***
Берлин думает о том, что большую часть жизни он был тем еще мудаком. Обидно осознавать такое перед самым концом. Особенно с кричащей почти-невестой под боком. Неловко как-то вышло. Ему почти стыдно. Возможно, Найроби права. Сомнение длится ровно три секунды, потом он снова начинает стрелять. Им крышка, ему лично крышка — это до того очевидно, что руки держат оружие так крепко, как никогда раньше; они не будут дрожать. Напоследок они вспомнят, как было здорово без вечных судорог и угрозы очень неприятной смерти, и пристрелят этих ублюдков. — Заряжай! — он бы хотел чувствовать что-то настоящее, но пули так быстро летят, что думать некогда. Быстрее скорости света — процессор в его голове не такой резвый. Профессор расстроится. И Мартин. И, наверное, Найроби, потому что остальная команда никогда не скажет об этом вслух, но будет счастлива больше его не видеть. Берлин фиксирует эти факты и не заостряет на них внимание, пока не слышит голос брата. Не уйдет он один. Ага, как же. Уйдет как миленький. Убежит. Уедет. Уплывет в международные воды и больше никогда не вернется в Испанию, ведь не дай бог они с Мартином соберутся грабить Национальный банк без него. Это неуважение к трагически погибшим ради брата и коллег. Крик Ариадны начинает раздражать — вот тебе и чувства, хотел — получи и распишись. — Я люблю тебя, братик. Берлин слишком хорошо чувствует эмоции брата, так точно и сильно, будто почти проживает их сам. Но времени на это нет, времени нет, им срочно надо уходить, и пусть только попробуют не успеть — он не погибнет зря! Это было бы очень глупо. Берлин не считает себя глупым. — Что там за хрень?! — раздраженно выкрикивает он, оборачиваясь на шум из хранилища. Этого не должно происходить, не должно, это неправильно, кто разрешил Найроби вернуться и… — Мартин? — вот теперь он чувствует. Панику. Растерянность. Искреннее недоумение. — Ты моя личная версия смерти? — медленно тянет Берлин, совершенно забыв о пулях над головой. Мартин поднимает с пола автомат, заряжает и садится рядом. Всё молча. У Берлина слишком быстро сердце колотится. — Иди нахрен, Андрес, — радостно объявляет он перед тем, как начать стрелять. — Что за девчонка? — Невеста! — паника переходит в азарт, и он продолжает огонь. — Издеваешься? — Отнюдь! — секундный серьезный взгляд. — Серхио, какого дьявола он здесь забыл?! — никто не отвечает, господи, хоть бы им хватило мозгов уехать. — Мартин! — Я не дам тебе героически погибнуть, ясно? Героически доживешь свои полгода, или сколько там, — Мартин пихает его в грудь, чтобы двигался назад, — нам нужно торопиться. Нужно отвлечь их на девку, тогда успеем сбежать. — Сэкономит секунд десять! — Берлин уже злится. Это ненадежный план, еще более ненадежный, чем все их планы вместе взятые, и теперь Мартин тоже умрет, и этого не должно произойти. А еще новая любовь всей его оставшейся недолгой жизни не должна так рисковать. Он ей все-таки фейерверки обещал. И вывести живой. — И это здорово! — Мартин все еще лучезарно улыбается. — Подорвем тоннель, как только выйдем, они все застрянут либо в здании, либо в вашей недошахте. Андрес смотрит на него, как на последнего идиота и худшего человека в его жизни, перезаряжает автомат и тяжело вздыхает. — А если бы ты сюда не притащился, этого решения не пришлось бы принимать! — Кто-то же должен думать, пока ты занят приступом героизма! Андрес вздыхает снова и поворачивается к Ариадне, беря ее за руки. — Милая, — та смотрит на него с испугом и ненавистью, не поддающимися описанию, — послушай. Когда мы скажем тебе «Вперед», будь так… будь так добра поговорить с господами солдатами. Сказать, что ты тут, — протягивает Мартину обойму, — что ты заложница, чтобы они не стреляли. Пока мы уйдем. Хорошо, любовь моя? Мартин сообщает, что его сейчас стошнит. Получает в ответ средний палец. — Они ведь убьют меня, — девушка мотает головой, — Берлин, ты чертов мудак, — устало. После этих его слов пули и шум вокруг перестали иметь