Ах, когда же придёт конец
Этой вечной смене времён?
<…>
Как, скажите, такую тоску
Может сердце одно вместить?
Ли Юй (Ли Хоучжу)
Безмятежность вечности иллюзорна. Это только новичкам кажется, что годы бессмертия даруют проводникам божественную невозмутимость и просветление, присущие разве что истинным монахам, какую религию ни возьми. В первые миссии, когда ещё цела трепетная оболочка души, когда она ещё не задубела от выработанного профессионального равнодушия и здорового врачебного цинизма, все об этом мечтают: скорее, скорее пройти горнило стажёрства и обрести внутренний мир, что зиждется на опыте и всезнании! И однажды с души стирается налёт человечности, за ним слезает старая кожа, чувствительная и восприимчивая к любому касанию, будь то острый клинок, дурное слово или губы любимой, и наступает то, что бедный людской язык именует нирваной. Это не цель и не смысл служения проводника. Это его суть. Но теперь Чхве Чжи Мон знал, что на самом деле всё не так. Он с ужасом понял это ещё тогда, в високосном девятьсот четвёртом, выхаживая генерала Ван Гона, который как-то сразу пробрался в его сердце и занял там место друга и брата, которого у Чжи Мона никогда не было. И вот вдруг – появился. А за ним появились принцы – его друзья, его подопечные, его дети, его… надежда. На что? Чжи Мон не смог бы ответить. Он просто полюбил их. И продолжал любить всем сердцем, которому уже давно положено было стыть под бронёй безразличия. Миновали десятилетия. Пролились реки крови. Отрыдали растерзанные души. Завершилась миссия. И Чжи Мон вернулся в своё вожделенное всегда, о котором малодушно грезил едва ли не с первых дней пребывания в Корё. Он получил передышку между миссиями. Стандартная процедура для восстановления, осознания, смены мыслей и чувств. Обычно он без усилий отходил от прежнего задания, эпохи, её устоев и переключался на раз, с лёгкостью отпуская людей, с которыми соприкасался, и пережитые события. Но, если быть честным перед самим собой, настолько кровавой и невыносимо тяжёлой миссии ему ещё не доводилось выполнять. Не приходилось провожать в другой мир так много людей, что стали ему дороги. Ясно, что курортных миссий попросту не бывает: иначе зачем там тогда проводник? Но чтобы всё было жёстко и выматывающе до такой степени! Подобного с Чжи Моном не случалось ни разу за все века. И он продолжал собирать ошмётки души, склеивая их самообманом и самовнушением. Однако время шло, а безмятежность не возвращалась. Почему-то его душа склеивалась обратно отвратительно, нехотя, вообще никак. И в своей спокойной бесконечности Чхве Чжи Мон больше не находил себе места. Ему было неуютно в вечности. Он устал от неё. И временами едва ли не с тоской начинал думать о том, что его жизнь никогда не кончится и всё пережитое он будет помнить всегда – во всех деталях и малейших нюансах ощущений, которых он не пожелал бы и врагу. Но причина была не только и не столько в этом. Его изводило непонятное чувство. Что-то странное, брошенное, сиротливо взывающее к нему из глубины души. Это что-то скреблось, свербело внутри, не давая ему покоя. Какая-то неопределимая фантасмагория эмоций, из которой Чжи Мон мог вычленить и понять лишь отдельные нити. Здесь таилась и глубокая привязанность, и неприятие, и сочувствие, и осуждение, и страх, и сожаление, и зависть… Всего по чуть-чуть. Это запутанное и сложное чувство мучило его, звало и упрекало, молило и проклинало. И погасить его в себе Чжи Мон не мог, как ни старался. Имя этому непонятному чувству было – Ван Со.***
Чжи Мон не выдержал и десяти лет по тому исчислению, к которому привык в последней миссии и где оставил Кванджона. Он до сих пор отсчитывал время эпохи Корё и по инерции жил им даже в своём благословенном безвременье. Он больше не был там нужен. И всё равно его невыносимо тянуло назад. Тянуло к императору, кого он, ближайший советник и придворный звездочёт, оставил справляться со всеми трудностями без чьей-либо помощи и поддержки, кого обрёк на долгие годы одиночества и тоски. Решение вернуться не было спонтанным. Оно зрело, как поздние предзимние плоды – долго, постепенно и неотвратимо. И наконец сформировалось окончательно. Чжи Мон чувствовал себя так, словно протянул руку к висевшему на ветке яблоку, покрывшемуся изморозью, которое вот-вот готово было сорваться в его ладонь. Свободные перемещения проводников между эпохами и временными петлями не приветствовались, но и не возбранялись, тем более для таких асов, каким был Чжи Мон. Главное – не нарушать естественный ход событий, если ты не на задании, и не делать ничего, что могло бы повлечь за собой необратимые последствия. А это в его планы и не входило. Цель его была иной. Ему не было нужды ждать очередное солнечное затмение. Слияние небесных тел являлось всего лишь самой простой, но далеко не единственной возможностью перемещения. Существовали десятки способов. Другое дело, что каждый из них таил свои трудности, требовал особых умений и далеко не всегда был безболезненным и безопасным. Чжи Мон владел всеми, однако предпочитал затмение. Представив, что напридумывали бы себе жители Корё, если бы затмение подкатывало к ним так же часто, как лифт в отеле, он гаденько хихикнул. Что скрывать, и ему были не чужды снобизм и высокомерие носителя прогресса и абсолютного знания. Ну, в конечном итоге, у всех свои недостатки. И у него имелись слабости, среди которых едва ли не первое место занимала любовь к комфортному и быстрому передвижению, будь то расстояние от точки А до точки Б на земной поверхности или от момента до момента во времени. А кто без греха? В того Чжи Мон бы с чистой совестью бросил камень. По правде говоря, его совесть даже отдалённо не напоминала горный ручей. Но нимб он не носил, и жить ему это не мешало. До недавнего времени. Вернее, до первой трети десятого века. Поэтому, промаявшись целое древнекорейское десятилетие, Чжи Мон сдался и махнул назад. Ему казалось, что, покинув Корё, он вернулся домой. И только теперь, шагая по пологому спуску с