Возрождение

Время неумолимо. Оно словно черная дыра, которая засасывает тебя и ты ничего не можешь с этим сделать… С каждой секундой ты все ближе к самому жерлу этой всепоглощающей дыры, а что в ней? Лишь мрак, холод, неизвестность и скорбь. Да, определенно, много скорби и боли. Нет, не физической, а именно душевной; этот палач отлично знает, что мучительнее… В таком ужасном состоянии засасывающей невесомости ты судорожно пытаешься схватить что-то дорогое и ценное, но время безжалостно отбирает это у тебя, будто наслаждаясь твоими мучениями; ждет, когда ты, схватив что-то снова, успокоишься и поверишь, что это будет твоим навсегда, полюбишь и вложишь все свои чувства, и оно тут же вырывает это у тебя из рук противными когтистыми лапами. Тепло, счастье, покой, дом, семья, любовь… отбирает все. ВСЕ. Семья, дом, забота, любовь, семья… СЕМЬЯ… Девочка проснулась в холодном поту, разрезая тишину надрывистым дыханием. Резко сев на жесткой кровати, она постаралась прийти в себя и испуганно огляделась. Вокруг мирно спали другие обитательницы детского дома. «Как только они могут спать», — подумала девочка и снова опустилась на плоскую, промокшую от слез и пота, подушку. Она совсем недавно, буквально на днях попала сюда, но уже пережила достаточно, чтобы обзавестись регулярными выматывающими ночными кошмарами и непрекрощающейся дрожью в ногах и руках. К слову, звали девочку Сесилией, однако в приюте ей мигом дали кличку «заморыш» из-за ее худобы, мокрых глаз, испуганно сверкающих слезами на запачканном лице, и старого коротенького, не раз штопанного еще дома маленькими ручками, платья. Ей было всего 3 года, как она попала сюда и она искренне не понимала, что это за место, почему здесь все друг друга ненавидят, отбирают друг у друга вещи и еду и сильно, очень очень больно, бьют по голове всем, что попадется под руку или даже просто ногами. Каждый раз, когда происходило подобное, она в ужасе приседала и закрывала лицо руками, шепча затолканную в маленькую, несмышленую головку родителями молитву, и растирала по невымытой мордахе сопли и слезы. Да, кличка появилась не просто так. Она уже и забыла, как звучит ее имя из уст окружающих. Абсолютно все, от детей, до кухарок, накладывающих каждый день в жирные металлические пиалки «нечто» (по-другому культурно, увы, не скажешь), называли ее заморышем. Заморыш. ЗАМОРЫШ. Усталость от пережитого дня, ночного кошмара и тяжелых детских мыслей медленно придавила ее к постели и разлилась по телу печальным и беспокойным сном. Каждый день в те редкие мгновения, когда в ее адрес не звучало отборных матов и никто не бил ее головой об изголовье кровати, схватив за волосы, она думала. Думала о том, куда делся папа, с которым она приехала сюда. Как себя чувствует мама, которая в последние дни до приезда в приют страшно кашляла чем-то красным и не могла дышать без ужасного хрипения и стонов. Думала о том, как спится ее маленькому братику, которого неделю назад они с папой уложили спать в необычную прямоугольную деревянную кроватку. Видимо, папа очень беспокоился, что малышу будет холодно спать на расстеленных на полу одеждах вместе со всеми. Она думала о том, что папа очень добрый и заботливый, и пыталась понять, зачем же он так сильно беспокоился о том, что они с мамой навредят малышу, что даже стал укладывать его отдельно и прятать от них. Но ответов на эти вопросы было мало и ответить на них самостоятельно девочка не могла. Когда она в первый день попыталась робко спросить об этом у старших девочек, они лишь неприятно засмеялись, даже мурашки побежали по спине. А потом ее начали толкать и пихать, даже на тонких руках и исхудавших боках появились царапины и синяки. Было больно, и девочка искренне не понимала, почему они это делают и заставляют ее испытывать такие ощущения и эмоции. Она ничего не понимала, и в своей детской растерянности не могла найти ответа на все это. Когда же приедет папа? Она вспоминала, как приятно было сидеть у весело плясавшего огня в крошащемся камине. Тепло обволакивало ее хрупкое тельце. Малышу, лежавшему на ее коленях, тоже тепло явно приходился по душе, ведь его личико приятно розовело и тонкие губки улыбались Сесилии в младенческом сне. Помнила, как любила щекотать его крошечные милые ножки и нежно лепетать что-то простое, детское и воображаемое, от чего его глаза удивленно распахивались и переливались всеми оттенками голубого и зеленого. Помнила, как она поила его теплым молоком и, хоть и сама хотела есть, с радостью отдавала ему и свою порцию. Какое приятное чувство испытывала она, когда заботилась о братике, но почему-то сейчас, когда она думала о нем, к этому чувству примешивалось что-то еще, колючее и гнетущее… Ах, когда же приедет папа.