значения. — Не убьют, не убьют, у них великая цель тебя спасти. Вот и спасёшься. Думаешь, я тебя оставил погибать вместе со мной? Я хочу, чтобы ты спаслась, — он улыбается, как маньяк, что не так далеко от реальности, — просто нам нужно было провести время вместе, только и всего. Ну, без свадьбы, не успеем, жаль, но у нас нет времени на сантименты, дорогая, просто помоги нам, ладно? — она нервно кивает, господи, лишь бы замолчал уже и отпустил. — Только когда мы скажем, ладно? — она кивает снова и вдруг влепляет ему пощечину. Андрес морщится, отстраняясь и перезаряжая автомат. — И тебе хорошего дня. Мартин, тащи свой зад к хранилищу! Они продолжают отстреливаться, медленно отползая назад, пока не становится слишком поздно, и разъяренно подпирают и заваливают дверь хранилища первым попавшимся мусором. Потом кричат Ариадне «Вперед!»… Берлин в эту секунду снова вспоминает слова Найроби, но, несмотря на ее возможную правоту, его своеобразные отношения спасли их вшивые шкуры. — Не стреляйте! — Берлин слышит ее даже из тоннеля. Умница. Она точно будет еще долго его ненавидеть. Бегать и ползать одновременно не получается. А жаль. Природе нужно это предусмотреть. — Я тебя ненавижу, Мартин! — Да-да, только шевелись уже! — тот стреляет назад. Они еще никого не видят, но уже начинают слышать. Берлин почти задыхается. Их взрывчатка слишком сильная. Без таймера. Ему намного страшнее, чем под градом пуль — там сцена его смерти легко встает перед глазами, все ясно, как летний день, но если одна пуля Мартина случайно попадет не туда — всё это, абсолютно всё было зря. Когда над лестницей показывается голова Берлина, растерянно крутящая глазами, вся в грязи и крови, и под нервные вопли Мартина на фоне приказывает взрывать тоннель, Профессор пытается собрать себя по частям и ему не нравится результат. Приход Мартина был настолько неожиданным и одновременно предсказуемым, что он даже не знал, что сказать, пока тот кричал, как безумный. Где Андрес. Где автомат. Дай гребаный автомат. Серхио. Где он. Когда тот исчез в тоннеле… пришлось ограничиться очень коротким объяснением и «Давайте быстрее!» в адрес коллег. Мысли были спутаны: успеет ли, придумает ли, выдержит ли… Тело, загружавшее их деньги и вещи в фургон и ищущее кепку, работало отдельно от мозга, только поэтому и преуспело. На Мартина смотрят недоуменно, но все слишком заняты. Найроби, впрочем, умудряется о чем-то думать. Когда гремит взрыв, Профессор закрывает Андреса и Мартина в фургоне, потому что нет времени маскироваться. Будут изображать неживые объекты, груз — недалеко от их текущего состояния. Никто ничего не понимает. Пока Хельсинки восхищается их успехом, а Профессор пытается держать себя в руках, в другой части фургона Мартин ласково обрабатывает ссадины Андреса и ничего не говорит. — Как ты здесь оказался? — негромко спрашивает Андрес, когда тишина даже его начинает нервировать. — Сер… ой, простите, Профессор дал адрес еще до операции, — тот на недоуменный взгляд брата никак не реагирует. — Я его вынудил, он до последнего сопротивлялся, не переживай. — И зачем ты здесь оказался? — Чтобы ты вышел живым. Андрес смотрит на него недоверчиво и как-то печально. — Думаешь, наш последний разговор был именно таким, потому что я собирался выходить живым? — Ч-что ты… — Мартин беспомощно наблюдает, как его друг ищет в сумке более-менее приличную одежду, — что ты несешь? — Горькую правду. Тебе гавайскую рубашку или майку с футболистами? — Андрес. — Оставь сантименты и выбирай чертову одежду. Мартин устало трёт глаза и пожимает плечами. — Не знаю, давай майку, — наблюдает за тем, как Андрес превращается в сомнительного вида глуповатого туриста (но в шикарной шляпе). — Куда мы теперь? — Надо выехать из города, пока они не поставили клетку, — отзывается Серхио. — Там разделимся, мы с Хельсинки всё подготовим. Вечером встретимся на пристани, Берлин всё знает. — Берлин всё знает? — Мартин смотрит на Андреса. — Берлин всё знает. Переодевайся