невысокого плато, осознал и ощутил всем своим бессмертным и бесприютным существом, что его настоящим домом всё это время был Сонгак – долина, чаша которой то полнилась туманом, пропитанным запахом разнотравья, то до краёв заполнялась ливнями и снегопадами, то пересыхала до самого дна. Но ладони долины, сложенные лодочкой, всегда качали его, как материнская колыбель – приветливо, размеренно, уютно. Что бы ни происходило, эта земля оставалась его пристанищем, местом, куда звало его сердце. Ведь здесь и только здесь жили те, кто был ему дорог. Значит, и дом его был здесь. Миновав городские ворота, Чжи Мон услышал отдалённые звуки колокола в дворцовом храме. Молитва за здравие императора. Что ж, своевременно, но абсолютно бесполезно – ему ли не знать. Когда подходит чьё-то время, молитвы нужны лишь тем, кто остаётся. Они помогают пережить потерю, не более. Небесам виднее, когда и кого призывать в другой мир, и никакие мольбы и священнодействия не способны повлиять на их волю. Однако у людей всегда должна быть надежда. Отними её – и сердца людские заполнятся отчаянием и хаосом безверия, что равносильно апокалипсису. На рыночной площади Чжи Мон специально замедлил шаг, впитывая подзабытую атмосферу простоты и какой-то особой человечности, что неизбежно растворяется в веках в угоду прогрессу. Пахло хвоей, дикими цветами, конским навозом, специями и варёным рисом. Где-то пригорела выпечка. Громко спорили дети. Противно блеяли козы. Тощий крикливый рыбак упрямо торговался за вчерашний улов, который ему не хотелось продавать за бесценок, а не продашь – придётся выбросить. Босоногая простоволосая девчонка, поднимая грязными пятками пыль, гоняла бестолковых кур, и, глядя на неё, добродушно ворчал отец, расставляя на лотке крутобокие горшки и плошки. Пара крестьян, перегородив телегами дорогу, переругивались за выгодное место на рынке. Совсем рядом раздавались бойкие удары кузнечного молота. Суматоха, запахи и шум вокруг вернули Чжи Мона в тот день, когда он столкнул Ван Со и Хэ Су. Вспомнив до мельчайших подробностей первую встречу четвёртого принца и девушки из другого времени, бывший звездочёт почувствовал приступ грусти и замедлил шаг, а потом и вовсе встал возле чайной, радушно распахнувшей свои двери. У него вдруг заныло в груди, а во рту пересохло, словно весь неблизкий путь от северного плоскогорья до Сонгака он преодолел бегом. Он сделал это. Он! Намертво спаял два сердца, а потом оторвал их друг от друга. Оторвал с мясом и кровью, выполняя волю Небес. Может ли последнее служить для него индульгенцией? Он не думал об этом и не искал себе оправдания. Он прибыл сюда, чтобы попытаться хоть что-то исправить. Чжи Мон открыл глаза и сообразил, что стоит у входа в чайную, откуда уютно веяло домашним теплом, свежей выпечкой и горячим питьём. И, поддавшись соблазну, он вошёл во двор, устроившись за пустующим столом под тенистой акацией так, чтобы наблюдать за тем, что происходит вокруг. Он никуда не спешил, потому что знал: не опоздает. Рынок Сонгака продолжал жить своей жизнью. Улочки полнились людьми, стражниками, торговцами. Всё было как всегда. И всё равно в июньском воздухе и приглушённых разговорах чувствовались напряжение и тревога. А кому не страшно при смене правителя? – Скажи, отец, – поинтересовался Чжи Мон, принимая из рук седовласого хозяина заведения ароматный чай из пионов. – Всё ли благополучно в столице? Старик задержался возле него и окинул оценивающим взглядом его дорожную одежду. – Господин, видимо, прибыл издалека? – осторожно начал он. – Издалека, – честно кивнул Чжи Мон, отпивая чай, который оказался весьма недурным. Конечно, это был не тот тонкий терпкий напиток, что заваривали придворные дамы Дамивона, но и не гнусная пыль параллельных миров в бумажных пакетиках, которую неразборчиво поглощали там, откуда он явился. Старик неуверенно потоптался на месте. На его морщинистом лице без труда читалась борьба страха и желания почесать языком. Но его любопытный гость не был похож на шпиона и уж тем более на стражника – скорее, на странствующего учёного, и почтенный хозяин решился: – Ходят слухи, Его Величество император Кванджон при смерти. По его тону нельзя было определить, удручает его этот факт или обнадёживает. – Так ведь император, говорят, куда как суров, – попробовал качнуть чашу весов Чжи Мон, побуждая собеседника к откровенности. Ждут ли простолюдины Корё скорой кончины Кванджона, пеняют ли ему на беды и трудности, уповают ли на лучшую жизнь при новом правителе – вот что занимало звездочёта. Разумеется, всё это он мог выяснить иными путями, однако ему вдруг остро захотелось простого человеческого разговора, этой неуловимой близости и искренности общения. – Суров, – невозмутимо согласился старик и ещё раз внимательно осмотрел добротную скромную одежду Чжи Мона из-под кустистых, обожжённых солнцем и возрастом бровей. – Да только суров он к тем, у кого руки по локоть в чужом добре или крови. А к нам, простым людям, он милостив. Рабов освободил, кому и земли дал, иными благами обласкал. Взять хоть меня... Я родом из Хупэкче, господин. Мне довелось и чай из фарфора пить, и на строительстве дворца спину гнуть, и кандалы примерить. А теперь благодаря Его Величеству вот... – и он развёл руками, показывая на чайную, – умру свободным. Пусть и простолюдином, а всё же не в канаве. Так что Его Величество хоть и крут, а мне на него жаловаться грешно. Да воздадут ему Небеса за все его благодеяния! И не останутся глухи к его мольбам, о чём бы он ни просил на смертном одре! «Да не останутся глухи к его мольбам, – мысленно повторил Чжи Мон, и у него засосало под ложечкой. – Да не останутся глухи...» – К тому же, вы бы видели, господин, какие храмы построены по велению Его Величества, какие монастыри! – благоговейно выдохнул старик, прислушиваясь к неумолкающим звукам колокола. – Я видел только те, что в Сонгаке, но гости из Чхунджу мне рассказывали и о тех, что возвели в других землях. Злые языки говорят, что Сын Дракона, мол, пытается сим