Вьюга

      Он так хотел умереть в ту чёртову зиму сорок первого года, что у него почти получилось.       Ягер почти ощутил ледяное дыхание смерти на своей правой щеке. Видимо, по неопытности спутал его с противным русским морозом. Вывалившись из командирского люка, он жадно хватал ртом воздух, цеплялся за жизнь, карабкался, ещё не подозревая, что через какие-то пару недель он снова будет задыхаться, но уже от ноющей тоски под рёбрами.       Почти. Почти получилось. Почти задохнулся. Уже вот-вот.       Почти. Почти. Почти.       Каждое «почти» обнуляёт счётчик, и Клаус снова рвётся в бой, снова ищет смерти от пули, мины, болезни, одиночества — чего угодно. Лишь бы получилось.       Снова приходит в себя в лазарете. Обмотан бинтами, марлей, всей этой белой херотой, что впитывала в себя его кровь. Каждый раз одно и то же.       Клаус Ягер просыпается в больничной койке и жалеет.       Сначала — себя.       Потом — что не сдох.       Иногда эти чувства бывает сложно друг от друга отделить.       Клаус Ягер закрывает глаза, и его снова отбрасывает назад, в зиму сорок первого года.       Сначала — чужая Нефёдовка.       Потом — родной Берлин.       И снег. Тающий на кончике носа. Укрывающий свежую могилу.       Клаусу тогда подумалось: «Это я должен лежать здесь».       В свою тридцать третью зиму он впервые пожалел, что его сердце бьётся, и с этим чувством мужчина продолжал свой путь сквозь пулевые дожди войны, надеясь однажды поскорее наткнуться на холодные объятия смерти.       Но эта костлявая старая сучка каждый раз от него ускользала.       Раненый боец усмехается.       Так бегать от него было позволено только смерти. И той, кого смерть уже забрала.       Корнелия…       Клаусу было стыдно вспоминать момент их знакомства. Нет, он не полюбил её с первого взгляда. Она тоже. Дрянная девчонка не побоялась высказать молодому СС-ману всё, что она о нём думает. И за словом она в карман не лезла, ругала на чём свет стоит. Да как так можно, пить кофе, да ещё и на ходу, да ещё и вылить всё на её халат, между прочим белый!       Наглая, наглая, наглая, такая красивая, наглая медсестра.       Да что она себе позволяет?!       Клаус тогда тоже не особо старался контролировать свою речь. Молодой, зелёный, ещё не горевший в танке, не подставлявший щёки поцелуям раскалённого металла. Не тот холодный, расчётливый хищник, охотник, вожак, ведущий за собой стаю. Скорее новорожденный львёнок. Он обвинял девушку во всех грехах человечества, угрожал ей привезти новую пару глаз вместо этой дряни на её переносице (её круглые очки хотелось сломать, вдавить стёкла прямо под веки, чтобы эта тупица лучше видела, куда прётся). Не забыл и напомнить наглой особе, что её место у плиты и под мужем, а не здесь.       Как он тогда ей сказал?       «—Тоже мне, полевой доктор. Скажи правду — таскаться любишь, поэтому и попёрлась, где мужиков побольше?»       Само собой, пощечина долго ждать себя не заставила.       В тот момент никто из них — ни Клаус, ни Корнелия — и представить себе не мог, что однажды они скажут друг другу «пока смерть не разлучит нас».       Корнелия.       Его Корнелия.       Сколько любви было в этом имени. Сколько теплоты во взгляде.       Однажды они встретились в родном городе Клауса во время его отпуска. Девушка невозмутимо выбирала себе новые очки. Примеряя пару за парой, не заметила, как за ней всё это время наблюдали внимательные голубые глаза уже штурмманна Ягера. Он оценивающе скользил взглядом вниз по линии ровной осанки, очерчивая бёдра, опускаясь до колен и ниже. Сейчас девушка казалась такой маленькой, хрупкой, миниатюрной. Солдат присмотрелся: у неё такое детское лицо. На вид не дашь и восемнадцати лет. Клаус отметил про себя, что не будь она такой сукой (её, что, воспитывали дикари?), она бы ему понравилась. Может, у них бы было даже больше одного свидания.       Во время их встреч в части она строила из себя бесстрашную бестию, а сейчас стоит такая беззащитная. Мужчина ухмыляется: пасущаяся лань не заметила притаившегося хищника.       — Надеюсь, вы привезли мне новую пару глаз, герр Ягер? — бросает на него мимолётный взгляд, показывая, что видит, и снова отворачивается, крутит в руках округлые очки.       А нет. Заметила.       Её слова отдаются звоном в ушах, и Клаусу даже показалось на секунду, что он снова получил пощёчину.       Это ещё больше раззадоривает охотника.       — Думаю, Вам подходят эти очки, — он подходит ближе, сокращает расстояние между ними в несколько раз и теперь нависает над девушкой, демонстрируя своё превосходство. — В них почти не видно, какая Вы язва.       — Сочту за комплимент.       Она так на него смотрит, что Клаусу сложно сохранять напускное спокойствие. Ягер поддаётся желанию и почти нежно заправляет выбившуюся из причёски светлую прядь за ухо девушки. Случайно касается пальцами щеки. Почти невесомо. Но всё же — он вздрагивает.       И она тоже.

