...Даже люди словно мышки Ищут мудрости в винишке. Быть собою очень сложно, А возможно – невозможно…
гокки – Мышеловка
– Дост-кун? – спрашивает Николай, смотря перед собой. В ответ ничего. Господин лишь поднял одну бровь, показывая, что услышал обращение и ждет продолжение фразы. Гоголь, заметив это, довольно хмыкает. Они стоят около дороги и смотрят на остановку, что развернулась на другой стороне. Блондин неожиданно остановился и решил посмотреть на что-то, что его заинтересовало. Достоевский же просто пристроился рядом. Там, через дорогу, молодой человек чихнул, и сухонькая старушка в белой маске довольно резво отскочила от него на несколько шагов, сразу принимаясь укоризненно смотреть. Рядом молодая мамаша с пятилетним ребенком в дутой куртке тут же начала разгневанно ворчать по поводу того, что молодое поколение совершенно никого не уважает и вообще пошло по одному месту, но в присутствии Сашеньки она не скажет, по какому точно. Парнишка же глянул в ее сторону расфокусированным взглядом, пробормотал что-то невнятное, утер нос и продолжил стоять, дожидаясь транспорта. – Дост-кун, люди такие забавные, – широко улыбается Гоголь под черной маской. Его улыбку выдавали глаза, да и Федору не нужно было присматриваться, чтобы понять это. – Идем, – тихо проговаривает брюнет и двигается дальше. Гоголь еще раз окинул взглядом людей на остановке и пошел следом, приговаривая: – Ну забавные же! Забавные, правда? В ответ кивок и глухое покашливание. Воздух рядом с дорогой совершенно никакой. Заходя в квартиру, Николай неожиданно слышит уведомление о сообщении и принимается просматривать соцсети в телефоне прямо у порога, лишь пододвинувшись, чтобы Господин тоже прошел вглубь жилища. Федор не обращает никакого внимания на то, что у них дома очень темно, и садится на стул, на ощупь снимает с себя кроссовки одной рукой, при этом поставив вторую локтем на свое колено. Нарочно не касается ничего этой ладонью, потому что нажимал ей на кнопки в лифте, а Гоголь паникер. Пальцы его расслабленно чуть отогнуты и тонкое запястье, уже не скрытое ни курткой, ни рукавом излишне свободной кофты, выглядит очень бедным в тусклом свете экрана смартфона. – Господин, помой руки, – слышно от Николая, который отложил телефон в карман штанов и принялся в той же темноте расшнуровывать свою обувь, опираясь бедром на небольшую тумбу. Федор, все это время сидящий молча на стуле, кивнул, но не двинулся с места, смотря перед собой. Коля откинул кеды на низкую полку и пошел к ванной, озаряя ее светом небольшое пространство. Через минуту он вернулся обратно, отряхивая руки от влаги, которой уже на них не было, но ощущение осталось. Свет все еще горел только из ванной. В передней лампочка перегорела. – Устал? – спрашивает Коля, кладя сухие ладони на бледные щеки Господина. Тот прикрыл глаза, отрицательно покачал головой и потерся щекой о чуть шероховатые пальцы. – Тогда вставай, поедим наконец, – в ответ еще один кивок. – Давайте же, молодой Господин! – вдруг озорно вскрикивает парень, резко тормоша Достоевского за предплечья. – Необходимо вымыть руки и лицо, вирус бродит, а вы такой невнимательный!.. Вопреки всем суждениям, готовил Гоголь прилично. Он, будучи невыносимой смесью бессмысленности и безумия, на кухне становился изящнее дирижера Хора Турецкого. В своем стиле, конечно же. Он все еще был неловким и шумным, постоянно ударялся бедрами о стол или стойку, забывал захлопнуть холодильник, ронял какой-то кусочек на пол или спорил посреди жарки с котом о том, что тому еще рано есть и прожорливое создание должно вернуться обратно во тьму, прислуживать Федору. Но делал это все блондин как-то даже элегантно, живо и почти осознанно, превращая каждый свой неловкий шаг в движение из своеобразного танца. Жизнь с бабушкой в юношестве оставила свой след на умениях молодого человека. Достоевский же, дожидаясь, пока Гоголь что-нибудь приготовит из только что купленного, прошел в единственную комнату, прихватив две черные маски, до этого оставленные на все той же тумбе. Он кинул их на стол, прикидывая в