Кое-что, что вреднее курения

      ***       Когда куришь первую в жизни сигарету, думаешь «дрянь какая-то…» Затягиваясь второй, ловишь обрывок мысли «и в чем прикол?» Третьей почти не замечаешь. А четвертая – это уже привычка.       Антону кажется, что влюбился в Арса он точно также, как начал курить – по дурости. Сам того не заметив. Не разобравшись. Просто влетел в это, поначалу искренне удивляясь тому, как на это можно подсесть. А увидел всю тяжесть зависимости только, когда было поздно сдавать назад.       Прикол в том, что Арс не курит.       Это почти удивительно. Антон знает не так уж много людей, живущих в высоком ритме съемок и репетиций, прошедших мясорубку творческой юности с ее безденежьем и вечным отсутствием вдохновения, и при этом не схватившихся за сигарету.       Зажигалка осекается не меньше семи раз прежде, чем, наконец, выстреливает чахлым огоньком. Фильтр сигареты за время этих бесплодных попыток раздобыть искру размокает совершенно. Теперь он липнет к губам и отдает противным привкусом.       Антон злится на зажигалку, матерится, почти рычит, когда слабого огонька не хватает, чтобы зажечь сигарету – пламя только касается края бумаги, не поджигая ее, и тут же исчезает.       – И даже не растянешь, – сочувственно говорит Дима, который и сам закурил только раза с десятого.       Антон трясет дешевую пластиковую зажигалку, прекрасно понимая, что это ничего не даст – желтый «крикет» приказал долго жить еще неделю назад. Как назло, Димина зажигалка потерялась где-то в брюхе офиса сегодня утром, оставив труп «крикета» единственным – очень ненадежным – источником пламени.       – Дай с толкача, – злится Антон и практически сам забирает у Димы его сигарету. Вкус размокшей бумаги на языке становится невыносимым.       Зажав Димину дымящуюся сигарету между указательным и средними пальцами правой руки, сделав при этом из левой подобие козырька, не спасающего, впрочем, от порывистого холодного ветра, Антон сосредоточенно затягивается, поджигая одну сигарету от другой.       Поначалу кажется, что ничего не получится – приходится сделать несколько коротких затяжек, прерывисто выдыхая и снова резко вдыхая, чтобы несчастная и измятая сигарета, наконец, загорелась.       Антон затягивается вожделенным дымом. На несколько оглушительных секунд мир вокруг перестает существовать – отодвигается так далеко, что его невозможно ни рассмотреть, ни расслышать. Сердце жадно стучит в ушах, быстрее разгоняя кровь по организму. Антону кажется, что вокруг становится теплее и что даже волнение, захлестывавшее дьявольскими волнами с самого утра, утихает. Но все это длится всего несколько секунд. Иллюзия тает с первым выдохом.       Чертова зависимость. Суррогат удовольствия. Очень медленный и крайне неизящный суицид. Какая-то сплошная эстетика отвратительного.       Дима продолжает какую-то фразу, суть которой Антон явно упустил. Переспрашивать ему не хочется. Ему вообще не хочется слышать, видеть, ощущать и думать. До концерта полчаса, а Антона уже колотит так, что он боится, что на сцену просто не сможет выйти – будет нервничать так, что лишится рассудка или, как минимум, тупо споткнется и сломает себе шею.       Не самый плохой вариант в свете обострения сумасшествия, кстати.       – Вам не жарко? – словно материализовавшись из воздуха у выхода на улицу, спрашивает Арс.       – Пожалуйте к нам, ваше сиятельство, – издевательски тянет Дима, которого от пронизывающего ветра ощутимо потряхивает.       – Нет уж, идите в жопу, – отвечает «его сиятельство» и скрывается за дверью, оставляя Антону в память о своем появлении кислое послевкусие. Ни о чем, кроме него, Антон думать просто не в состоянии.       Арс слишком притягивает. Словно он мощнейший магнит, а Антон – груда металлолома, которую тянет к запретному плоду так сильно, что нет никаких сил сопротивляться или игнорировать эту манию.       Арс красив так, что сводит скулы от желания коснуться его лица. Он красив даже с бодуна, не выспавшись, не побрившись и не желая быть для кого-то привлекательным. И сам факт того, что Антону кажется красивым мужчина, пугает не на шутку.       Вообще все, что происходит, – «не на шутку», как бы странно ни звучал этот фразеологизм, применительно к двум профессиональным юмористам.       Арс такое любит. Оксюмороны и каламбуры – его стихия.       