***

      Третья встреча произошла совершенно неожиданно. «Третья» условно: если считать только те случаи, когда наши герои разговаривали дольше пяти секунд.       Война уже ворвалась в жизнь молодого унтер-офицера Клауса Ягера. До заветной цели — командования танковым подразделением — оставалось рукой подать. Ему вот-вот должны присвоить лейтенанта, а там недалеко и до гауптмана. Но за военные заслуги приходится расплачиваться. Свой долг войне унтер-офицер Ягер отдавал как и все — кровавой данью.       Огнестрельное. Колотое. Резаное. Рубленое. Это всё рубцы на теле Ягера. Царапины на броне.       — По Вашим ранам, герр Ягер, можно читать лекции в медучилищах, — врач хмурился, осматривая пациента. — Не считайте это комплиментом.       Клаус хотел съязвить и напомнить, что он — солдат, а не наглядное пособие для младшеклассников. И такие шутки неуместны. Однако время научило его не открывать рот лишний раз.       — Не считаю.       Ягер и без этого умника в халате знал, что знатно потрёпан. Он был к этому готов.       Он — солдат.       Его кожа железная. И в огне она лишь закаляется.       Но какие-то секунды — и железная кожа плавится от знакомого касания чужих рук. Клаус буквально не успевал забывать ощущения от этих вынужденных соприкосновений.       Как давно он не чувствовал ласки?       Конечно, этих полевых врачей и их перевязки было с чем сравнить. Даже с той же заразой. Как там её?       Не притворяйся, ты помнишь. Помнишь Корнелию Краузе, её нежные руки и острый язычок.       Да.       Он помнил.       Ему этого не хватало. Но мы слишком гордые, чтобы это признавать.       Короткие стычки с ней привносили в скучный казарменный быт немного красок. Разных красок. Коричневая — пролитый кофе. Красная — разбитое чужими кулаками лицо. Синяя — взгляд девичьих глаз. Зелёная — мягкая трава, на которой она сидит, подобрав под себя ноги, и провожает уходящее солнце.       — Краузе, смени ему повязку.       — Да, герр Кох.       Знакомое сочетание фамилии и голоса. Но этого не может быть.       Знакомый взгляд синих глаз. Но этого не может быть.       — Вы как будто привидение увидели, герр унтер-офицер.       Знакомая попытка поддеть его. Но этого не может быть.       С губ срывается полушёпот.       — Ты?       — Я, — тихо усмехается в ответ. — Вы сегодня немногословны. Не рады старому другу?       Клаус поддаётся желанию (долго ещё она будет заставлять тебя терять твой хвалёный контроль?) и уголки его губ тянутся вверх. Как это называется? Улыбка?       — Ты считаешь меня своим старым другом?       Корнелия не сводит с мужчины глаз. В них будто бы немой упрёк — ты сейчас серьёзно спрашиваешь о таком?       — Я рада видеть Вас живым.       — Ты не ответила на вопрос.       — А Вы нуждаетесь в прямом ответе?       Она улыбается. Тепло и нежно. Как улыбалась рядовым в части. Как не улыбалась никогда до этого ему.       Он улыбается. Искренне. Как не улыбался никогда и никому, кроме матери.       Огненной поступью по земле идёт Война, за ней следует Смерть, оставляя поверх выжженной земли свои ледяные следы. Маленькие люди напуганы. А кто-то среди этого ада… рад. Рад видеть Клауса Ягера живым.       Она сумасшедшая.       — Я тоже рад тебя видеть.