искупить свою вину перед подданными, чьи жизни он отобрал или покалечил. А пусть их… Собака лает – караван идет, я вам так скажу, господин. Чжи Мон согласно кивнул и протянул пустую чашу за добавкой: – Дивный вкус у твоего чая, отец! – не чудодейственный эликсир наложницы О или дамы Хэ, а всё-таки хорош. – А что наследный принц? Его Высочество Ван Чжу? – А что принц… – пожал плечами старик. Видно было, что незатейливая похвала Чжи Мона пришлась ему по душе, и он расслабил сутулую спину. – Он молод и, как говорят, во всём полагается на свою мать, императрицу Дэмок. При имени супруги Кванджона руки старика дрогнули и горячий напиток пролился на затёртую бамбуковую циновку, покрывавшую стол. – И это, по-видимому, не радует тебя, отец? – Чжи Мон расплатился за чай и довольно вздохнул: не зря он сюда заглянул, не зря! – Меня? – неподдельно изумился старик. – Мне-то что, господин. Я на своём веку повидал многих правителей. Про императрицу нашу, конечно, всякое говорят. Что холодна и жестока, беспощадна и мстительна. Не Дева Небесная, однако сам я зла от неё не видел и, надеюсь, не увижу, хотя как знать... Он взял опустевший чайник и, подволакивая ногу, направился в кухню, а Чжи Мон вновь вышел на рыночную площадь, откуда свернул ко дворцу. Как и следовало ожидать, в это смутное время дворец был закрыт для любых визитов, а подступы к нему охранялись, как при осаде. Но Чжи Мона подобное обстоятельство нимало не беспокоило. Он с полпинка открывал двери между мирами. Что ему какие-то каменные стены! Через несколько минут он уже стоял на берегу озера Донджи, у молитвенных башен, сложенных руками госпожи Хэ. Вокруг было пустынно и тихо. Сюда, в это место уединения императора, не смел заглядывать никто. Лишь изредка возле башен появлялись служанки, чтобы по приказу Его Величества поддерживать их в порядке. И приказ этот тщательно исполнялся. Каменные пирамиды не рассыпались, не раскрошились и выглядели так, словно их возвели только что. Трава вокруг была аккуратно выщипана, и только ромашки да колокольчики тянули свои головки к нагревшимся на летнем солнце башенкам, от которых исходило тепло даже здесь, в тени могучих платанов. С тех пор как Чжи Мон был тут в последний раз, ничего не изменилось: ни озеро, ни деревья, ни ощущения. Здесь пахло печалью. И всё было пропитано тоской по утраченной любви. Эта неизбывная тоска таилась между камнями, ладно пригнанными друг к другу, в шёпоте травы и цветов, в перекличке птиц среди поникших крон ив и акаций. Чжи Мон долго смотрел на молитвенные башни, а в голове у него повторялась одна-единственная фраза: «Да не останутся Небеса глухи к его мольбам, о чём бы он ни просил на смертном одре!» Его внимание привлёк тихий плеск под крутым спуском к озеру. Повернув голову на неожиданный звук, Чжи Мон невольно улыбнулся: старая, но ещё крепкая лодка по-прежнему покачивалась на воде, так ни разу и не испытав свежести озёрного простора после того, как император катал на ней госпожу Хэ. Она стояла здесь, как и молитвенные башни, служа пристанищем памяти и утраченной любви. Ноги Чжи Мона скользили по влажному мху, когда он спускался к лодке, что лишь уныло скрипнула, принимая его на борт, и качнулась, проседая под непривычным весом: давно уже никто не тревожил её и не ступал внутрь. На дне, укрытом ветхой циновкой, застоялась вода. Чжи Мон выбрал местечко посуше и опустился на скамейку, пристально вглядываясь в озёрную глубину, которая, в свою очередь, внимательно всматривалась в неожиданного гостя. Сколько раз звездочёт наблюдал, как здесь сидит император, роняя в воду слёзы и горькие слова! Сколько раз порывался подойти и останавливал себя в последний момент: у скорби и слёз, как и у разделённой любви, не должно быть свидетелей. И всякий раз он поражался тому, как может император выносить столь неподъёмную тяжесть вины, тоски и одиночества, если от одного только ощущения всего этого хотелось бежать прочь. Чжи Мон перегнулся через борт и протянул руку вниз. Замерев на миг в сомнении, он упрямо прикусил губу и провёл по водной глади ладонью, едва касаясь влажной прохлады листьев кувшинок и лотосов. Провёл – будто смахнул вуаль тумана. Если бы его кто-нибудь увидел, то поразился бы даже не его присутствию – только самоубийце могло прийти в голову забраться в лодку самого императора, в которой тот, бывало, и спал! Нечаянного свидетеля озадачили бы плавные однообразные движения ладони звездочёта, заканчивающиеся так, словно он прятал в широком рукаве ханбока нечто невидимое и очень значимое, что ему удавалось снять с воды. Но рядом никого не наблюдалось, и никто не мешал Чжи Мону в его странном монотонном занятии. Наконец астроном выпрямился и ещё немного посидел с закрытыми глазами, восстанавливая сбившееся дыхание. Читать чужие письма грешно, но что ему письма, когда он читал души так же легко, как ровную вязь иероглифов на озёрной воде, которая глубоко вздохнула, освобождаясь от гнёта, и благодарно плеснула в борт лодки. Его совесть молчала и не мучила его. Потому что он был в шаге от того, чтобы сделать окончательный непростой выбор. – Ты – моя причина. Причина всего…– произнеся эту странную фразу, Чжи Мон решительно поднялся и поморщился от резкого звука храмового колокола, ударившего совсем близко. Пора. Для любого другого оказаться в этот час в покоях императора было без преувеличения смерти подобно, а проскользнуть незамеченным и вовсе не получилось бы. Но только не для Чжи Мона. Ему потребовалось сделать всего три шага от молитвенных башен. И пусть от столь резкого перемещения покалывало всё тело и то и дело ощутимо простреливало током позвоночник, зато сейчас он стоял в сумрачной пустой комнате, выстуженной гуляющими сквозняками, и смотрел на спящего Кванджона. Тот лежал на спине в своём неизменном чёрном с золотом одеянии, бледный, как шёлковые одеяла под ним, и трудно дышал. Рот его был приоткрыт в попытке глотнуть побольше воздуха, а слипшиеся ресницы подрагивали от тяжких сновидений. Сияющий дракон, клубком