Определение нежности

Тихо прошелестевшие сёдзи стали точкой невозврата и ознаменовали начало чего-то удивительно нового. Всего лишь мгновение на осознание: нет больше в комнате столпов Обаная и Мицури, есть они — одно целое, два серебряных кольца на безымянных пальцах левых рук и клятвы верности; супруги Игуро, давшие обещание перед миром вместе скоротать остаток вечности. Целомудренный, божественно невинный обряд обмена чашечками с сакэ в знак доказательства — себе, другим и небесам. А потом долгий вечер, в продолжение которого нескончаемо лилось спиртное, подавались яства из рыбы и мяса, играли флейта и бива, шла оживлённая беседа, а внутрь вместе с ветром врывался запах гортензий. Мицури — июньская невеста, счастливица, в жизни которой свадьба и день рождения теперь шли рука об руку. Только вот за весь вечер в её рот не попало и маковой росинки. Обанаю не нужно было смотреть на неё, чтобы понять, как она волнуется: впереди брачная ночь, и кусок от страха в горло не лезет. Он думал, что она боится близости. Мицури же знала, что боится оплошать; Обанай никогда бы не сделал ей больно, у него, даже если он не сведущ, всегда всё выходит правильно, он по-другому и не умеет, и только она могла всё испортить — из-за неопытности, неуклюжести, смущения и бесконечного ряда причин. По крайней мере, Мицури так думала и поэтому неустанно играла в тихоню. Одно лишь лицо, на котором оставило след тихое счастье, выдавало её с головой. Когда они наконец остались одни, Обанай поймал себя на мысли, что и сам волнуется не меньше. Он не знал, с чего начать, как подступиться: не хотелось давить или налегать, нужна была чувственная прелюдия, которая позволила бы Мицури понять, что не стоит его пугаться и что она может без раздумий ему доверять. Тогда он решил быть с ней откровенным до конца: руки невольно потянулись к лицу, — повязку он снял лишь на время церемонии в храме, но снова наложил во время ужина, решив, что ни есть, ни пить он не будет, чтобы сохранить трезвость ума — но Мицури перехватила его ладонь. Обанай взглянул на её, а она успела подумать, как было бы здорово, если бы он увидел сейчас себя с её стороны — такого... особенно красивого. Мицури смотрела на него долго и не могла налюбоваться: при свечах, зажжённых ради атмосферы, один глаз её супруга ярко блестел, как золотая монета, а другой утопал в мерцающем мраке, подобно пропащей морской бездне. Она чувствовала себя околдованной, но и против тоже не была: она сама наложила на себя эти чары, сама с удовольствием отведала любовного зелья. — Позволь мне, — сказала Мицури, запнувшись и всё ещё не отводя взгляда. — Тогда, — ответил Обанай, сжимая её руку в своей. — Лучше моим клинком. Он в углу. Мицури не стала спрашивать. Наверное, понимала сама: этот нехитрый жест — прощание с прошлым и прежними страхами, открытость будущему и, самое главное, ей. Торжество честности и преданности и оттого не менее интимное, чем поцелуй или объятие. Она, не медля ни минуты, проследовала в другой конец комнаты и с предельной осторожностью вынула из ножен витиеватый клинок. Точёная сталь блестела в руках под стать обручальному кольцу. Обанай изумился, потому что раньше этого не замечал, точнее видел, но вскользь: все движения Мицури были так легки и изящны, словно всё в этом мире было её, всё до последнего принадлежало ей одной. Даже оружие она держала, как будто оно ничего не весило. Вернувшись, она аккуратно поддела и отвела в сторону бинты, медленно и ловко перерезая. Белоснежные ленты одна за другой складывались на татами. Мицури стала приближаться к коже и сделалась внимательнее: боялась задеть лицо остриём лезвия. Когда последний