***

      Их разговоры теперь затягивались дольше, чем на пять секунд. Клаус стал частым посетителем лазарета. Он быстро оправлялся от ранений и также быстро возвращался с новыми. Ягер был не то чтобы против: иного шанса увидеть её не было.       Николаус. Ты позволил себе влюбиться?       Вполне возможно. Он не отрицал. Это было глупо — Корнелия очевидно была объектом его интереса. Достаточно было просто видеть её где-то поблизости. Клауса часто посещало чувство ностальгии по жизни в военной части, и эта ностальгия приносила с собой чувство теплоты, разливающееся где-то в районе грудной клетки.       Во время дежурств Корнелии Клаус приходил к ней. Выслушивал причитания — ну вот куда Вы встали, у Вас сейчас откроется рана, Вам надо лежать, Вам надо спать — а потом они разговаривали. Обо всём. О её очках, о вкусе кофе, о проблемах стирки белых вещей и прочитанных когда-то давно книгах.       — Кто бы мог подумать, что с тобой может быть приятно разговаривать, Корнелия.       — Жаль, что к этому выводу вы шли так долго, герр унтер-офицер.       Тишина. Всего секунда. Но она казалась вечностью.       Наконец, послышался тихий мужской голос.       — Ты можешь звать меня Клаус.       Корнелия.       Его Корнелия.       Корнелия Ягер.       Зима 1939 года. Они оба по стечению обстоятельств вернулись в Берлин.       На правах друга, Клаус Ягер навязался Корнелии в сопровождающие. Она не против — пусть провожает.       Война не сбавляет свой ход. Накрывает огненным крылом всё больше земель.       А в Берлине холодно. Снег.       Наши герои останавливаются у небольшого дома. Корнелия берётся за дверную ручку и одаривает Клауса тёплым взглядом. Он в свою очередь смотрит на неё и не может даже вздохнуть. Шинель вдруг оказывается слишком мала, чтобы уместить его внезапно раздувшееся тело. Так ему казалось.        — Клаус? Ты слышишь меня?       Ягер немного резко дергает головой вверх.       — Извини. Задумался, — он отвечает и заводит руки за спину, сцепляет в замок.       Придаёт уверенности? Нет.       — Спасибо за компанию. Уже поздняя ночь, поэтому на чай не позову. Нам обоим нужен отдых.       — Скоро Рождество, — Клаус замолкает и выжидающе смотрит. Да, невпопад. Да, не вовремя. Но если он будет и дальше тянуть, он сойдёт с ума.       Клаусу Ягеру сегодня почему-то тяжело говорить. Он чувствует себя подростком. Идёт на поводу у чувств, у своих хотелок.       Корнелия Краузе улыбается.       — Я не против, — замолкает на секунду. Снова смотрит прямо в глаза Ягеру. Добивает его. — Не против провести его вместе с тобой.       Февраль 1940 года. Клаус Ягер наконец-то решается. Корнелия Краузе не может сдержать подступающих слёз. Кивает и кидается в объятия мужчины. Тот мгновенно хватает её, прижимает к себе, целует в макушку, боится отпустить. Вот-вот он снова отбудет на фронт чёрт знает куда. Сохранить бы её тепло. Пропитать её запахом китель.       На фронте он — деталь танка. Часть механизма. Бесчувственная.       С ней он — человек. Живой.       Корнелия сказала «да» и отныне ни его, ни её больше не существует.       Есть они.       Клаус и Корнелия Ягер.       А через год её не стало.       Не стало и Клауса.       Остался только гауптман Ягер со шрамами на всю правую щёку.       Только железная броня.       Где-то за окном ходила зима, укрывая снегом землю и дома, словно белым саваном.       В их доме было холодно, и Ягер замерзал. Снова замерзал без неё.       Пусть он очень долго был на фронте, но в памяти были свежи воспоминания о днях, проведённых вместе с Корнелией. И привыкнуть к тому, что на другой половине кровати пусто было невозможно для него.       Она больше не уснёт на его плече.       Потому что она уснула навсегда.       Бабушка говорила Клаусу: сон — лучшее лекарство от болезни.       С неизлечимой болезнью справится только вечный сон.       В нагрудном кармане кителя Ягера теперь, помимо маленькой фотографии, лежал свёрнутый в несколько раз обрывок письма.       Её последнего письма.

Если вдруг меня не станет скоро,

      Она осталась в этих строчках. В несказанных словах любви.

Ты не печалься сильно обо мне.

      Она приходила ему во снах. Он не боялся. Ждал.       Ждал ночи.       Ждал весны.       Ждал первой грозы.

Я буду петь тебе раскатом грома, Ты только слушай эту песню на Земле.

      Он вспомнил, каково это — чувствовать — только в сорок четвёртом году. Потому что Ивушкин.       Ивушкин стал тем, кто смог снова распалить в Ягере огонь. Тусклый, слабый.       Но этого было достаточно, чтобы в штандартенфюрере проснулся азарт. Чтобы оттенки эмоций выползли на свет. Чтобы вернулась дрожь в руке, когда он нацелил дуло на испуганную переводчицу. Чтобы вечером в комнате звучал искренний смех — Николай и Николаус, ведь это так забавно.       Среди карточек заключенных однажды нашлась карточка Ивушкина, и Ягер начал свою последнюю охоту.

***

      А умирать всё-таки страшно.       Боль сковывает тело. Пронзает.       Но Ягер железный. Он выползает.       Его ноги сломаны. Но он выползает.       Его лицо в крови. Но он не сдаётся.       Он просто уходит.       Его война окончена.       — Стреляй, — не просит, не умоляет. Приказывает.       Чувствует, как под тяжестью танка крошится по крупицам мост.       Штандартенфюрер Ягер успевает в последний раз скользнуть взглядом по небесной лазури, прежде чем её раз и навсегда заслонит собой железная машина, деталью которой он был.       — Скоро мы снова будем вместе, любовь моя.       Уже вот-вот.       Ты только дождись.