свернувшийся на груди императора, казался живым, поднимаясь и опускаясь в такт рваному дыханию, которое до краёв наполняло тишину спальни отрывистыми влажными хрипами, куда изредка вплетались невнятные стоны. Чжи Мон прислушался и печально покачал головой: обширное поражение лёгких, излечить которое медицине Корё было не под силу. Кванджон был виноват в этом сам: в недавнюю годовщину смерти Хэ Су он вновь провёл не по-летнему холодную ночь в лодке, надышавшись водяными испарениями и умывшись студёной росой. И пусть организм его был по-прежнему крепок и силён, длительное переохлаждение вкупе с душевной слабостью, мучительными воспоминаниями и нежеланием бороться за жизнь сделали своё чёрное дело. Император угасал, и на этот раз безнадёжно, вздох за вздохом неумолимо приближаясь к вечности. Сколько раз он умирал, но, уже перешагнув грань, возвращался, вцепившись в жизнь звериной хваткой! Потому что ему было ради кого это делать. А теперь – нет. Одиночество изматывало его и высасывало все силы. Кванджон обладал редким здоровьем, однако его медленно и верно убивало отсутствие в его жизни одного-единственного существа, которое было его всем и которому он хранил волчью верность. И никто не способен был удержать его здесь, оттолкнуть от пропасти, потому что он этого не хотел. И даже Чжи Мон, всегда ходивший с ним по краю, был бессилен, так как и сам теперь намеревался шагнуть за этот край. Все эти годы, что он вёл Ван Со, его много раз посещали крамольные мысли нарушить завет Небес, отойти в сторону и подарить на горсть больше счастья четвёртому принцу и Хэ Су, помочь Кванджону нести его непосильную ношу. И всякий раз он останавливался за миг до решающего шага. Останавливался не из-за боязни кары на свою голову, а по одной простой причине: знал, что исход будет один, что бы он ни делал. Иллюзия всесилия проводника бьёт не только по нему, но и по тем, кому он пытается помочь изменить судьбу вопреки воле Небес. И за те крохи счастья, что Чжи Мон мог подарить Хэ Су и Ван Со, они бы заплатили с лихвой, даже больше, чем можно предположить. Заплатили двойную цену: за само счастье и за исправление ошибки. Потому что ничто и никогда не даётся просто так. Для того чтобы изменить судьбу, одного желания недостаточно. Нужно умереть и снова возродиться. Именно на эту крохотную призрачную зацепку Чжи Мон уповал в своём почти сформировавшемся решении. Яблоко, прихваченное морозом, раскачивалось на голой ветке, и рука звездочёта тянулась к нему всё ближе и увереннее. А пока император тонул в удушливом болезненном забытьи, Чжи Мон стоял рядом и смотрел на него – исчезающую тень великого правителя и прирождённого воина, безмолвно прося прощения за всё, что случилось, в том числе и по его вине, вине послушного орудия Небес. Особого смысла это не имело, но Чжи Мону было жизненно важно хотя бы произнести слова покаяния, если потом у него ничего не выйдет. Он прошёл рядом с Ван Со всю жизнь, год за годом, и помнил его с ангельски прекрасным чистым лицом, когда тот ребёнком ещё любил весь мир, а больше всего – матушку и своего заботливого старшего брата Му. Он знал Ван Со застывшим в непонимании и отчаянии, озлобленного на весь белый свет, прячущего свою боль, внешний изъян и незаживающую рану на сердце за жуткой железной маской, ставшей его спасением и проклятием. Он видел Ван Со сломленным, обессиленным и готовым сдаться, когда из-под его ног выбили землю, лишив единственной опоры, что держала и наполняла его светом. Он оставил Ван Со жестоким и беспощадным властелином, очерствевшей души которого уже не достигали мольбы о милосердии и помиловании. Только иначе и быть не могло. Никак. Мальчика, будущего императора, искалечили в прямом и переносном смысле в раннем детстве и продолжали калечить в юности и в зрелые годы, причём родные, любимые, близкие люди. Если учесть, что этот человек перенёс и претерпел ещё до восхождения на престол, то можно ли было судить его за уничтожение тех, кто погряз в жестокости и подлости не только по отношению к нему, но и вообще к любому из тех, кто даже не представлял опасности? Чжи Мон не осуждал его и не оправдывал. Во все века, в каждом из миров обитает ненасытное чудовище – власть. Она чревата компромиссами и подчинением обстоятельствам, не зависящим от обладающего ею. Эти обстоятельства создают такие ситуации, что выйти из них с чистыми руками и добрым сердцем практически невозможно: власть ломает и выворачивает самых сильных. Да, Кванджон карал. Карал сурово и безжалостно. И, как запишут потом историки, был кровавым тираном, убивавшим братьев и племянников. Потому что никому и никогда не прощал одного – предательства. Четвёртый принц Корё Ван Со родился под звездой Короля и не мог стать никем иным. Такова была его судьба. Так было предначертано волей Небес. Которую Чжи Мон самонадеянно намеревался изменить. Погрузившись в размышления и воспоминания, астроном не заметил, что император проснулся и смотрит на него. – Приветствую вас, Ваше Величество, – спина согнулась в привычном поклоне, а слова прозвучали теплее и искреннее, чем когда-либо. А ведь он скучал по Кванджону, действительно скучал! Тусклые глаза на утомлённом землистом лице на миг озарились радостью и тут же снова погасли. – Ты… – прошептал император, но вдруг поперхнулся и зашёлся надсадным кашлем, эхом отдающимся от стен. А когда приступ стих, добавил с усмешкой в голосе, которая никак не затронула заострившиеся черты: – Странно… Мне не сообщали о затмении. – Всегда есть иные пути, – пожал плечами Чжи Мон. – Просто они не такие очевидные и простые. Не было ничего удивительного в том, что Кванджон связал его появление со слиянием небесных тел и не поинтересовался, как придворный звездочёт спустя столько лет не изменился внешне. Даже на смертном одре ум императора оставался острым, а сердце – всевидящим. – Всегда? – с трудом сглотнув, спросил он и вновь усмехнулся, сухо и недоверчиво. На это его бывший советник только ещё раз пожал плечами. К чему слова, если всё и так