виток бинта оказался на полу, она тихо и спокойно выронила клинок, протягивая руки к чужому лицу. Розоватые рубцы выглядели такими тонкими, что Мицури было страшно даже провести по ним коротко стриженным ноготком, как будто от этого благоразумного прикосновения они могли снова начать кровоточить. Она стала водить подушечками пальцев по затянувшимся шрамам, оглаживая каждую неровность, каждый расползавшийся от неровного надреза шероховатый след. Обанай не прятал взгляда и не опускал головы. Он привыкал к новым ощущениям, сосредотачивался на них; было неловко, хотелось закрыть уродливое лицо руками, но он себе этого не позволял, как не позволяет воин дать слабину на поле боя. Гораздо разумнее было отвлечься на теплые женские пальцы, на узоры, которые они выписывали на его горящих щеках. — Не больно? — на всякий случай спросила Мицури. — Нисколько, — пробормотал Обанай. Прикосновения были приятными, успокаивающими и наталкивали на мысль: впервые женские руки не источали смертельный холод, пахли маслом вишни, а не гарью и душком, единение с ними обогревало, а не жгло. Впервые они были так опасно близко, но он не только не беспокоился, но и не сдвинулся бы, стань они грубее и настойчивее. Только вот Мицури всё время была трепетна и ласкова: вести себя по-другому ей бы и в голову не пришло. Она и была та самая, — истина, заученная, как хирагана — и с каждым разом он убеждался в этом всё больше и больше. Видимо, судьба пыталась извиниться, раз позволила ему встретиться с Мицури. С Мицури теперь уже Игуро. От понимания Обанай перестал дышать. Мицури заметила это, и ладонь её застыла, а на лице выразилось беспокойство. Он не стал объясняться боле — не посчитал нужным. Ей не надо было знать, что он всю жизнь скитался потерянный и никому не нужный, что не знал искренней любви и взаимности, что, появившись рядом, она наконец-то сделала его полным и законченным, хотя он мог лишь мечтать и грезить об этом. Всё это лирика — пустая и теперь уже бессмысленная. Сейчас, когда бездумный путь во тьме окончен, а свет уже слепит в глаза, нет никакого резона оборачиваться назад и мерить взглядом пустоту. Встав на носки и вытянувшись, он наконец поцеловал её — со всей безумной, накопившейся за столько лет тоской, с опьяняющей радостью и желанием, отдававшимся покалыванием в пальцах. Мицури, прижавшись, обвила его шею руками, чувствуя, как задрожали коленки, когда Обанай обнял её за талию, а потом намеренно задел цунокакуси**, давая ему упасть следом, и, вынув черепаховые гребни, расправил по спине длинные шелковистые волосы. Она бы соврала, если бы сказала, что ей не нравилась такая напористость. Двое в паре святыми быть не могут — одному обязательно нужно скрывать рога***, а другому прилежно делать вид, что он этого не замечает. Вдруг он отстранился, так и не углубив поцелуй, и Мицури вздрогнула во второй раз, потому что подумала, что сделала что-то не так, хотя конкретного плана действий в такой ситуации не предусмотрено. На самом же деле Обанай это сделал с определёнными намерениями: ему хотелось целоваться не с куклой, а с Мицури. Он поднёс к её лицу руку, собрал с щеки большим пальцем румяна, пудру, похожую на мел, и растёр их в ладони. Повторил то же самое с другой стороны. Помада — единственное, что осталось на лице из косметики — подумал и решил стереть собственными губами. Так, извинившись за то, что перебил, он снова прижался к ней и почувствовал, как она смеётся, хотя он пытался оставаться серьёзным и напустить на себя мужественности — всё почём зря. Ничего, подумал Обанай. Впереди целая ночь, и она от него никуда не денется. Его язык встретился с её, делая поцелуй гораздо