уме, будет ли это нарушением каких-то правил, установленных блондином. Хмыкнув про себя, Федор включил настольную лампу и подошел к приоткрытому шкафу, попутно прислушиваясь к доносящейся с кухни музыке. Распахнув деревянные дверцы, брюнет с невыражаемым на лице удивлением заметил, что в шкаф котячее создание не забиралось за то время, что хозяева отсутствовали в связи с походом в ближайший магазин. С кухни послышался смутно знакомый металл в исполнении иностранной группы, позже сменившийся лиричным соло скрипача. Достоевский давно перестал обращать внимание на всякие странности в поведении Николая. Если быть точнее, то он к ним просто привык. Обыденным стало правило, требующее обязательно улыбнуться, если вдруг посмотрел в зеркало (Федор не соблюдал, но уважал). В порядке вещей стало и слышать в свою сторону какое-то прозвище, меняющееся время от времени, вроде 'Господин' или 'луч солнца'. Послышались еле заметные шкрябанья по полу. Молодой черный кот ловко вскочил на стол и принялся тереться мордашкой об угол раскрытого ноутбука. Достоевский, уже снявший всю верхнюю одежду, подошел ближе и протянул к нему руку, в которую зверь тут же ткнулся носом, прося его погладить. Животинка с особой любовью относилась именно к старшему хозяину и, если и шкодила, то только назло второму, будучи послушный комочком любви и ласки в руках Федора. – Ты готовишься к ужину или пытаешься соблазнить меня? – послышался голос сбоку. Блондин, будучи еще в уличном, прислонился к косяку плечом, скрестив руки на груди и наблюдая за ласковым воссоединением Сатаны и его главного послушника. – Одно другому не мешает, – равнодушно пожал плечами Достоевский, повернувшись к блондину. В ответ хмыкнули и закатили глаза. – Люци, брысь со стола! – прикрикнут тут же нахмурившийся Гоголь. – Не позволяй ему это, ты же знаешь, что все бумаги и ноут потом в шерсти, – обратился он уже к Господину. – Негоже приказывать самому Люциферу, – хмыкнул Достоевский, одновременно беря кошака на руки и спуская его на диван. – Ты право имеющий, – пожал плечами парень и повернулся, направляясь обратно на кухню, но после сразу же вернулся. – Я чего заходил, гречка или макароны? – Полагаюсь на тебя, – безразлично выдохнул Федор, принимаясь снимать брюки. – Значит рис, – кивнул сам себе блондин, со всем вниманием наблюдая за действиями брюнета. Он еще постоял некоторое время так, оглаживая взглядом бледные бедра, но быстро смотался, во имя избежания греха и спаливания курицы. Достоевский проводил его безразличным взглядом, но Гоголь нутром чувствовал его дьявольскую ухмылку. Ужин в десять часов проходил спокойно. Пока Николай развлекался на кухне под новый плейлист, Федор же в комнате маялся с очередной презентацией, которую надо бы закончить сегодня, но придет она на почту преподавателю ближе к четырем ночи вместе с требуемой контрольной и еще парочкой рефератов. Упс, забыл про срок, программа заглючила, интернет пропал, почта потерялась, по вере не положено сдавать готовую работу раньше 3:33, прошу простить и миловать. Дистанционное обучение учит безбожно врать и жить на одной лишь ненависти ко всему сущему. Смотря какой-то стенд-ап, кушая рис вилкой и устроившись на мягком диване с пледом, блондин чувствовал себя комфортнее всех на свете. Он громко смеялся, периодически шутил над шутками выступающих и подкладывал в соседнюю тарелку нарезанные колечками огурцы, потому что он к овощам равнодушен, а Господин очень любит. Громкие завистливые визги где-то сзади настойчиво игнорировались. Рано. Достоевский же полулежал рядом молча, иногда односложно отвечал на вопросы и почесывал расположившегося рядом Люцика за ушком. Гоголь справедливо считал, что, будь Федор немым, он с успехом мог бы говорить за них двоих. – Дост-кун, много осталось? – прожевав очередной кусочек курицы, спросил блондин о домашке, отвлекаясь от экрана ноутбука. В ответ кивают. – Твои мешки под глазами скоро будут чернее этого кошака. Федор поднимает на него взгляд, смотрит открыто и прямо, отчего в полутьме его зрачки почти сливаются по цвету с