ясно? Кванджон чувствовал себя лучше, чем можно было надеяться, но его время подходило к концу. И на этот счёт не обманывался ни он сам, ни его неожиданный гость. – Зачем ты здесь? – скривились иссохшие губы. – Мне подумалось, что вы, быть может, захотите пить, – уклончиво ответил Чжи Мон и направился к столику с чайными принадлежностями. Больные глаза пристально следили за ним, пока он заваривал чай, пока устраивал императора на подушках повыше, а потом в нарушение всех приличий просто сел на край постели и протянул чашу с тёплым напитком, держа наготове полотенце, пропитанное запахом жасмина. Кванджон пил жадно, торопливо, и вовсе не в надежде исцелиться: с возвращением Чжи Мона им овладели совсем другие мысли, что безошибочно читались на его осунувшемся лице. Опустошив одну чашу, он вернул её астроному и вдруг поёжился. – Позвольте, я закрою окна, Ваше Величество, – предложил Чжи Мон, наливая ещё живительного согревающего чая. – Здесь довольно прохладно. – Не нужно, – качнул головой император. – Мне так легче… дышать. Очевидно, их разговор и позвякивание посуды привлекли внимание тех, кто маялся ожиданием в коридоре, потому что дверь робко скрипнула и пропустила внутрь первого министра. Увидев Чжи Мона, вот так запросто сидевшего на постели правителя, министр икнул и глаза его расширились, но он тут же перевёл взгляд на Кванджона, который, похоже, не возражал против подобной вопиющей дерзости. – Ваше Величество, – просипел министр так, словно и сам страдал от воспаления лёгких. – Хвала Небесам, вы проснулись! Будут ли какие-то распоряжения? Император лишь недовольно мотнул головой, не отрываясь от питья, и небрежным жестом отослал придворного прочь, что тот с поспешностью и исполнил, не сумев сдержать вздох облегчения. Вставая с императорского ложа, чтобы вернуть посуду на стол, Чжи Мон не удержался от улыбки: даже теперь, когда Кванджон обессиленно лежал на постели, его боялись до дрожи в коленях. Но не успела за министром притвориться дверь, как её тут же распахнули и на пороге появилась императрица Дэмок в сопровождении невысокого молодого мужчины, что почтительно следовал на шаг позади неё. – Ваше Величество, я хочу поговорить с вами! – воскликнула она и осеклась, узнав Чжи Мона, который поклонился ей и встал между нею и императором, не мешая им видеть друг друга, но и не допуская её ближе. Кванджон едва удостоил супругу стылым взглядом и отвернулся. А Чжи Мон исподтишка рассматривал того, кто стоял за спиной женщины, возмущённой таким холодным приёмом, да ещё при свидетелях. Наследный принц. Ван Чжу. Старший сын Кванджона и императрицы Дэмок. Будущий пятый правитель Корё Кёнджон. Он был мало похож на своего отца. Скорее, в его невыразительной внешности проявились черты Хванбо: высокие скулы матери с её характерными ямочками на щеках и отстранённый оценивающий взгляд дяди – восьмого принца, который давно уже покинул эту бренную землю. Но, в отличие от родственников, принцу весьма недоставало страсти и упорства Ён Хвы, равно как ума и хитрости Ван Ука. Ван Чжу не был примечателен ничем, однако не особо беспокоился об отсутствии собственных талантов, во всём полагаясь на мать и её клан с самого рождения, вот уже почти двадцать лет. Это Чжи Мон прочёл в его неглубокой и мутной душе без труда, как и то, что принц был заметно раздосадован этим визитом. К отцу Ван Чжу не испытывал ровным счётом никаких тёплых чувств, впрочем, как и тот к сыну. Их откровенная неприязнь была взаимной и ни для кого не являлась секретом. И всё же на самом дне души принца тёмным сгустком копилась обида на отца, которую астроном видел в напряжённых контурах крупного капризного рта и в настороженном взгляде, что Ван Чжу переводил с Кванджона на смутно знакомого ему человека, столь самоуверенно и бессовестно препятствовавшего его матери подойти к супругу. Поборов удивление, вызванное присутствием Чжи Мона, императрица решительно устремилась к кровати, но звездочёт тут же шагнул к изголовью, закрывая собой правителя. Когда-то он так же защищал умирающего Тхэджо от назойливости королевы Ю. Всё повторялось. Всё возвращалось на круги своя. – Ваше Величество! – раздражённо повысила голос императрица, но умолкла, как только чёрные провалы глаз на восковом лице обратились к ней. – Что тебе нужно? – с неприкрытой гадливостью проговорил Кванджон, делая долгие паузы между словами, чтобы протолкнуть воздух в пылающую огнём грудь. – Явилась лично проверить, не пора ли готовить погребальную церемонию? Наберись терпения: тебе его не занимать… Он хотел было продолжить, но не смог: его опрокинул на постель новый приступ надрывного булькающего кашля, после которого на губах появилась кровь. Она струилась по лицу Кванджона, становясь всё гуще и темнее. Плохо. Очень плохо. Чжи Мон протянул императору влажное полотенце, однако тот проигнорировал его заботливый жест, глядя куда-то сквозь супругу, и под его презрительным взглядом та невольно отступила назад. – Я хочу поговорить с вами, – упрямо повторила она и добавила, с вызовом посмотрев на астронома: – Наедине. – А я с тобой – нет… – отрезал император, странно растягивая звуки, и Чжи Мон понял, что тот задыхается от ярости, не в силах выносить присутствие женщины, которая отравила ему жизнь, насыщая её ядом ещё до той самой первой чаши на фестивале Двойной девятки. Эта женщина помешала ему жениться на Хэ Су и стала причиной её страданий, её увечья, её горя и преждевременной смерти. Мог ли он спокойно видеть её, когда уже не было нужды притворяться? – Ваше Величество! – астроном склонился над Кванджоном, обессиленно сползавшим с высокой подушки. На его лице пятнами проступил лихорадочный румянец, а измученный взгляд умолял о помощи. – Оставьте нас! Немедленно! – потребовала императрица, вдруг оказавшись за спиной звездочёта, а потом вновь обратилась к императору: – Вы должны понимать, Ваше Величество… Она попыталась оттолкнуть Чжи Мона, одновременно выхватывая из его рук влажное полотенце, – и Кванджон сорвался. – Пошла вон! – с ненавистью