быстрее, бога ради, — тот лишь тяжело вздыхает и осматривает его лицо. — Ты цел. Я цел. Мы целы. Замечательно, — складывает комбинезон и кидает на дно сумки. — Сегодня мы вынесли девятьсот восемьдесят четыре миллиона из Монетного двора, Мартин, — он заставляет себя улыбнуться, хотя обстановка не располагает ни капельки. — Рад за нас? — Вы собирались вынести два миллиарда. Андрес косится на Серхио. Тот нервно поправляет очки, но молчит. — Мы много чего собирались, но всё-таки вынесли почти миллиард. На самом деле, действительно… действительно вынесли. — А я о чем! — радостно восклицает Хельсинки, до этого момента молчавший и думавший о своих планах на будущее. — Слушайте, — он заглядывает назад, — вы двое вместе, или как? — Нет, — Мартин хмурится. — Нет? — Андрес хмурится тоже. — Какой заносчивый мудак толкал мне речь о гребаных митохондриях? — Мартин подсаживается ближе и смотрит недобро. Почти угрожающе. Даже слегка страшно. — Я тебя сейчас сам застрелю, придурок. — И даже не обнимешь? Андрес выдавливает слабую улыбку. Черт возьми. Они сидят посередь кучи сумок, пакетов, коробок, в которых лежат девятьсот восемьдесят четыре миллиона. Он жив одним лишь чудом. Чудо зовут Мартин Беротте, и Андрес вдруг понимает, каким невероятно хреновым было ограбление без него — хоть тот в любом случае не пошел бы печатать «бумажки». Всё прошло почти успешно. Серхио в порядке. Даже Ариадна в итоге в безопасности. В это всё тяжело поверить, если задуматься. — Ненавижу тебя, — сообщает Мартин и обнимает его крепко-крепко. Гладит по спине. Жмурится. Потерять этого дурака, будь он женат хоть ещё пять раз или даже пусть ненавидит его, было бы слишком больно. — А вы молодцы. Слышь, Профессор, вы молодцы! А кто вообще обозвал его Профессором? — О, он сам решил, что это звучит солидно, — Андрес гладит друга по волосам и смотрит на брата с улыбкой. — Я уж не стал его перед людьми позорить. — Теперь поздно, — фыркает Хельсинки, — Берлин… — хмурится. — Мартин. — Да, Мартин, собирайтесь быстрее, сейчас вас высадим. Скоро увидимся. А, слушайте, — очень серьезно смотрит на Андреса и Серхио, — а вы-то правда братья? Профессор молча кивает, пока эти двое не собираются и не уходят. Уезжают они, дискутируя о том, с какой вероятностью те будут вместе, да и что такое пять жён против гребаного чуда, случившегося сегодня… Андрес смотрит на Мартина и не может не улыбаться. — Идем, прикинемся сладкой парочкой или кем-то таким. У нас есть время, если еще хочешь меня застрелить. Мартин мотает головой. — Внезапно я передумал. Куда мы поедем? — Серхио всё продумал. Куда-нибудь подальше. Не в Европу и не в Штаты точно, я очень расстроен. Но мы можем втайне вернуться в Италию… — Чтобы тебя там арестовали? — Чтобы мои монахи, давшие обет молчания, снова меня увидели! — А Татьяна? — А что Татьяна? Мартин растерян. — Вот я и спрашиваю. Вы развелись? — По правде говоря… — много возможных отговорок проносятся в его голове. — Да, мы развелись. Для ее безопасности и для моей свободы. Я от тебя тогда ушел, и мы как раз забрали все бумаги. — И для того, чтобы трахаться с заложницей. — Всё вышло… странно. — Она будет тебя ненавидеть. — Мартин, меня почти вся наша команда ненавидит, — Андрес закуривает, — что уж говорить обо всех остальных людях. Ты ведь меня не ненавидишь? — Я люблю тебя. — Вот видишь. Они так и застывают, осознав всю неловкость сказанного: Андрес, протягивающий ему зажигалку, и Мартин, растерянно глядящий на небо. — Ты случайно не обдумал свой один процент? — Был занят, — тихо фыркает. Мартин забирает его зажигалку и закуривает. — Можем обдумать вместе. — Еще одно слово, и я тоже буду тебя ненавидеть. — Ладно-ладно. Не хочешь перекусить? Лично я дико устал от подобия нормальной пищи в государственных учреждениях. — Да, давай. Расскажешь, каков дальнейший план?..***
