***
Луиза не плачет, — не научилась, некогда было учиться. Лишь однажды её рвёт воплем до тошноты, и она битый час кричит то в постель, то в голос, дерёт волосы, вцепляется медсестре в лицо, — двое мужчин локти едва-едва скрутили. В городском госпитале, в родильной палате. Сказали, девочка родилась. Луиза до сих пор не знает, точно ли то была девка, — не видела её, так и не отдали. Писк услышала, будто у котёнка, а потом ничего — и всё, спать захотелось, настолько дурно было, — прямо на койку притащили, дёрнул же лукавый в тот день работать выйти. Деньги всем нужны, а Якова жалко: не ему же одному работать, химикатами на заводе травиться, не мальчик уже. Обидно. И так-то было тяжело девчонку эту несчастную, позднюю, навсегда безымянную, под сердцем носить: Луиза даже есть толком не могла, — блевала, злилась, бранилась хуже сапожника, четыре месяца рыбу видеть не хотела, — и о коньках забыть пришлось: Волда, соседка, однажды из-за этого скинула. Может, всё из-за того, что упала: щиколотка дольше живота болела, — а может, из-за того, что раньше несколько раз избавлялась, вот только кто теперь скажет? Фельдшер Циммерман, что ли? Долго у Луизы нутро не заживает. Не там, где обычно, — Луиза уже утром пешком домой возвращается: денег на трамвай в кармане не нашлось, — а как-то по-другому. Луиза в университете не училась, сама толком не понимает, почему оно вот так. Луиза курит дешёвые сигареты, выпрошенные у газетчика, а глаза щиплет чем-то, и грудь ноет, — много молока, на двоих хватило бы, а внутри всё разодрано. Прежде в животе хорошо было: то что-то тёплое, на обоих, — для себя и Якова, — когда картошкой с мясом и маслом объедались, то приятное, когда целовались. Жило дитя, шевелилось, и нет его, — только боль и грудь от молока тяжёлая. На, гляди, Луиза Манишек, до двадцати пяти с половиной лет — Марчин, вот оно, счастье твоё, не положена тебе дорога в розах и герани. Привыкай, Луиза.***
Луиза ещё несколько раз потом плачет, уже дома, под боком у Якова, и жалуется вслух. Даже смотреть на себя неохота: похудела, глаза ещё серее стали, куда уж дальше-то? Яков прощения просит, обнимает, по голове гладит, как будто сам в чём-то виноват. Дурак. Может, тоже глаза разок вытирает, — и то вряд ли: Луиза за обоих отревелась. Сколько помнится, Яков тоже жаловаться толком никогда не умел, — ни в первую встречу, когда Луиза набрала ему полведра воды, напиться и лицо умыть (ему тогда шестнадцать лет было, с заводской смены возвращался, ей — десятый год), ни потом, когда до инженера дослужился. Два сапога пара, левые оба, никому не нужные. У кого-то родня большая, плевать, если и не дружная, а у Манишеков всё богатство на двоих — тётка, мать, отчим и несколько могильных крестов. Даже детей нет. Луиза не сразу понимает, что второго ждёт, — совсем забегалась. Ходит, работает, моет лестницы: Манишеки трижды с жилья на жильё переезжают, — выпивает, — раза три полкружки себе налила, и от этого чуть-чуть легче, но ни радостно, ни горько: родится — вот и славно, помрёт — бес с ним. Может, это всё из-за химии, которой Яков за столько лет надышался, может, из-за работы, может, из-за войны на границе: говорят, что во время войны ребёнку рождаться боязно. — Ну, помер и помер, не ты первая. Ещё родишь, — говорил когда-то хмурый, вечно пьяный Циммерман. Кто знает, может, даже искренне. Разве кто-нибудь его разберёт? Во второй раз рождается сын, живой и пискливый, быстро привыкает по ночам спать, и Луиза не жалеет, что родила, но всё-таки слушает: дрогнет внутри, не дрогнет? Не ей на свою нелюбовь жаловаться: Маркус только на первые зубы начинает хныкать, учится ходить за неделю, и глаза у него большие, серые — такого же цвета, как у неё. Всем бы такого ребёнка. Интересно, а у дочки, их первенца, были бы её глаза или Якова, чуть потемнее? А волосы? Русые или светлые? У Якова — светлые, тусклое золото. Хорошо бы, чтоб как у Якова.***
Луиза не расстраивается, что не слишком это дитя хотела, что рано родила, не вовремя, когда душа не зажила, — Манишекам некогда тосковать. Яков гнёт спину на работе, сын играет дома на кровати, Луизе тоже сидеть без дела некогда: марафет наведи, приготовь, поешь, сходи на рынок, уберись, поболтай с соседями, помой лестницу, крыльцо подмети. По весне Манишеки переезжают в доходный дом на Крушвице, возле площади: и просторнее, и на работу ближе, и у соседей дочь на год старше Маркуса, обоим веселее, скучать не будут. Шалит, бегает, всё-то ей интересно, плакат вечно норовит стащить на лестнице, — может быть, и их девка такой же выросла бы, только одета была бы попроще. Шиммеры — не Манишеки, интеллигенты, вряд ли на заводе хоть день работали: герр Клаус — чиновник, но не гордый, всех о здоровье спросит, всем чёрного чая отсыпет, Якову руку пожмёт, табаком поделится. — Хороший у Шиммеров дом. А полы-то какие удобные, смотри, — ухмыляется Яков, сняв доску за чуть сдвинутой кроватью, и суёт под неё газетный свёрток рядом со связкой некрупных купюр. — Гляди, не болтай лишнего, — строго шепчет Луиза, сдвигая брови, и прикладывает свой палец к его губам, — не то останемся и без денег, и без головы. Кто ж ещё, если не жена, первым узнает, что Яков Манишек продаёт за наличные химический спайс, почти запрещённый Министерством порядка?***
На часах семь вечера, — значит, скоро вернётся с работы Яков, из общей кухни пахнет капустой, — значит, госпожа Ранек из третьей квартиры что-то мастерит на ужин, а этажом выше её муж, старик-архивариус, идёт за почтой, стучит тростью; на крыльце смотритель, лысый близорукий Гектор Медина (все знают, что его сын живёт за границей, и ближе всех ему здесь только Ордер, пушистый усатый обжора, гроза чердачных мышей), кормит кота куриными потрохами, а дети играют на площадке у лестницы. Маркус злится: опять, видно, что-то не поделили, — и дёргает сероглазую Злату, девчонку Шиммеров, за прядь, а та смеётся, показывает язык и небольно, — лишь так, чтоб Маркус захихикал от щекотки, — тянет за ухо. — Ай-й! Пусти! Твоя взяла! Луиза смотрит на них и, поджав ноги, садится на деревянный порог квартиры. Юбка, задравшись, заголяет икры и щиколотки, а Луиза пьёт пустой зелёный чай и слушает, как сквозь месиво запахов, стуков и болтовни звенит девяносто третья радиоволна. Может, всё-таки стоит привыкать к хорошему, да? Грех жаловаться.