прохрипел он, вскидываясь на ложе, и только руки астронома удержали его содрогающееся тело, не позволив упасть. – Я ничего тебе не должен. Вон, тварь! Императора больше не волновали приличия, этикет и прочие церемонии. На пороге смерти все эти наносные условности сдувает ветром с той стороны и становится всё равно. Чжи Мон чувствовал, как Кванджона колотит от ярости, как она клокочет в больной груди невысказанными словами и обвинениями, тонущими в возобновившемся от напряжения кашле. Ему хотелось помочь, успокоить императора, облегчить его последние минуты. Но Кванджон не желал успокаиваться. Схватив рукава Чжи Мона неожиданно цепкими пальцами, он заставил его склониться ближе и отчаянно выдохнул ему в лицо, не обращая внимания на кровь, что густо стекала по подбородку и шее на золотого дракона, придавая тому кровожадный вид: – Убери её отсюда, Чжи Мон. Убери! Я не хочу видеть её перед тем, как… И помнить не хочу. Убери… – Ваше Величество, – обернулся к императрице звездочёт. – Я прошу вас, пожалуйста… Но Ён Хва и сама уже отступала спиной к выходу, с ужасом глядя, как из горла императора хлещет кровь, а тело бьётся в предсмертных конвульсиях, которые усугубляло её присутствие. Споткнувшись на ступени, она развернулась и бросилась вон из спальни. Ван Чжу последовал за ней, так и не сказав ни слова и даже не посмотрев на отца. Впрочем, тот тоже не смотрел им вслед. Вложив в свою мольбу последние силы, он обмяк на руках Чжи Мона, потеряв сознание. Солнце мазало прощальными лучами по западным окнам, когда Кванджон наконец-то пришёл в себя. Пока он находился в беспамятстве, слуги по велению Чжи Мона всё привели в порядок: сменили залитые кровью одеяла, умыли и переодели правителя в чистую одежду и принесли свежезаваренный чай. Вновь оставшись наедине с Кванджоном в комнате, которая теперь казалась немного уютнее из-за горевших свечей, астроном сел на постель и, взяв худую невесомую руку императора, прислушивался к замедлявшемуся пульсу. – Она… ушла? – прошептал Кванджон, приподнимая ресницы с таким трудом, словно это были каменные глыбы. – Да, Ваше Величество, и наследный принц тоже, – кивнул Чжи Мон, отпуская его запястье. – Вы так и не попрощались с ним. – Это лишнее, – поморщился император, и звездочёт понял, что ничего так и не шевельнулось в нём и не отозвалось. – Когда я… смотрю на него, я вижу её. А я не могу на неё смотреть. Больше не могу. Хватит, – он перевёл дыхание. – Передай ему потом, если хочешь… Передай ему, мне жаль, что я не сумел его принять. Мне правда жаль. Я знаю, каково это – быть нелюбимым сыном. Но ничего не могу с собой поделать. И лгать ему не стану. Тонкие пальцы, дрожа, мяли золотого дракона на груди, император задыхался, но крови больше не было – наступило то самое обманчивое состояние, которое перед смертью часто принимают за улучшение самочувствия уходящего. Однако Кванджон знал, что это не так. – Всё, – с облегчением прошептал он. – Теперь точно – всё. Как же я устал… – Ваше Величество, я мог бы попробовать исцелить вас, – осторожно предложил Чжи Мон, сам не понимая, зачем это говорит. – Я не хочу, – отвернулся к стене император. – Тогда чего вы хотите? Чжи Мон не мог заставить себя произнести эту избитую фразу – «последняя просьба». Она застряла у него в горле, царапая и терзая его своей пошлостью и потусторонней необратимостью. Кванджон помедлил, потом взглянул на него, и в его мёртвых глазах Чжи Мон вдруг увидел искорку света и надежды. – Проводи меня… к ней, – попросил он. Его голос звучал слабо, но при этом был не умоляющим, а требовательным. «Ты мне должен, – говорил взгляд императора, из блёклого на пару мгновений сделавшийся колким и обвиняющим. – Ты должен нам, слышишь?» – Я не могу, Ваше Величество, – Чжи Мон и сам еле говорил из-за комка в горле и подступивших слёз, что он сглатывал, не в силах удержать. – Ложь, – уверенно прохрипел Кванджон. – Ты лжёшь мне. Как лгал все эти годы... Чжи Мон не выдержал и опустил голову. Конечно, он лгал. Вылезал из кожи вон, чтобы говорить правду, поступать по совести, выдумал этот проклятый барометр лжи, но только применял его преимущественно на других, не на себе. И в то же время он говорил правду: он не мог проводить императора к Хэ Су, как сделал это для Тхэджо и наложницы О: всё-таки он был не всемогущ, да и в кажущемся хаосе временных петель существовал свой строгий порядок, который нельзя было нарушать. Ван Гон и Су Ён принадлежали одному миру и одному времени. Соединить их было непросто, но возможно, что Чжи Мон и сделал. Другое дело – Ван Со и Хэ Су, которые были из разных миров, из разных хронологических узлов. Хэ Су, а вернее, Го Ха Чжин, отделяла непреодолимая толща времени, поэтому Чжи Мон при всех своих умениях и опыте был бессилен. Он не мог вот так просто отвести императора к возлюбленной, но мог указать путь. А пройти его предстояло самому Кванджону. Как всегда – в одиночестве. Чувствуя на себе взгляд, полный укора и напряжённого ожидания, Чжи Мон сглотнул горький ком, мешавший говорить, и, уже не пряча слёз, вновь посмотрел в чёрную бездну: – Я не Господь, Ваше Величество. Я лишь выполняю волю Небес, которые… Лицо Кванджона в одно мгновение сделалось страшным, его оскал как никогда напоминал волчий, глаза гневно сузились и задрожал подбородок: – Опять Небеса? – прошипел он и дёрнулся, безуспешно пытаясь приподняться на локтях. – Небеса, Небеса, Небеса! Тебе самому не надоело? Самому не противно постоянно повторять одно и то же? Я ничего не желаю слышать о твоих равнодушных, жестоких Небесах! Каждое его слово, звучавшее приглушённо и рвано, долетало до Чжи Мона хлёсткой пощёчиной, но он лишь молча слушал. – Это твои Небеса искалечили и лишили меня материнской нежности, отцовского внимания и признания братьев. Твои Небеса заставили меня страдать с детских лет в постоянных попытках выжить. Твои Небеса вынудили меня возжелать власть, которая была мне абсолютно не нужна, – Кванджон замер на миг, прислушиваясь к себе, но кашель не возвращался, и он