откровеннее предыдущего; Мицури коротко выдыхала, пятилась, жмурилась. Обанай и сам был готов рассмеяться оттого, как она вдруг засмущалась. Он стал опускаться и потянул её за собой, прямо на футон. Мицури покорно повиновалась, беспорядочно обнимая мужа то за запястья, то за плечи. Обанай несильно подтолкнул её, заставляя лечь на спину, а сам навис сверху. Свеча плыла, и губы блестели в её слабом, ранимом огне, делая момент единения каким-то притягательно трогательным. Он подался вперёд, к её шее, и Мицури, чувствуя короткие поцелуи на коже, сжалась и спрятала руки в его загривке, перебирая пряди. Обанай не прекращал и с каждым новым прикосновением опускался всё ниже, наконец, развязал оби, неспешно и понемногу развернул расшитое золотыми журавлями кимоно; он дошёл до ключиц, прижался к впадинке между шеей и плечом, вдыхая одновременно сладкий и терпкий от парфюма и пота аромат; прикусил длинный волнистый шрам над грудью, напоминавший о недавней битве. На какое-то мгновение он застыл, позволяя глазам закрыться, а сознанию — самому представить происходящее. Сердце распалилось, забилось в трепетном благоговении, и Мицури, опьянённая ощущениями, слышала это и скоро почувствовала, как мужские руки поддели дзюбан****, пролезая под одежду. Пальцы, — твёрдые, мозолистые — которые она привыкла видеть крепко сжатыми на рукояти меча, теперь мягко и ласково касались её тела, как будто по-иному к столпу любви прикасаться было и нельзя. Обанай провел ими по ложбинке между грудей, спустился к пупку. Через тонкую белую рубашку он увидел, как у Мицури от ласки затвердели и встали соски, и от этого зрелища у него самого пересохло в горле. Она посмотрела в сторону, скрыла, смущаясь, взгляд; лопатками вжалась в футон, чтобы отвлечься на что-нибудь, кроме действительности, и была похожа на боязливую лесную лань. Краем глаза она всё же заметила, как Обанай легко расправляется с собственным хаори, не задумываясь мнёт его и откладывает в сторону. На его торсе бледнели шрамы. — Я не жулик, — сказал он с улыбкой. — Насколько раздел тебя — настолько разденусь и сам. Мицури вдруг звонко рассмеялась, и Обанай, не выдержав, засмеялся в ответ. Он видел, что всё это наваливается на неё снежным комом неизвестности, что ей нужны время и передышка, и он был бы плохим мужем, если бы не шёл на уступки; Мицури расслабилась, обмякла, и такая — с разметавшимися по подушке волосами, с обольстительными, искрящимися против воли глазами, полураздетая и с полуулыбкой, с заведёнными наверх руками — она выглядела не меньше, чем богиня из древнего храма, спускающаяся на грешную землю в мирную тёмную ночь, чтобы одарить своим присутствием юного незнающего путника. — Ну всё, не отвлекайся, — сказал Обанай нарочито томным голосом, потому что знал, что от него сердце Мицури точно пропустило несколько десятков лишних ударов. Она согласно кивнула, и свеча снова дрогнула, разливая медовый свет по комнате и давая увидеть каждый изгиб чужого тела. Наконец он расправил полы дзюбана, увидел, как робко и легко вздымается мягкая девичья грудь, а под ней стройным рядом выпирают рёбра. Обанай не знал, что заставило Мицури вздрогнуть — он сам или ветер, гладящий горячую чувствительную кожу, но то, как она откликалась, стоило ему лишь притронуться к ней, вызывало восхищение. Он огладил линию талии, переходящую в бедра, и склонился, не опуская руки, к грудкам: ещё раз провел, теперь уже языком, по влажной ложбинке, и впервые за всё время услышал, как Мицури застонала. Теперь она не пыталась быть тихой и позволяла себе открыто получать удовольствие, поэтому Обанай не стал медлить: приподнялся и взял в рот сосок — Мицури тут же