Color

      Скучно.       Джемин валяется на кровати, раскинувшись звездочкой; уставший, едва живой от июльской жары — кажется, стоит только подняться, и расплавишься под горячим вязким воздухом. По животу — капельки пота, потому что на улице градусов за тридцать, кондиционер сломан уже неделю, а денег на ремонт они, два бедных студента, наскрести не могут.       Душно, жарко и скучно.       Он вертится с боку на бок, пихая ногами тяжелое жаркое покрывало подальше, тянется то к телефону, то к ноутбуку, но играть не интересно, и в соц сетях снова и снова одно и то же.       Скукота.       — Ренджун~а… — конец фразы Джемин не придумал, не собирался даже. Надеялся привлечь внимание, подразнить, понадоедать. Ренджун всегда реагирует так забавно — замахивается, будто еще слово и уложит на лопатки, но смешинки в глазах выдают несерьезность, и заставляют приставать дальше.       Сейчас он не отвечает, сидит спиной к Джемину и даже голову повернуть не хочет, будто и не слышал своего имени вовсе.       Злюка.       Перед Ренджуном — холст в пару альбомных листов, с намеченными карандашом штрихами и ярко закрашенным теплым желтым и оранжевым правым углом. Он водит кистью по еще чистому белому, добавляет тонкими линиями розовый цвет, фиолетовый, и Джемин не может оторваться от его умелых, измазанных красками рук.       Что он рисует вообще?       Длинные пальцы сжимают кисть у самого края, ведут ровно, уверенно, оставляя разноцветные полосы. Джемин смотрит на тонкие запястья из-под широких закатанных рукавов, испачканную мазками краски кожу, наблюдает, как Ренджун осматривает критично свое творение, дергает плечом, словно совсем недоволен получившимся, и размазывает одно из цветных пятен прямо пальцем.       — Что вообще ты рисуешь? — говорит, переворачиваясь на живот и подпирая голову ладошкой.       Ему снова не отвечают, добавляя к горячим оранжевым и красным пятнам тонкие линии холодного синего. Джемин еще смотрит, наблюдает за движениями чужих рук, снова заглядывает в телефон, даже в окно мельком — очертания деревьев смазываются пекучим солнцем.       Ренджун вдруг тянет руки вверх и прогибается спиной — потому что сидит вот так перед мольбертом уже который час, потому что мышцы тянет от усталости, от одной и той же позы на неудобном стуле. Рубашка чуть просвечивается в лучах солнца, и Джемин ловит взглядом силуэт — плавные линии спины и талии под тонкой тканью, худые руки и острые плечи.       Ренджуну хочется думать, что они у него широкие; он специально носит огромные вещи, таскает у Джемина футболки, и эту рубашку, кажется, тоже стащил у него еще год назад.       Джемин скатывается с кровати, шурша покрывалом, и, тихо ступая по скрипнувшим половицам, подходит чуть ближе. Останавливается позади, снова смотрит внимательно, пытаясь различить хоть что-нибудь внятное на картине.       Как там это называется? Импрессионизм?       Ренджун учится на художественном, и у них половина комнаты завалена холстами, красками, мелками, карандашами и еще кучей всего, названия чего Джемин, будущий экономист, запоминать даже не пытается.       Живопись и искусство — это немного не его.       Живопись и искусство в глазах Джемина — это Ренджун, за мольбертом и весь в краске.       — Спина не болит? — спрашивает, и Ренджун вздрагивает едва, но даже не оборачивается.       — Болит, — устало; потирая бок локтем пачкает нечаянно края белой рубашки и даже внимания на это не обращает — у него половина одежды всегда краской мажется. Сначала вот так, по неосторожности, а потом — потому что устал и лень идти отмывать руки.       — Ты бы отдохнул немного, — потому что едва Джемин проснулся, он уже сидел на этом же месте, намечая контуры будущей работы карандашом.       Хочется ухватить его поперек талии и стянуть со стула, уволочь на кровать и заставить полежать хотя бы часик, но Ренджун тогда вряд ли просто замахнется — вообще вытурит из комнаты до самого вечера. Потому Джемин только опускает руки на чужие напряженные плечи, массирует немного, сжимая ладони и большими пальцами проходясь по твердым напряжённым мышцам.       — Джемин… — договорить не получается, потому что горячими руками сдвигают воротник и ведут по шее, нажимая и там.       Рубашка огромная, и Ренджун кажется еще меньше, тоньше, и под ладонями Джемин чувствует каждую его выпирающую косточку, гладит, ведет к спине, давит, заставляя подставляться.       — Что? — говорит нарочито сладким голосом, растягивая губы улыбкой, пусть за спиной этого Ренджуну и не видно. Тот сначала упрямится, молчит, будто выбирая, какой же фразой послать Джемина подальше, но в итоге сдается и:       — Чуть пониже… — на выдохе и наверняка закрывая глаза; подставляется под руки, опуская кисточку с палитрой на колени. Джемину — трогай как хочешь, веди по плечам, спине, ребрам, Ренджун позволяет и только мычит вздохами в благодарность. Опускает голову ниже, открывая тонкую шею из-под широкого ворота, и Джемину выпирающие позвонки хочется обвести не только пальцами — языком, например, губами, и дальше по горячей коже.       — Серьезно, отдохни.       — А кто домашку за меня напишет?.. — Джемин уверен, что он глаза прикрывает, жмурится даже, — Левее немного…       У Ренджуна экзамен уже завтра, и эту картину ему закончить надо хотя бы к утру, а в идеале — еще месяц назад. Он в любимчиках у большинства преподавателей, потому что талантливый, интересный, и работы создает необычные, и стоит только попросить сдвинуть сроки сдачи и ему пойдут на встречу.       Но Ренджун лучше не будет спать двое суток и закончит все вовремя, чем станет пользоваться таким к себе отношением.       — Ничего не случится, если полежишь часок.       — С тобой это растянется на полдня, — звучит ворчливо, а Джемин уже разминает плечи, ведет ниже по рукам и улыбается, потому что говорит Ренджун верно. Он его с кровати не выпустит, оплетет руками-ногами несмотря на жару, прижмется поближе и ни под какими угрозами с места не сдвинется.       — Все, — резко, ведя плечами, стараясь скинуть чужие руки, — все, хватит, быстрее закончу — быстрее буду свободен.       — Ну сделай перерывчик, — забираясь под рубашку, ладонями по бокам, стирая капельки пота.       — Хватит… — отпихивая локтем в сторону, — хватит, Джемин~а…       Джемин не слушает.       Джемин на все эти тычки даже внимания не обращает, продолжает настойчиво водить руками, надавливая теперь чуть повыше поясницы. Ренджун то ли мычит, то ли угукает, и отбивается как-то совсем без энтузиазма, еще и голову в бок откидывает, светит тонкой шеей прямо перед глазами.       Джемин не может не воспользоваться.       Прижимается губами, ведет языком по чуть соленой коже, расстёгивая спешно маленькие пуговички на рубашке — их за столько месяцев осталось всего-то штук пять, и Ренджун едва ли застегивает все. Он уже дергает последнюю, ведет затем пальцами по животу и выше к груди, когда его снова пихают локтями, стараясь оттолкнуть от себя подальше.       — Блин, перестань, — но наклоняет голову вперед, чтобы тронули уже там, и Джемин не может не послушаться, не может отодвинуться, и отпустить кажется делом просто невыполнимым.       Джемин и не хочет.       С ним не работают эти неуверенные «перестань» или «хватит», которые словно просят сделать ровно противоположное.       Он спускает рубашку с чужих плеч к локтям, целует в шею, за ухом, ловит тихие стоны и шумное дыхание. Ведет рукой по руке, пачкает свои пальцы краской и тут же — Ренджуну по животу, масляной дорожкой до самой груди.       — Пойдем в кровать?       — Ты должен мне новые краски, — пытается строго, раздраженно будто, но у него совсем не получается.       Ренджун уже сдался, Ренджун уже не сопротивляется, не отталкивает, позволяет вести руками ниже, стащить шорты, но все равно упрямится, все равно не выпускает кисть с палитрой из рук. Джемин хмыкает ему в плечо, тычется губами и снова ведет краской по коже, четырьмя оранжевыми полосами по шее.       Чужая голова ложится ему на плечо, и такое напряженное, словно струна, тело, расслабляется под пальцами, отзывается на каждое движение, на каждое — вскользь по бокам, до самых коленей, желтой краской по ляжкам, по бедру.       Джемин и сам возбужден, но на себя внимания почти не обращает — перед глазами один только Ренджун. С влажными от жары волосами, со следами жаркого летнего солнца на коже, с прикрытыми глазами и тихими вздохами. Хочется довести до края сначала его, смотреть, как он выгибается навстречу всего лишь рукам, слышать стоны и тяжелое дыхание.       Дразнить.       Заставлять слушаться.       Джемин ведет рукой по его члену, вскользь, другой — разводя колени шире. Ренджун не протестует уже, не пинается, хватается только за руки, двигает бедрами, просит быстрее на каждое движение. Один только вид на него такого и возбуждение искрами проходится по всему телу, стирая ненужные мысли, и, словно волной, накрывает тягучим удовольствием.       Даже не касаясь себя.       — Это, мне кажется, импрессионизм? — Джемин кивает на картину перед ними.       