Останешься ты стеречь свою тень

У тебя почерк разборчивый и витой, вычурный, крупный. Как много бумаги ты тратишь на свои рукописи? А на черновики, что неровными комками усеяли пол? Ты сидишь в темноте, при свете камина да единственной свечи и пишешь, пишешь, гонимый вдохновением, всей сутью стремящийся поскорее рассказать другим то, что знаешь сам. Ты изливаешь слова на бумагу, пачкаешь её своими текстами, чёрными-чёрными чернилами, под цвет своих мыслей. Тебе бы опрокинуть чернильницу на стопку, залив всё вокруг, тогда бы хоть немного стало похоже на то, что действительно у тебя в голове. Ты ведь торопливо вырисовываешь свои завитушки, да не замечаешь, как вокруг тебя так же вьются тени, что из углов выползли. Как жмутся они к тебе, стремясь пробраться под кожу, но только там давно уж занято. Сколь бы тщательно ты ни отмывался — всегда хоть пятнышко чернил, да останется где-нибудь. Это как чёрная метка, как отображение твоих чёрных мыслей. Я усмехаюсь. Сердце твоё штука странная, я говорил? Тебя ранить ничего не стоит, один косой взгляд, одна грубая фраза — и ты уже запираешься в своей раковине, как ненавистная улитка, надеясь никогда не вылезать из неё. Сколько книг ты сжёг из-за чужих глупых слов, что принимал близко к сердцу? Сколько ты не написал, только подумав о том, что тебе могут на это сказать? Дрожишь, как лист на ветру, голову в плечи втягиваешь, взгляда не поднимаешь, да хоть звук издать боишься. А гляди ж — вперёд меня к нечисти всякой суёшься, мнение своё отстаивать готов, когда истиной считаешь, защищать стремишься. То вода ты застойная, то камень, с гор несущийся. Что ж не так-то в тебе, понять не могу. Почему я столь внезапно увяз, без надежды выбраться, как я вообще умудрился? А ты, ты ведь и не понял даже, охладел в мою сторону так, что щитом сердце отвердело. Вот только меня ты из него уже не выбросить — я там, внутри, двинуться не могу. Мы оба в ловушке твоего чёрного сердца, каждый по-своему. Я предвкушаю. Ты скреплён душой с телом договором столь тёмным, что даже я удивляюсь. Как только отец твой смог его выбить, и почему в тебе вообще душа ещё осталась? Сам ты весь белый, сколько в тёмное не рядись, а душа твоя омутом засасывающим всё живое, весь свет, всю радость. Правду говорят, бела берёста — да дёготь чёрен. Сколько бы сам ты ни пытался отбелиться, отмыться от души своей, не выйдет ничего — вся нечисть чует особый дух, что шлейфом за тобой вьётся. Смирись уже, разверни это своей силой. Я не боюсь в тебя вглядываться, я тебя поведу по этой дороге. Помоги мне, а я помогу тебе, это ли не лучший вариант? Я замираю. Я проник в твою жизнь, в тебя, в мысли твои, в сердце твоё, в душу твою. Я тебя знаю, как ты сам не знаешь. Сдавайся, Тёмный. (Сдавайтесь, Николай Васильевич. Мы оба проиграли друг-другу. )