Арс… Даже прозвище это его дебильное – огрызок, обрывок имени, написанного в паспорте – шипит на языке, как таблетка аспирина в стакане с водой. Только это на самом деле не весело, не красиво и не приятно, это бесит так, что Антону хочется исчезнуть и родиться заново в какой-нибудь параллельной вселенной, где ему удалось бы избежать встречи с Арсением. Или хотя бы никогда в него не влюбиться. Или хотя бы принять это достойно, а не выломаться под натиском слишком сложного и необъятного чувства.       Вообще, это, конечно, совершенно невозможно. Потому что в каждом варианте мироздания – даже самом извращенно вывернутом наизнанку, Антон все равно занимался бы чем-то примерно таким же, как в этой жизни.       От этого не сбежать. Это предназначение из разряда тех, от которых не скрыться. В шестнадцать ты думаешь «было бы круто заниматься этим всю жизнь». В двадцать проебываешь все шансы на жизнь вне той мясорубки, что уготовила тебе судьба. В двадцать пять любая попытка заниматься чем-то, кроме того, под что тебя заточили еще до твоего рождения, ломает тебе хребет, рвет легкие в клочья и пугает сильнее смерти. К тридцати ты точно знаешь – если бы ты не делал то, что так сильно тебе нравится, то не смог бы делать ничего другого.       И точно также, как от служения прожорливому объективу камеры, сцене и чужому смеху, которым ты зарабатываешь на жизнь, нельзя скрыться от того, чтобы влюбиться. К большому сожалению.       Антон думает, что никогда прежде его сердце так не замирало от желания быть с кем-то, кто совершенно недостижим. А еще Антон надеется, что никогда больше этого не испытает. Нужно только пережить одну катастрофическую поездку на этих жутких американских горках. Только справиться. Выстоять. И потом ничто не будет страшно.       Нужно не дать этому перекособочить твою жизнь. Не уйти из проекта, не поддаться желанию купить дом на хуторе так далеко на просторах необъятной, где даже интернет не ловит. Нужно пережить. Жениться на Ире, завести с ней детей, найти свою нишу в жизни и никогда, ни за что, ни под каким предлогом не позволять себе думать, что с Арсом что-то могло сложиться. Потому что иначе – финал, конечная, пиздец. Без шансов и вариантов.       – Пошли уже, – зовет его Дима уже со ступенек. – Зуб на зуб не попадает.       Антон щелчком отбрасывает окурок, промазав мимо урны, и послушно идет в тепло. Жаль, что он не чувствует разницы между холодом улицы и собственного нутра.       ***       Солнце бьет в окна так настойчиво и рьяно, словно хочет затопить гримерку лучами, заставить людей в ней захлебнуться горячим светом.       Стас ведет прямой эфир в инстаграме и специально держит телефон так, чтобы Антона было видно лучше, чем его самого. Так больше народу соберется.       Комментарии мелькают на экране почти неразличимыми строчками. Дима делает себе кофе, так неотрывно следя за процессом, словно подозревает, что кофе-машина может схитрить и украсть его порцию напитка. Сережа растекся по самому удобному креслу и залипает в телефон. Стас упорно продолжает эфир. И все это выглядит так, будто, несмотря на то, что все немного движутся, мир все равно стоит на паузе.       Из общего темпо-ритма выбивается только Арс, меряющий шагами крохотную гримерку и бесконечно фонтанирующий каким-то дебильными фразочками. Попав в кадр, он широко разводит руки в стороны:       – Зацените мое худи. Кайф, а?       Антону хочется сказать, что этот вырвиглазно розовый кошмар подошел бы разве что какой-нибудь школьнице в возрасте раннего пубертата, но он, конечно, молчит.       Арсений задумывается:       – А как, кстати, правильно – «зацените мое худи» или «мой худи»?       – «Мою», – говорит Сережа, не отрывая взгляда от телефона.       – Почему? – удивленно хлопает глазами Арс.       – Потому что «зацените мою кофту», – все также ровно, без эмоций, говорит Сережа.       – И не выебывайся, – добавляет Дима.       Антону хочется продолжить шутку, хочется стебануть Арса, это желание жжет ему язык, но Дима поставил такую точку, которую никак не удается превратить в запятую.       Проходит секунда, за ней – другая, и момент оказывается упущен. И Антон снова чувствует себя идиотом.       – Антон, передай привет, – читает Стас с экрана. – А кому? Кому, не написано.       – Привет кому-то, – послушно произносит Антон.       – Артон is real? – снова зачитывает Стас.       – Нет, – без интонации отвечает Антон, очень надеясь, что Стас не станет развивать тему.       – И все? – спрашивает Дима. – Никаких комментариев по этому поводу?       «Ну спасибо, Поз, услужил!» – думает Антон злобно.       – Нет, – говорит он вслух. – Человек же не спросил, что я думаю по этому поводу. Он спросил «is real?», я говорю «нет, it is not».       – Ты открыл ящик Пандоры, – ржет Стас. – Сейчас пойдут вопросы.       – Идите нахер со своими Артонами! – кричит из своего кресла Сережа. Антон смеется. Матвеенко реагирует на псевдороман коллег так остро, будто это про него самого люди пишут в интернете паршивую порнуху.       Почему она паршивая? Потому что Антон читал. И ему не понравилось. Потому что по мнению авторов, если ты влюблен в коллегу своего же пола, достаточно зажать его где-нибудь в углу и поцеловать, по желанию приправив поцелуй сопливыми фразами, которые люди вообще никогда не используют в реальности.       Но на самом деле все куда сложнее. Во-первых, потому что в скорости, с которой Арс может прописать первоклассный удар в челюсть или пах – как повезет – Антон не сомневается ни одной крохотной секунды. Во-вторых, потому что после этого удара нужно будет каким-то образом продолжать вместе работать. А в их деле главное – доверие партнеру и отсутствие затаенных обид друг на друга. Ну и в-третьих, потому что у Арса – жена и дочь, а самого Антона ждет вечером Ира. Вон, даже сообщение прислала, просила не забыть купить свежего хлеба и, если будет нормальный, кошачьего корма. О том, что является критерием нормальности для консервов с едой для пушистого, Антон раньше не задумывался, а теперь вот завис. В последнее время многое заставляет его протормаживать.       Он ловит неоконченную мысль и продолжает ее раскручивать...       На самом деле в подобной влюбленности нет ничего красивого, милого, нежного или эстетичного. Никакого зефира, только гвозди и расползающиеся швы.       Это катастрофически бесит. Это даже на работу влияет, потому что Антона разъебывает с любой шутки Арса – даже с не самой умной. С самых умных его вообще выносит ногами вперед, и тогда профессионализм летит с оглушительным свистом в пропасть, Антон «колется», теряет нить и упускает момент. Как школьник или имбецил, не способный контролировать собственное тело.       Антона раздражают его трясущиеся руки, екающее сердце и – что уж обманывать самого себя! – стояк, возникающий в самый неподходящий момент. Будто бы может быть подходящий…       Каждый раз, ощущая, как «плывет» едва взглянув на то, как Арс улыбается, Антон оглушительно орет самому себе «Меняй! Меняй, блядь!», но сознание его не слышит – очевидно прерван канал связи, иначе этого не объяснить – и душа уходит в пятки, и хочется забыть обо всех доводах и контраргументах, и просто броситься к Арсу, захлебнуться к чертовой матери в его запахе и больше ничего себе не запрещать.       – Да в пизду, – бросает Антон и идет курить. Вернее было бы сказать «сбегает вон». – Пойду подышу.       Потому что там, где Арс, никогда не хватает воздуха.       Антон сдирает с вешалки куртку, на ходу проверяя, есть ли в пачке хоть одна сигарета, и очень хочет, чтобы Дима не решил составить ему компанию. Потому что ему кажется, что любое слово может свести его с ума. Даже самое безобидное и не относящееся к ситуации слово.       Впрочем, если честно, в мире сейчас вообще не существует ничего, не относящегося к этой ситуации. Все сводится к одному.       Вся жизнь с ее чередой концертов, съемок, поездов, гримерок, гостиниц в чужих городах, вечно слетающих микрофонов и дурацких вопросов тех, кто приходит после выступления сфотографироваться, вся эта жизнь вертится, словно заведенная, вокруг одного человека. И это полный пиздец.       ***       В Москве даже ночи никогда не молчат. Антон знает. Он так много ночей провел без сна, что может считать себя экспертом.       В Воронеже даже бессонницу пережить легче, потому что где-то между тремя и четырьмя часами ночи наступает оглушительная тишина, когда ничто вокруг не бодрствует, и эта тишина становится своеобразной чертой, границей между двумя сутками.       В Воронеже можно дождаться этой паузы мира и сказать себе, что пережил еще одну ночь, дождался наступления нового дня, а значит, сможешь жить дальше.       Но в Москве Антон лишен даже этого. Столица вообще не смыкает глаз, в ней никогда не наступает эта разделительная полоса, а потому все мысли и чувства приобретают какой-то бесконечный вид, и кажется, что легче никогда не станет. Это все никогда не кончится, не пройдет и не отпустит.       Шум ночного города – этот раздражающий плеск неуместной бодрости – вливается в форточку и душит неспособного уснуть Антона, у которого завтра (нет, уже сегодня) – господи, если ты все-таки существуешь, дай на это сил – съемка.       