Ренджун этого кивка не видит — так и сидит с опущенной головой и закрытыми глазами, только угукает, то ли на вопрос, то ли на Джеминовы руки под рубашкой.       — Тут ведь надо выражать чувства и эмоции, да? — шепотом обжигая шею, — Может, продолжишь рисовать? Что ты сейчас чувствуешь?       Ренджун чувствует много чего, Джемин по тихим стонам различает и улыбается довольно, ведет рукой быстрее, сжимает сильнее, касается губами уха:       — Давай, — целуя в плечо, — а потом отнесешь на экзамен. Тебя похвалят и поставят высший балл, даже не представляя, как ты ее нарисовал.       Кисточка с палитрой из рук выпадают тут же, громко стуча о пол, разливаясь пятнами по половицам. Ренджун стонет громче, почти кончает, но Джемин пальцами пережимает член у самого основания — не позволяет, заставляя гуляющий по нервам ток схлынуть куда-то в неизвестность, разочаровывает.       Ренджун мычит, хлопает по рукам, потому что его будто обманули, оставили ни с чем, рывком выдернули из почти затопившего до макушки удовольствия. Джемин смеётся мысленно, и лишь улыбается — ему нравится дразниться, нравится доводить до грани, играть по чужим нервам, заставлять стонать и выгибаться, прося большего.       — Хочешь кончить? Рисуй дальше.       В ответ выдыхают как-то возмущенно, стараются пихнуть локтями в бок, но Джемин перехватывает, снова неспешно ведет рукой. Ренджун сдается, дрожит плечами, тянется к тюбикам с краской, выдавливает сразу на пальцы. Ведет красным по холсту, мажет хаотично, полосами от угла до угла, размазывая бесформенными пятнами.       Джемин обожает, когда Ренджун ведет себя так послушно. Когда он, такой колючий, пихается локтями и шипит, а потом все равно слушается, делает как скажут, подставляется под ласкающие руки, сам напрашивается на прикосновения. Хочется сказать все это вслух, похвалить-подразнть, но приходится молчать, и только касаться чувствительной кожи. Медленно, тягуче, и во все глаза следить за измазанными краской руками.       К красному добавляется желтый, такими же случайными отпечатками — Ренджун уже не присматривается, мажет ладонями будто наугад, хватается ослабевшими руками за раму, раскидывая разноцветную краску по полу.       Джемин водит рукой быстрее, метит укусами шею, оставляя поцелуи следом, пачкает краской чужие бока и бедра, раскрашивая горячими полосами. Ренджун держится не долго, постанывает тихо, сжимая пальцы и сминая тюбики краски.       Кончает почти сгибаясь пополам в чужих руках, и Джемин гладит его по мокрой спине, оставляя цветные разводы и там, по затылку. Ерошит волосы, не перестает касаться, пока он совсем не отдышится, пока силы не вернуться в ослабевшее тело.       — А мне поможешь?       — Сам ко мне полез, сам себе и помогай.       — Ренджун~и злюка… — Джемин обнимает его за пояс, тыкается влажной челкой в плечо, трется щекой о горячую кожу, ведет языком.       — Отвали.       — Не дергайся пару минуток, — хрипло, дыханием по шее, сжимая руку на чужой талии сильнее.       Ренджун слушается, сидит без движения, старается отдышаться, и Джемин ведет рукой уже себе по животу, скользит за резинку штанов, обхватывая член ладонью — резче, сильнее, до подгибающихся ног.       Гладит руками по чужим ребрам, чуть стискивая пальцы и проходясь ногтями, мычит сквозь зубы и ведет носом по затылку, дрожащими веками прикрывая глаза. Дышит рвано, пробует чужую кожу языком, губами, дразнит укусами, вызывая слабую дрожь по телу.       У самого мурашки по спине бегут, когда Ренджун испачканными краской пальцами ведет по щеке, шее, вплетая их в волосы и чуть оттягивая назад. Не отстраняет, не пытается оттолкнуть, только тянет, сжимая их в кулаке, и Джемин стонет не сдерживаясь, оставляя яркие засосы на его коже. И с каждым движением волной дрожи окатывает все сильнее.       Оргазмом сбивает с ног, судорогой по всем мышцам — Джемин падает на колени с громким стоном, и жжет дыханием Ренджуну уже куда-то в поясницу. Дышит тяжело, жмется ближе, тыкаясь лбом.       — Это экспрессионизм, — слышится через несколько секунд, или минут — для Джемина слова словно набор непонятных бессвязных звуков.       — Мм?       — Импрессионизм, который ты назвал, это изображение окружающего мира, а изображение чувств и эмоций — это экспрессионизм.       Джемин глядит мутно, едва фокусируя взгляд на раскрашенном хаотичными пятнами холсте, и снова — на такое знакомое и, почему-то, слишком спокойное лицо. Он забудет различие уже минут через десять, а вот Ренджун выглядит так, будто экзамен уже сдал на пятерку.

✿