Найроби обнаруживает Берлина на террасе среди ночи, курящим и глядящим на звезды. Она пришла туда с той же целью, но явно не в таком бесконечном спокойствии; его же спокойствием можно взорвать стены Монетного двора и еще половину города. — Привет. — Доброй ночи, Найроби, — он переводит на нее взгляд, — не спится? — Ага. — И мне тоже. Главное — в последнюю ночь выспаться, так что лучше, на самом деле, обдумать всю свою жизнь сейчас. Будешь? — протягивает ей пачку сигарет. Найроби закуривает и вздыхает. — Ты первый. — И почему? — Ты знаешь о моем сыне. Я о тебе не знаю ровным счётом ничего. Берлин усмехается и трёт переносицу. — Мы с Профессором… давно знакомы, и я пришел сюда не ради денег. Я люблю искусство, Найроби, а грабежи — его самый утончённый вид. Я пришел сюда, хотя мог устраивать налёт еще более дерзким образом. Тот план мы составили с моим другом, и… я оказался здесь, потому что я мудак, а он слишком сильно меня любит. — А ты его? — И я его, но есть… детали. Найроби усмехается. — Ясно. — Наши отношения уникальны, не делай… не делай такое лицо. — Ты просто не смог его трахнуть. Берлин снисходительно улыбается и пожимает плечами. — Если сильно упрощать, то да. Очень сильно упрощать и сводить человеческие взаимоотношения к одному. — Поэтому ты здесь. — Поэтому я здесь. Знаешь, мы могли бы плавить золото, — затягивается и тяжело вздыхает, — мне почему-то кажется, что вы с ним встретитесь. — Не думаю, что я пойду плавить золото после наших двух миллиардов. Берлин пожимает плечами. — А я не думаю, что вы бы друг другу понравились. Найроби тихо фыркает. — Ты весь такой утонченный изысканный интеллигент, что я часто забываю, что ты полнейший идиот, но ты всегда спешишь напомнить. Берлин смеется. — Всё ясно, сеньора Найроби, мне всё ясно. Рассказывай, о чем думаешь?..***
— Когда ты в следующий раз меня поцелуешь? — Перед лицом смерти. — Я сейчас твои лекарства выброшу. Андрес смотрит на Мартина задумчиво. — Тебе же плохо будет. Тот печально вздыхает. — Знаю. Они плывут на гребаном корабле в гребаных международных водах. Позавчера Мартин лежал на своем диване, пил виски и с невероятной тоской в глазах смотрел новости. Над рациональностью побега в Италию они еще размышляют. — Мартин? — как только их ноги касаются земли. Неизвестный порт неизвестно где. — Пообещай мне кое-что. — Что? Андрес отводит его в сторону и глубоко вздыхает. Он волнуется. Очень непривычное для него чувство. — Я умру через полгода или около того. Мучительно и очень некрасиво. Пока я нормально себя чувствую, руки болят, но… не сильнее, чем раньше. У меня есть препарат, который используют для эвтаназии, — он осмеливается посмотреть Мартину в глаза, и у того разбито сердце, — когда будет совсем плохо, убьешь меня? — Андрес, я… — Брось, потанцуем с тобой, выпьем вина. Это будет самый счастливый день на свете, проведем его, как короли, да? Ты не дал мне умереть героем, так что теперь обязан дать мне умереть джентльменом, — он улыбается, — красивым, стоящим на своих ногах, одетым в лучший костюм. Я трус, если не хочу мучиться? — Ты не трус, — Мартин мотает головой, — я… ты чертов сукин сын, но… — глубоко вздыхает, — конечно, я сделаю это. Ты ведь меня подушкой задушишь иначе, или бог знает чем. Не хочу, очень не хочу, но сделаю. Андрес облегченно выдыхает и смеется, вдруг обнимая его. Мартин растерянно обнимает его в ответ, ласково гладит по спине, закрывает глаза. — А я говорил, что смерть может быть величайшей возможностью… выходит, я сейчас перед ее лицом? — Что? — Андрес наклоняется и целует его. Их коллеги уже ушли куда-то вперед и пока не успели их потерять, а все люди вокруг даже не знают, кто они. Открыто, но в то же время невероятно скрытно. Мартин обнимает его за шею, целуя в ответ, и тихо смеется. — Дошла шутка. — А я не шутил! — Ну, фраза дошла, смысл дошел. Не цепляйся к словам, Берлин! — Не цепляюсь, — Андрес улыбается, приглаживая его волосы и отстраняясь, — знаешь, на ближайшее время и если судьба еще всех нас сведет, тебе нужно придумать прозвище. Название города. Мартин колеблется пару секунд. — Тебе нравится Палермо?