заговорил вновь: – Мне нужна была любовь. Я всего лишь хотел быть любимым и любить, ощущать в груди живое алое сердце, а не холодный камень и сосущую пустоту. Но твои Небеса сделали из меня кровавого тирана, отняв у меня самое дорогое. Они обрекли меня на одиночество. И всё это время ты помогал им. Ты! Император прожигал Чжи Мона невыносимо тяжёлым взглядом из-под устало опущенных век, и астроному было от этого так плохо, что хотелось вскочить с ложа умирающего и бежать прочь – в своё спасительное безвременье, в своё недостижимое равнодушие. Но он пришёл сюда сам. И теперь принимал наказание с покорностью обречённого. Потому что всё, что говорил ему Кванджон, было правдой. – Ты хоть понимаешь, что натворил? Ради чего разрушил мою жизнь? И её жизнь тоже? Стоило оно того? Ответь не мне – себе самому. Стоила она всего этого, твоя слепая вера? Император захлебнулся воздухом и умолк. Невозможно длинная речь и пыл, с которым она была произнесена, отобрали у него последние силы. Он закрыл глаза и, почти не размыкая губ, прошептал со стоном: – И всё равно… я буду её искать. И однажды найду, обязательно найду… Наперекор твоим Небесам… – рука Кванджона, дрогнув, соскользнула с присмиревшего золотого дракона и безвольно упала на одеяло, развернувшись ладонью к Чжи Мону. – Если можешь, помоги мне… Астроном в оцепенении смотрел на эту ладонь, обращённую к нему, а перед глазами его размыто мерцало инеем алое спелое яблоко. И он даже не вздрогнул, когда его слуха достиг едва различимый шелест с той стороны: – Су… моя Су… Будто осенний ветер прошёлся по комнате, забирая с собой последний вздох императора, и стало тихо. Так тихо, что Чжи Мон слышал, как гулко колотится его собственное сердце, а кровь шумит в висках, отливая от рук. Он долго не мог пошевелиться от потрясения, хотя вернулся сюда именно затем, чтобы проводить Кванджона. И вот он ушёл, а Чжи Мон всё никак не мог в это поверить. Тишина давила ему на плечи, как чувство вины – на развороченную душу. Он ощущал такое опустошение, словно внутри него ничего не осталось. Ничего, кроме невыносимой тяжести и похоронного набата в груди, от которого было не спрятаться и не сбежать. Чжи Мон поднял залитое слезами лицо к потолку. «Да не останутся Небеса глухи к его мольбам, о чём бы он ни просил на смертном одре!» Он в последний раз взглянул на императора, сжал ледяную руку, на которую капали его горячие слёзы, и прошептал: – До встречи, Ваше Величество. Я обещаю…***
Над Сеулом занимался выцветший летний рассвет. Восходящее солнце щедро орошало жгучими лучами крыши высоток, проступающие в смоге, как острые серые скалы. Чхве Чжи Мон скупо улыбнулся своему нелепому сравнению: разве могли одинаковые стеклянные небоскрёбы, выстроившиеся в лабиринте мегаполиса с геометрической точностью, сравниться с первозданной красотой горной гряды, поросшей у подножия сосновым лесом, в котором так славно дышать? Датчик загрязнения воздуха у окна противно пискнул, и Чжи Мон со вздохом закрыл створку, одновременно нажимая на кнопку пульта комнатного очистителя. Опять зашкаливает. Что за напасть… Хоть бы ливень прошёл, что ли, сбил, пусть и ненадолго, эту едкую взвесь, к которой невозможно привыкнуть. Жаль, некому провести ритуал дождя. Да и сам он уже не сможет, как прежде, раскрыть хляби небесные, тем более по своему собственному желанию. Те времена давно прошли. Всё изменилось. И он тоже. Чжи Мон вновь усмехнулся и направился в ванную, на ходу стягивая пижаму. Раз нет дождя, сойдёт и прохладный душ. Дожил, называется… Опустился до компромиссов. С некоторых пор он полностью перешёл на ночной образ жизни, что было сопряжено со множеством неудобств, но дарило ощущение умиротворения и свежести всего: воздуха, чувств и мыслей. В темноте, не перегруженной чужим присутствием, звуками и впечатлениями, было легче сосредоточиться, дышать, думать и действовать. Но случались и такие дни, как сегодня, когда требовалось влиться в общий ритм большого города, нырнуть в толпу, вернуться к жизни двадцать первого века, которую большинство почему-то называет обычной или нормальной – почему, интересно? Что нормального в том, чтобы ни свет ни заря продрать глаза по будильнику, наскоро опрокинуть в себя кружку кофе с парой вчерашних рисовых булочек и упасть в жерло метро, которое доставит тебя на офисный эшафот, где придётся приложить немало усилий, чтобы не свихнуться до кароси и удержаться на плаву. А вечером вернуться в квартиру, тупо поужинать и рухнуть в постель до следующего мерзкого вопля будильника. Смысл? Чжи Мон нашёл глазами электронные часы и метко швырнул в них пижаму, мстительно хмыкнув, когда под тяжестью ткани часы свалились с тумбочки на пол. То-то же! Да, он мог позволить себе выбиться из отполированной схемы существования среднестатистического столичного жителя, однако это не мешало ему ворчать и сетовать на её недостатки. Как сейчас, например. Контрастный душ привёл его в подобие благостного расположения духа, а приветливо пофыркивающая кофеварка и вовсе примирила с несовершенствами этого мира. И времени, кстати. Пусть ни то, ни другое выбирать Чжи Мон не мог. Хотя что сожалеть впустую. Нужно сосредоточиться на главном. Взбодрившись всеми доступными ему способами и проснувшись окончательно, он сунул пустую кофейную кружку в посудомоечную машину и прошёл в сумрачную комнату без окон, служившую ему кабинетом. Там он сел за стол, но ноутбук включать не стал, а вместо этого уткнулся лбом в сцепленные в замок ладони и задумался. Всё было готово. Наконец, все нити были собраны в узел, который он крепко держал в руках. Оставалось сделать последний шаг. И он намеревался осуществить это сегодня. Чжи Мон с силой потёр виски и уставился в стену. Но вместо фактурной штукатурки молочно-серого цвета видел перед собой лицо умирающего четвёртого правителя Корё Кванджона в тот самый миг, когда его обвиняющий взгляд говорил: «Ты мне должен!» Да, Чжи Мон был должен ему. И Хэ Су. Должен за то, что соединил их. И разлучил, оставив кровоточащие