «ничего не бойся» у меня многоопытно похолодело в животе: у консорта моего это было любимое вступление к какой-нибудь подлянке. А он продолжал, и я, конечно, с удовольствием смотрела в его ясные, живо блестящие глаза, на губу, которую он увлечённо прикусывал — и понимала, что раз он так оживился, значит, чует что-то интересное. Беготню по краю, дёрганье смерти за усы и прочие прекрасные вещи.