обняла его и вцепилась ноготками в спину, покрылась мурашками, когда по коже прошлись шероховатые шрамы. Всё её лицо исказилось в каком-то предвкушении и желании, немом выдохе, в котором потерялись множество невысказанных слов. Свободной рукой Обанай потянулся к другой груди, сжал её, перекатывая, в ладони. Женские коготки вожделенно прочертили линию вдоль его лопаток в ответ. Невозможно было в тот момент быть ещё ближе, как и невозможно было думать о предрассудках, теперь казавшихся пустой, злой и завидной болтовнёй. Было хорошо, и не признаваться себе в этом было бы самым жестоким обманом. Мицури нравилось что и как делал Обанай: он удивительно умело сочетал в своих движениях нежность и желание, заботу и страсть. Там, где нужно было, он останавливался и внимательно, дольше обычного, прижимался к коже губами, а в особенно чувствительных местах напирал и не стеснялся оставлять засосы — красивые, ярко-красные, прятавшие в себе мазки женской, оставшейся на его рту, помады. Мицури, в свою очередь, без зазрения совести отвечала ему льняным голосом, сверкающим взглядом и податливым, идущим навстречу телом. Она не знала, что рядом с любимым человеком может быть так приятно и даже боялась подумать о том, что будет дальше, потому что она, наверное, сойдёт с ума только от того, что с ней сейчас делает Обанай. Когда он дошёл до живота, Мицури позволила себе тихо засмеяться: прикосновения казались щекотными, по-детски шаловливыми. Но стоило Обанаю спуститься ниже, приспустить трусики, давая увидеть такие же розовые волосы, она прикусила палец, пытаясь скрыть за ладонью проступивший румянец. Однако и тут он не поспешил: сначала поцеловал внешнюю сторону бедра, потом провел ловкими пальцами по коленкам, очертил ладонями остро выпирающие лодыжки. Бесконечно много гладил: успокаивал её, как перепуганную кошку. Мицури закрыла глаза и, дыша ртом, приспосабливалась к ощущениям. Ей было много, очень много, и каждый раз она думала, что не выдержит очередной ласки то ли от смущения, то ли от удовольствия, но каждый раз она умудрялась находить в себе силы и показывать, что ей хорошо. Точнее, это делало тело — рефлекторно, само по себе, и она не могла ему не доверять. Посчитав, что она готова, Обанай стянул с супруги оставшееся нижнее белье, подхватил ногу на сгибе колена и положил к себе на плечо, а сам подался вперёд. Когда он прикоснулся к ней там языком, она закрыла рот ладонями, потому что боялась, что закричит. Мицури вдруг сжала ноги, но Обанай, снова остановившись, посчитал нужным успокоить её чем-то менее настойчивым — например, смять ягодицы, приобнять за мощные, красивые бедра. — Что ты делаешь? — только и спросила Мицури явно осуждающим, но бархатным, а, значит, не таящим зла или настоящего укора, голосом. Обанай посмотрел на неё, и теперь двуликий взгляд показался девушке хищническим и лукавым, и она почувствовала, как внутри всё сжалось от возбуждения, которое она до последнего, как милая скромница, пыталась скрыть. — Я думаю, — сказал он тихим шёпотом, точно змей. — Нет, пожалуй, настаиваю, чтобы в эту ночь моя жена была удовлетворена первой. Мицури хотелось сказать, что он обещал быть честным, что раз уж раздел её догола, то пусть снимает хакама, но стоило Обанаю протолкнуть тёплый язык внутрь, как слова осыпались мелкой крошкой, превратились в истомные, сладкие, гортанные стоны. Голова кружилась, но Обанай не останавливался, наоборот, согнул руку кольцом вокруг девичьей ноги, чтобы помочь Мицури пальцами. Она всерьёз задумалась о том, что может нечаянно дёрнуться и опрокинуть стол со свечами: настолько неожиданным было для неё то, что делал теперь супруг. И откуда он всё