радужкой, и медленно кивает. Николай прыскает со смеху, бодая того лбом в лоб. – На меня твои штучки не действуют. Спрячьте свои зенки, молодой Господин, – посмеивается Гоголь и возвращает все внимание к тарелке, но краем глаза замечает еле заметную улыбку партнера. К половине двенадцатого они заканчивают. Достоевский принимается заканчивать осточертелую презентацию все на том же ноутбуке, а Николай собирает в руки посуду и хочет уже отнести ее на кухню, как за локоть хватают, чтобы не дернулся, и целуют в щеку. – Благодарю за ужин, – говорит Достоевский, лишь мельком взглянув на Николая. Парень, застывший от неожиданности, вдруг прыскает и смеется: – Благодарность от Господина всегда радует слух, – он широко улыбается, оставляет тарелки лежать на бедрах и кладет руку на щеку Федора, после чего поворачивает бесстрастное лицо к себе и в коротком поцелуе ласкает своими губами чужие. – Не за что, Дост-кун, работайте дальше. В ответ кивок. Гоголь все же относит тарелки на кухню, попутно болтая с Люци о том, как же он, наглая рыжая морда, охуел. Вновь включается музыка на кухне. Николай всегда был хозяйственным, вопреки любым суждениям. Ближе к часу ночи, разобравшись со всеми мелкими домашними делами, блондин бодрым шагом возвращается в комнату. Достоевский сидит почти что в той же позе, только на этот раз у него под рукой лежит какая-то книга, на которой расположен коврик для мышки, по которому и елозит та самая компьютерная беспроводная придурь. Ноутбук так же стоял на столе, облокоченный на средней высоты коробочку конфет, чтобы не перегревался. Зрение в твердую единицу давало Федору дар видеть мелкий шрифт на ноутбуке с любого расстояния, так что он легко мог устроиться на диване в любой позе и не переживать, что в какой-то момент у него начнут плавать перед зенками даже картинки. Гоголь же, получивший травму на один глаз еще в классе четвертом, был вынужден носить очки или линзы и то, после нескольких часов перед экраном ему хотелось выдавить себе глаза и продавить виски в череп, потому что не-воз-мож-но. Невозможно! Николай имеет неосторожность пройти мимо шкафной секции с зажатым во рту кусочком огурца. Раздается возмущенный писк. Когда сзади ворчат недовольное: «Отъебитесь» – Федор все же поворачивается, чтобы посмотреть на занимательную картину. Там Гоголь стоит перед подсвечиваемой изнутри широкой полкой, выделенной под жилье двух морских свинок, которые приподнялись и теперь опираются передними лапками на невысокую переднюю стенку выдвигаемого поддона. Две невинные мордашки внимательно смотрят на хозяина, который отвечает им таким же внимательным взглядом. Рыженькая даже наклоняется вперед и тянется, пока подруга тихо и напряженно повизгивает. – Девочки, – напряженно говорит блондин, тюкая кончиком пальца по крохотному носику Булки, которая потянулась в его сторону, – нет. Вы свое уже получили, теперь спать. Светлая Печенька, шерсть которой по цвету ближе к кремовому, звонко свистит еще несколько раз и резко мотает головкой. Булка же перебирает лапками и пушит шерсть, почти садясь на задние лапки. Он повержен. Парень бредет на кухню, пока девочки взволнованно бегают по самодельному поддону под тихий смех Достоевского. Когда им приносят два небольших кусочка огурца, в комнате наконец воцаряется покой. Блондин присаживается на диван и плюхается своей головой прямо на бедра соседа, отчего книга, служащая подставкой для мышки, совсем соскальзывает. Федор бросает внимательный взгляд вниз, встречается с лукавой усмешкой, кладет левую руку на блондинистые волосы и продолжает работу. Он почти неосознанно начинает копошиться в мягких прядях тонкими пальцами, доставляя немалое удовольствие их владельцу. Гоголь включает какую-то песню на телефоне, жмякает 'перемешать все' и кладет гаджет подальше на стол. Ему всегда нравилось то, что брюнет может работать в любой обстановке, будь то играющий на всю рок, ругань однокурсников неподалеку или ураган Катрина, бушующий в тридцати метрах от него. Пока Федор вовсю развлекался с дистанционным обучением, Николай отпахал все