С тобою

Кровать под их спинами твёрдая, жёсткая — в заводском районе всё такое. Иначе не бывает. По-другому не бывает. Глэм, взлохмаченный, растрёпанный, дышит так, будто весь воздух из комнаты выкачали. Как в лампочке. У него в кармане джинсовки ссохшиеся скукоженные цветы, самые простые, придорожные, Чес чувствует их пугливый запах вперемешку с запахом пыли, курева, спирта и пота — так пах клуб. Так пахло счастье. Их общее. Самое дорогое. Только что найденное. Свобода так пахла. Он поворачивает голову набок и видит эту — жуткую, как в стрёмном фильме с возрастным ограничением — улыбку от уха. Как будто Глэм выполз из колодца. Или из телика. Или ест младенцев вместо овсянки на завтрак. Или поджигает котят живьём. Но белая от напряжения улыбка — тает, розовеет. Глэм засыпает и выглядит не таким чокнутым. Становятся видны красные сухие трещины на губах. Глэм дёрнул ногой, засопел, нахмурился, замотал затылком. — Тихо, тихо, приятель, всё окей. Спи, спи. Он и правда успокаивается. Чес кладёт ему руку на грудь, чувствует под пальцами холод медной пуговицы, пушистую нитку, выбившуюся из ткани жилетки, острые гранёные рёбра и бешеное — испуганное — сердце. — Всё окей. Спи. Глэм наклоняет голову, морщит тонкий нос; Чес отодвигает бледно-золотую чёлку от глаз, встаёт, выдёргивает одеяло и укрывает по уши. Сил нет видеть эти тёмные, тёмные веки. Пусть спит. — Б-буду, буду, всё лето, не подведу, — бормочет он под нос едва слышно, — н-ненавижу тебя. Себастьян — истинная гордость, красивый, как из сказки, воспитанный, образцово-показательный, маменькин — хотя уж скорее папенькин — сынок. Не то что Глэм — безбашенный, взмокший, с огрубевшими от гитары пальцами, в жилетке с ссохшимися запыленными цветами. Глэм тоже образцово-показательный. «Смотрите, как делать нельзя». Себастьян начинает плакать. Чесу хочется уйти. Но за бумажной стеной пьяная мать, а Глэм машет руками и кричит в подушку, размазывая слёзы. Он никогда не просыпается сразу. — Что случилось? — Ты уснул. — Извини. — Та ничё. Щас — норм? — Ага. Чес делает вид, что не замечает, как Глэм вытирает остатки слёз рукавом огромной рубашки. Говорит только: — Всё хорошо будет. Глэм долго молчит, ужасно долго, Чесу кажется, что он не услышал, он открывает рот, чтобы повторить, передумывает. Не услышал — не надо, значит. Глэм надорванно выдыхает как не ему: — Да. В сторону. «Да, спасибо», «Да, будет», «Да, я рад» — вот что такое это «Да». «Да, прорвёмся». По-другому не бывает, иначе не бывает — но Глэм менялся черта за чертой, штрих за штрихом, сглаживался, ломался, выстраивался по новой. Однажды Чес хотел его обнять, и Глэм отскочил. Будто бы его хотели ударить. А сейчас сам лез обниматься, клал голову на плечо и так засыпал, сказал как-то: «С тобой не страшно». Лучше любых признаний. Прорвёмся. Вы не запретите. — Знаешь, что? — Что? — Я когда-нибудь сбегу. Ещё полчаса, и проснётся солнце.