это знал? Откуда столько умел? У него ведь никогда не было женщины до этого — Мицури точно это знала. В то, что он этим у кого-то интересовался, кого-то спрашивал и с кем-то советовался, она набожно отказывалась верить. Оставалось уповать на то, что он просто хорошо импровизирует. Новичкам, как-никак, везёт. Мицури сжала руки на груди, выгнулась, как струна, так что подушка съехала из-под головы, но Обанай не замедлялся, наоборот, был настойчивее прежнего. Ощущения были незнакомыми, но не то чтобы отталкивали: Мицури было интересно, что будет потом. И она отчасти стыдилась этого, как будто её вечную добродетель затмил порок. Однако пути назад не было — и она, опять-таки, не свернула бы, даже если бы очень захотела. На лбу выступила испарина, дыхание вырывалось какими-то нервными, непривычными выдохами и смешками. Губы неожиданно показались сухими, и Мицури немедленно их облизнула, непроизвольно прикусив. Волосы прилипали к коже и отдавали цветочным шампунем. Было боязно закрыть глаза: перед ними вставали какие-то фантасмагоричные, нереальные образы. А между тем Мицури и вправду думала, а не поднялась ли у неё температура. Кажется, прикоснись только — крутой кипяток. Особенно внизу живота, где стало неприлично мокро и липко. Она жадно втянула носом воздух, и в эту секунду — когда Обанай надавил большим пальцем — мышцы сократились, и Мицури почувствовала, как затряслись, будто онемев, ноги, и она потянулась, не слыша собственного долгого, протяжного стона, готового сорваться на крик и спрятанного, хоть и напрасно, ведь никто не мог её услышать, в ладони. Приподнявшийся на локти Обанай слушал его с особенным удовольствием, вытирал рот и ухмылялся, а Мицури беспомощно наблюдала за этим, задыхаясь. Супруг подобрался к ней ближе и мазнул поцелуем куда-то у уха, а она лишь упиралась руками ему в грудь, пытаясь наладить дыхание. Даже в самом тяжёлом бою это было проще, чем теперь, когда все тело сделалось словно пух — лёгким, невесомым, не имеющим никакой силы. — ...тебя, — сказал он. И повторил ещё раз, заводя её прядь за ухо: — Я люблю тебя. Она сглотнула и посмотрела на него прямо и открыто. Пылающий исподлобья взгляд вкупе с беглым дыханием, оседающим от близости на щеках, кажется, заставил Обаная, только что делавшего не самые целомудренные вещи, скосить глаза в сторону. Но Мицури не дала: взяла его лицо в свои руки и заставила смотреть только на неё. — Ты злишься на меня? — спросил он кротко. Как только он мог сочетать в себе несочетаемое? — Я думал, тебе понравится. Мне жаль, если я... — Мне... Мне понравилось, — сказала она сиплым, низким голосом, и снова сглотнула. Пораскинув, тихо засмеялась. — Какой-то ты странный... В хорошем смысле этого слова. И милый. И интересный. Мне с тобой повезло. Теперь уже Обанай смотрел на неё светящимися, переливчатыми глазами, и это состояние власти над ним до того понравилось ошалевшей Мицури, что она приняла решение идти ва-банк. Как точно — придумывала на ходу. Она тоже умела импровизировать и удивлять экспромтом. Подумала: “Раз он сделал всё это ради меня, раз ему было так важно, чтобы мне было хорошо, значит, и мне это тоже важно. Значит, я тоже сделаю это”. Это потом ей думалось, что она сделала все уверенно, красиво и впечатляюще, на самом же деле действия её были куда менее спланированными и куда более смехотворными. Когда она притянула Обаная к себе и неожиданно поменялась с ним местами, оказавшись сверху, план назрел молниеносно. Но делать всё быстро, торопясь, было бы просто неуважением к тем стараниям, которые приложил сам Обанай, стараясь удовлетворить её. Поэтому она начала издалека, намереваясь действовать