свои лекции в апреле месяце и теперь готовился к грядущей сессии в тишине и покое. Однако, после рабочего дня ему хотелось только свалиться в кровать и не вставать часов тридцать, но никак не возвращаться к записанным лекциям и скаченным учебникам. – Поражает такая неразборчивость в музыкальных предпочтениях, – вдруг бубнит себе под нос Достоевский, продолжая одной рукой перебирать блондинистые порядки, а второй елозить мышкой. – Если ты про Сережу, то я тебя укушу, – притворно хмурясь, возмущается Николай. Он открывает глаза и смотрит прямо в бесстрастное лицо над собой, одновременно с этим пытаясь прислушаться к песне, что сейчас играет. Исполнителя вспомнить не получается, но текст кажется довольно знакомым. – Твои вкусы тоже далеки от истинной эстетики. – Чем тебе не угодила классика? – вскинув брови, спрашивает брюнет, все еще не отвлекаясь от экрана. – Тем, что это классика, – фыркает Гоголь, обиженно отворачивая голову в сторону. Его челку тут же взлохматили, из-за чего та закрыла обзор, и парень воскликнул: – Эй! – Не ерничай, – усмехается Достоевский и смотрит на него, принимаясь аккуратно поправлять блондинистую челку. Николай же, расслабленно замерев, заговорил только когда его внешний вид привели в порядок: – Федор, это что, забота? Неужели я, простой смертный, удостоился чести видеть вас в добром расположении духа? – парень при этом поднимает брови, изображая крайнюю степень удивления, и все говорит, крайне ловко, по его скромному мнению, мешая обычную речь с возвышенно-книжной. – Возможно, – пожимает плечами Достоевский и возвращается к презентации, попутно копируя и вставляя что-то в отдельный вордовский документ с контрольной. Гоголь сам себе под нос улыбается и принимается рассматривать лицо брюнета. Они знакомы уже много лет, но находить каждый раз что-то прекрасное в хмуром изломе бровей или же тонкой грязно-красной корочке, что покрывала искусанные губы, не переставало надоедать. Ему нравились эти пугающие других своей темнотой глаза, он любил проводить пальцами по чуть жестким волосам, когда возникала возможность, а короткие улыбки, которые появлялись на тонких губах из-за порой глуповатых шуточек, приводили в неописуемый восторг. Проводить кончиками пальцев по острым скулам, спускаться вниз губами по тонкой шее и выпирающим из-за худобы ключицам, любоваться изгибом тонкого тела хотелось из раза в раз, когда в груди разливалась щемящая нежность или полыхающая страсть. Не сдержав порыва, Коля поднялся, чем удивил Федора, и, пока тот не поинтересовался, в чем же дело, вернулся на колени парня, садясь с Господином лицом к лицу. Парень легко скрестил руки за чужой шеей, прижимаясь поближе, и подался вперед, ласково накрывая чужие губы своими. Он с бурлящей радостью встретил слегка заторможенное, но ответное действие. Федор шевельнулся, давая понять, что можно действовать, и положил правую ладонь на грудь Гоголя, на то место, где слышался немного ускорившийся стук. Николай довольно мыкнул что-то, спускаясь ладонями по узкой спине, обхватывая ими гибкую талию, чуть сжимая. Возбужденная радость в груди ласкала все тело изнутри, не превращая ту в нечто похотливое даже тогда, когда он по неосторожности проехался по чужому паху, стиснув при этом бедра брюнета коленями. Этим щенячьим счастьем от того, что любимый человек просто рядом, хотелось поделиться, влить наслаждение в чужие вены, чтобы доказать в который раз, что любить — это приятно. Вдруг, Николай к чему-то прислушивается и начинает подпевать: – Мы с тобой так непохожи, словно бог играет в фишки, – он улыбается и ведет руками выше, закрывается пальцами в темные пряди и несильно сжимает их. Достоевский только наклоняет голову и поднимает левую бровь, выражая безмолвный вопрос. – Не берите в голову, Господин, – улыбается блондин, почему-то хихикая. Он даже не уверен, смеется ли от комичности ситуации или щемящего чувства внутри, но ему и не нужно понимать. По части осознания у них Достоевский, ему же можно просто наслаждаться. Федор кладет левую ладонь на талию парня, ощутимо сжимая бок, после