Ночь наполнена какими-то вязкими, липкими и удушающими мыслями о том, о чем лучше было бы не думать.       Почему-то не к месту вспоминается, как пьяный Арс однажды долго смотрел Антону в глаза, а потом сказал (Антон помнит эту фразу не просто добуквенно, он знает даже, где Арс делал паузы, чтобы вдохнуть):       – Если бы ты, Шаст, был женщиной… Или если бы я был геем… Я бы тебя, конечно, засосал.       С тех пор Антону периодически очень интересно, насколько сильно нужно хотеть, чтобы твой член превратился в вагину, чтобы это действительно произошло.       А еще Антона злит, что он думает об этом посреди иссушающей бессонницы вместо того, чтобы спать перед важным и сложным днем.       Ира спит рядом, забросив ногу Антону на бедра. Антону хочется сгрести ее в объятия и целовать-целовать-целовать, пока его не отпустит то, что сжимает голову и грудь, словно тисками, но, конечно, слишком жестоко будить человека в половину четвертого утра (или ночи?) просто, потому что ты тонешь, и тебе очень нужен спасательный круг.       Ира родная настолько, что глупо даже пытаться представить свою жизнь без нее. Без нее ничто невозможно. Она умеет быть таким тылом, отказаться от которого – подписать себе смертный приговор. А еще Ира, кажется, понимает об Антоне что-то такое, чего он не понимает о себе сам. И это кажется ему важным в мире, где в последнее время все идет наперекосяк.       Антон аккуратно – и крайне комично – выбирается из кровати, едва не убившись по пути, потому что одна его нога по-дурацки путается в одеяле, а вторая натыкается на крайне недовольного этим кота. Мир кружится немного, но быстро встает на место, а это уже неплохо. Антон шарит в темноте по полкам в поисках сигарет и, найдя пачку, идет курить, словно это сейчас самое приятное и важное, что может быть на свете.       Город за окном выглядит так, будто температурит, – лихорадочно сияет огнями фонарей, фар и окон, взбрыкивается шелестом шин автомобилей и мотоциклов и вообще ничуть не помогает успокоиться. Антон курит, заворожено следя за тем, как то вспыхивает ярче, то почти гаснет оранжевый огонек на конце сигареты.       Антон думает о том, что нужно жениться на Ире, пока не стало слишком поздно, пока все не вывернулось швами наружу и не размокло, как бумажный город под дождем.       Еще нужно бросить курить, потому что сигарет в последнее время становится бесконтрольно много, а ни запасного сердца, ни припасенных на черный день легких у Антона нет, а ведь дыхалка ему чертовски нужна.       Но проблема в том, что Антон не чувствует желания сделать ни то, ни другое, хотя отлично понимает, что «нужно». И это «нужно» становится все более ярким и полновесным с каждым прожитым днем. Однажды он оглянется и поймет, что бездарно просрал момент, когда должен был поступить правильно, чтобы не дать себе оказаться в ситуации, о которой будет очень жалеть.       Ему не то чтобы «не хочется» нормальной и правильной жизни. То есть действительно не хочется, но… Это не то «не хочется», которое означает несогласие, желание бунтовать и сопротивляться, или которое заставляет двигаться в противоположную сторону. У него просто нет желания. Совершенно иное «не хочется». Ленивое, пустое и тухлое, как болотная вода.       Вода из болота, на котором построен Питер…       «Блядь!» с чувством думает Антон, когда мысли становятся на привычные рельсы. Руки сами собой тянутся к телефону. Полтора часа назад Арс скинул какой-то дурацкий прикол про высоких людей, и именно из-за этого Антон не может спать. Потому что его подкидывает сильнее, чем от удара током (и это не пустое сравнение, он ведь прекрасно знает, каково это, когда шарашит электрическим разрядом) от мыслей о том, что глубокой ночью Арс не спал, а залипал в интернет и очевидно вспомнил об Антоне, раз решил прислать ему этот идиотский и даже не смешной мем.       Еще раз глянув на картинку, Антон решительно блокирует телефон, так ничего и не написав в ответ. Потом тушит окурок о металлический подоконник за окном и бросает в банку из-под кофе.       Может быть, думает он, взрослость и заключается в том, чтобы четко осознавать, что всякое «нужно» существует в мире не просто так. Что «нельзя», «вредно» и «опасно» – это не пустые звуки, а указатели, которым стоит следовать, чтобы не сбиться с пути.       Может быть, нужно просто найти в себе немножечко сил…