постепенно: положила руку ему на сердце (почувствовала, как быстро оно бьётся, будто у мальчишки), а сама прижалась губами к кадыку, целуя едва заметно. Так же скромно поцеловала его в каждый из шрамов и услышала, как сжимаются чужие зубы. Он злился: понимал, что она его дразнит, играет, как кошечка, “случайно” выпустившая когти и оголившая клыки. Считая, что он достоин более весомой и внушительной награды, Мицури наконец поцеловала его в губы со всей той пламенной страстью, которая только может быть в женщине. И Обанай не заставил себя долго ждать: схватил её за талию так резко, что уперся своими сосками в её, а изо рта Мицури выпал какой-то неопределённый звук, застрявший где-то между “ох” и “ай”. Снова нырнуть в этот омут мужской ласки было слишком легко и слишком заманчиво, но она ведь — разве что немного — хотела не этого. Она поводила пальцем перед его носом, по-плутовски прикрыла глазки и нырнула рукой к хакама. Сначала думала снять их полностью, но получалось с натяжкой, и, пытаясь не пыхтеть так громко, она приспустила их до колен. Обанай мог бы и помочь ей, но, кажется, немного выпал из реального мира. Когда до него дошло, что она делает, он перехватил Мицури за запястье: — Не стоит. — Почему нет? — посмотрела она с вопросом в глазах. — Просто... Не надо, — он снова начал прятать взгляд, и даже через дымку полумрака Мицури увидела, как он побагровел от смущения. — Всё в порядке, — сказала она, склонившись над ним, так что волосы её рассыпались по обе стороны от его лица, и он, намотав играючи один из локонов на палец, вдохнул запах девичьих волос, и сказал напряжённо: — Ладно. Я не хотел, чтобы ты делала это только ради меня. Если тебе неприятно или ты не хочешь, ты не обязана этого делать. — Глупый, — сказала она, щёлкнув его по лбу. И за то, что он атмосферу испортил, и за то, что подумал о ней так... некрасиво. — Говоришь, словно я ради чужого человека это делаю. Ты мой муж, и я точно так же хочу сделать тебе приятное. Мицури совсем вошла во вкус — она уже не стеснялась наготы, не закрывалась, и лицо её было не красным, а нежно розовым. Ей даже нравилось, что они с Обанаем преодолели последний чертог незнания, смущения, сомнений. Она, по крайней мере, точно, а его, поразмыслила, — заставит. Обанаю действительно, как бы абсурдно это ни звучало, наоборот, требовалось гораздо больше времени, чтобы привыкнуть к лицезрению партнером своего обнаженного тела. Всё из-за комплексов, рожденных как из увечий, так и из-за физических недостатков: маленького роста, пусть подтянутого, но худощавого тела с осиной талией. Ведь большинство мужчин выглядят иначе. Но разве Мицури был интересен кто-то из “большинства”? Разве про них она думала теперь? Разве стоил хоть один из них, по её мнению, хотя бы волоска Обаная? Он хотел что-то сказать, возразить, но она закрыла его рот ладонью и покачала головой. Пусть ничего не говорит — здесь он её не переспорит. Влюблённой женщине никто и ничего доказать не в силах. Губы под её пальцами послушно сомкнулись вместе. Обанай закрыл глаза, расставил руки, давая Мицури полную свободу действий. “Я весь твой” — завуалированно сказал он. И она снова поцеловала его, теперь уже в шею, нежно и ласково. От неожиданности на коже Обаная проступили мурашки, он склонил голову к плечу, напрягаясь. — Ты красивый, — уверила его Мицури. — У тебя прекрасное тело. Она прикоснулась губами к каждому его шраму, каждой царапине, каждой ссадине. На давешних и свежих Обанай едва слышно шипел, потому что появлялось чувство рези, сопряжённое с истомной негой от зализывания ран. Его руки отчаянно тянулись обнять её, притянуть к себе, но бессильно опускались, боясь