чего переводит правую от его неспокойного сердца туда же. От Господина, если говорить честно, редко исходила какая-то инициатива, но Николаю оно и не было нужно в полной мере. Только лишь знать, что его не оставят, что его чувства взаимны, что ему единственному можно касаться, любить и ласкать этого человека. Коля не замечает, как брюнет наклоняется к нему ближе, но заметно вздрагивает и пищит от смеха, когда его кусают куда-то в шею. – Как скажет мой Николай, – запоздало шепчет ответ Федор на самое ушко, после чего опускается и аккуратно, даже как-то несмело зализывает свой укус, после чего рядом оставляет еще несколько невесомых поцелуев, щекоча. Он тяпает нежную кожу еще раз, когда Гоголь начинает зажиматься и поднимать плечо выше, но вовсе не сопротивляется, когда его отталкиваю обеими ладошками в плечи. Сейчас Николаю хочется отдавать, а не получать. Гоголь прижимает его к спинке дивана, продолжая лихорадочно улыбаться и щуриться. Встречаясь с ним взглядами, Федору тоже хочется улыбаться. Его Николай светится изнутри этой энергией жизни, любви и чего-то его. Чего-то такого, что немного похоже на обожание, но не безумное и превозносящее, а окутывающее заботой. Будто хочешь погладить любимого кота, но делаешь это максимально осторожно, чтобы не разбудить. Федор все же растягивает губы в легкой улыбке и старается ответить ему тем же. Гоголь красивый. Неописуемо красивый в своей этой живости и желании заполнить собой все имеющееся пространство вокруг. Федор, если позволено признаться, очень любит красивых людей, а а одного блондина в особенности. Коля своими ладонями ощущает, как студент под ним расслабляется, когда его целуют. Губы у Николая мягкие и нежные, буквально плавят изнутри и снаружи. На губах Достоевского же жесткая корочка, которая заставляет подумать о том, что стоит отучить этого ленивого гения от этой вредной привычки. Мысль уходит так же быстро, как и появилась, когда Гоголь переходит поцелуями сначала на щеку, потом на подбородок, шею, тяпает легонько за выступающий кадык, коротко лижет впадину между ключиц, вслушиваясь в судорожный вздох. На такое ему только дают простор для действий. Брюнет послушно закидывает голову еще выше и тянет домашнюю футболку у себя на груди влево, никак не выражая своего несогласия. Да, у него много работы, но Гоголь такой… Ему сложно что-то не позволить. Светловолосый с еще большим энтузиазмом начинает покрывать тонкую кожу поцелуями, стараясь не причинять неудобств. Он помнит, что на такой бледной и несколько хрупкой коже засосы и другие отметины выглядят слишком ярко, привлекая к себе слишком много взглядов. Прежде чем нарушать холодный и отстраненный внешний облик Господина, следует спросить, а то вдруг у него завтра пары в ЗУМе, а все гольфы с высоким горлом в стирке. Гоголь все же отстраняется, когда его аккуратно тянут за ткань футболки на спине. Он встречается с блестящим взглядом Господина и неловко замирает, переставая дышать. Федор такой… Он смотрит открыто, но не чтобы понасмехаться, а действительно искренне. На его лице нет лживых улыбок, зато есть приоткрытые зацелованные губы и немного сбитое дыхание. – Мне нравится, когда ты податлив, – честно выдает Николай, когда вспоминает, что дышать необходимо. Он восстанавливает дыхание и проводит по своим припухшим губам кончиком языка, тут же замечая, как Достоевский одаривает это движение внимательным взглядом. – Твоя активность дает мне толчок к жизни, – отвечает невпопад Федор, явно задумавшийся до этого о чем-то своем. Он еле заметно пожимает плечами на удивленный взгляд и тянет руку вперед, чтобы заправить короткую блондинистую прядь челки за заалевшее ушко. После он оставляет свою ладонь на щеке парня, пока он не может сдержать счастливой улыбки. Еще несколько часов они так и сидят. Гоголь со временем засыпает на коленях Федора, даже не обращая внимания на то, что собственные колени ноют. Зато его гладят по спинке прохладной ладонью время от времени. Достоевский же заканчивает все работы и отсылает, пока греется в тепле другого человека. Светает.