раны у обоих без возможности исцеления. Сплёл цепь событий, что неизбежно привели к трагической развязке, которой предшествовала не менее трагическая жизнь. Он сделал всё, что мог и обязан был сделать, а также то, что не мог и не обязан. Он был хорошим проводником и преданно исполнял волю Небес, невзирая на последствия, которые прекрасно понимал. «Стоило оно того? Ответь не мне – себе самому. Стоила она всего этого, твоя слепая вера?» – отчетливо прозвучал в комнате вопрос Кванджона, так и оставшийся без ответа, и Чжи Мон тяжело вздохнул. Император был прав. Прав во всём, ошибаясь в единственном: это была не вера, а знание. Разница – астрономическая. Чжи Мон всегда всё знал, знал наперёд. И поэтому теперь ему было несколько странно ощущать собственную слепоту, которая заставляла его чувствовать себя уязвимым, но при этом наполняла его той самой верой, о которой говорил Кванджон. Не было одного – сомнений. «Ты должен нам, слышишь?» – напомнил ему суровый тихий голос, и Чжи Мон кивнул, соглашаясь. Он до сих пор не мог прийти в себя с того самого момента, когда осознал, какой непостижимой силы может быть любовь, когда коснулся её и обжёгся, да так сильно, что душу до сих пор саднило. Истинная любовь способна идти наперекор воле Небес, но она же и требует жертв. Всегда, во все времена, в каждом из миров. А любовь настолько великой силы требует великих жертв. Это немыслимая боль, потери и смерть, через которые пришлось пройти Ван Со и Хэ Су. И во многом по его, Чжи Мона, вине. Алые сердца Корё, лунные влюблённые, они и в самом деле были как Солнце и Луна, которые пересекаются в затмении на короткий миг, но не могут быть вместе. И всё же он им завидовал. Святые Небеса, как же он завидовал! И отдал бы многое за возможность почувствовать такую любовь, что наполняет своим светом все измерения, что расцветает вопреки воле Небес и пытается противостоять Судьбе. Но поскольку ему не дано было ощутить подобное, он сделает единственное, что от него зависит. Решение Чжи Мона сформировалось окончательно в тот момент, когда он отпустил руку Кванджона, там, в далёком девятьсот семьдесят пятом. Когда убедился в том, что император не оставил мысли найти Хэ Су и будет скитаться по мирам, пока не отыщет её или не превратится в звёздную пыль. Но ему нужно было помочь. И Чжи Мон пообещал. Что он там когда-то говорил Ван Со об отсутствии выбора? Его очередная ложь. Выбор есть всегда, однако зачастую он скрыт от слабых человеческих душ, ведь Небеса тем самым облегчают людям существование, проявляя милосердие, которое смертные принимают за диктат. Или судьбу, что по сути одно и то же. И у него был выбор. У вечного сверхсущества в телесной оболочке, призванного служить Небесам, отнимая этот выбор у людей, принуждая их слепо верить в неизбежность и неотвратимость предначертанного. Жалкая роль. Ведь грош цена бессмертию, если на обочине твоего бесконечного пути остаются растерзанные жизни твоих любимых и близких людей. Каков смысл твоего нетленного существования, если за тобой повсюду, куда бы ты ни направлялся, следуют призраки тех, кто был тебе дорог, но мимо кого ты прошёл, повинуясь не зову сердца, но велению свыше? А сердце всё помнит. И истекает кровью. Вот тогда и приходит в голову мысль о выборе. Другое дело, что нужно ясно понимать: выбор – это товар. И за него, как за пачку чая в супермаркете, придётся заплатить. Но Чжи Мон больше не сомневался. Он попробует, чего бы это ему ни стоило. Хотя он и так уже заплатил непомерную цену за возможность помочь Ван Со и Хэ Су встретиться. Такую цену, которую мог осмыслить разве что проводник. Осмыслить – и ужаснуться. Он должен был помочь Ван Со. Должен. Чтобы искупить свою вину перед ним. Слишком долго колебались весы. Последние предсмертные слова императора: «Помоги мне...» стали тем самым пёрышком, что, упав на чашу весов, окончательно определило выбор Чжи Мона. Будильник, погребённый под пижамой в соседней комнате, обиженно хрюкнул и залился омерзительным звоном, который был призван поднять и мёртвого. Чжи Мон вздрогнул и, немного помедлив, поднялся со стула. Сборы заняли несколько минут. Взглянув на себя в зеркало напоследок, Чжи Мон пригладил уложенные назад короткие волосы и расстегнул верхнюю пуговицу ворота серой льняной рубашки, который вдруг начал его душить, хотя рубашка была даже чуть великовата. Он так привык к просторным ханбокам Корё из натуральных тканей, что никак не мог заново приспособиться к облегающей одежде современности, особенно к обилию пуговиц и молниям. А! Ещё к джинсам, будь они неладны. Поначалу ему до ужаса хотелось метнуться на пару столетий назад и оторвать руки Джадсону, особенно когда застёжка на джинсах или куртке не поддавалась, а борода то и дело попадала в молнию. Потом Чжи Мон приноровился, руки вспомнили привычные движения, но бороду с усами он всё-таки решил сбрить от греха подальше. Украсило его это или нет, он пока ещё не определился. Сдёрнув с крючка в коридоре спортивную сумку, он зачем-то вернулся к зеркалу и машинально прихватил с полки, заваленной всякой ерундой, синий носовой платок в белый горошек и очки без диоптрий. Эти очки были дурацкой круглой формы, но, несмотря на модную цветную оправу, придавали Чжи Мону солидность и даже какую-то академичность, которая ему сегодня была более чем необходима. Дверной замок щёлкнул с дружелюбным металлическим звуком, по которому, в отличие от истерики будильника, Чжи Мон как-то странно скучал. Вот так всегда. Возвращаясь из миссии, он ещё долго барахтался где-то между, тоскуя по одним вещам и радуясь, что оставил другие. Это было как-то… Как-то очень по-человечески, что ли. Он ещё немного постоял у двери, теребя в руках ключи от машины. Ну всё. Дольше медлить нельзя. Созревшее яблоко, чьи восковые бока румянцем проступали сквозь тонкое кружево инея, качнулось на ветке в последний раз и упало в его раскрытую ладонь. Чжи Мон ощутил его так явно, что с недоумением взглянул на руку, а потом решительно толкнул дверь, выходя из квартиры.