нарушить идиллию. Мицури наконец-то сняла хакама до конца, увидела просвечивающий через трусы поднявшийся член. Она приспустила их и взяла его в руку. Обанай замер. Мицури неумело поводила рукой вверх-вниз, сначала слишком сильно сжимая и надавливая, но видя, что никакого удовольствия это не приносит, ослабила хватку, поводила пальцами по мокрой головке, и Обанай смог облегчённо выдохнуть. Он весь горел от ощущений. И от смущения — тоже. — Канроджи, — как-то умоляюще пролепетал он спустя минуту. Много времени, чтобы возбудиться, в особенности в первую брачную ночь, ему было не нужно. Она снова поводила пальцем свободной руки перед его носом и демонически улыбнулась. — Я не Канроджи, — сказала она и в наказание провела рукой по стволу быстро и резко, так что Обанай высоко и довольно простонал. — Я госпожа Игуро. Он бездумно кивнул, приподнялся, упершись своим лбом в её. Он не открывал глаз, дышал сбивчиво, трудно, и сердцебиение самой Мицури ускорилось, когда она стала ловить его непостоянные вдохи-выдохи, которые будто затуманивали, замыливали взгляд. Между ног опять стало тесно и мокро, но не закончить начатое было нельзя. Чтобы отвлечься, она стала расправлять чёлку на его лбу и зачесывать её назад. Хоть Обанай и молчал, Мицури думала, что он сейчас потеряет голос. По мелким судорогам она могла предположить, как скоро он достигнет разрядки, и была почти права. Только в последний момент Обанай перехватил её руку и отвел от себя, подрагивая всем телом и громко дыша. — Нет, — приказал он. — Я хочу не так. Я хочу, чтобы мы сделали это вместе. На последнем слове он намеренно сделал акцент — так, что Мицури прошибло, и она заёрзала на футоне. Обанаю нужно было охладиться и прийти в себя, и он немного отодвинулся, отрезвляя сознание, а Мицури, наоборот, почувствовала, как желание загорелось в ней с новой силой: ей хотелось поскорее прижаться к нему, — телом и губами — разделить с ним себя. Хотелось делать это вместе. Она словно испытывала жажду, терпеть которую было уже невозможно. — Ляг, — сказал таким же не терпящим возражения тоном Обанай несколькими мгновениями позже. Она послушно опустилась и подумала: здорово это — так легко и просто меняться ролями. Каждый своевременно получает то, что хочет и так, как хочет. Обанай выцепил среди разбросанных на татами вещей гребень, собрал волосы в хвост и закрепил их, стирая со лба пот. Мицури нервно наблюдала за этим со стороны, потому что она, вообще-то, думала, что ещё привлекательнее её муж стать не может. Она по-другому взглянула и на широкие плечи, и на крепкий пресс, и на большие ладони, на которых проступили вены и на фоне которых её пальцы казались несоразмерно тонкими и утончёнными: захватывало дух от контраста. Обанай подсуетился, придвинулся ближе и — прикосновение было сродни короткому замыканию — дотронулся до ног, кладя их себе на плечи. Мицури задержала дыхание, неуверенно раздвигая их шире. Свечка догорела, а вместе с ней — детские подколы и провокации. Пахло воском, и — от Обаная — мускусом, от Мицури — сливой. Прижимаясь почти вплотную, пах к паху, оба наблюдали друг за другом в мерцании луны. Картина казалась слишком красивой и оттого невероятной. Обанаю нравился взгляд сверху. Из-за луны Мицури казалась ему застывшей в одном моменте прекрасной мраморной статуей, не двигающейся, ожидающей — не хватало только вуали. Он обхватил икру правой ноги и, не отводя от супруги взгляда, облизнул её, прикусив, затем приподнял, поцеловал место под коленкой. — Ты опять дразнишься, — обиженно просипела Мицури. — Извини, — усмехнулся он. — Не смог отказать себе в этом. Ты такая милая со стороны. Он положил руки ей на бёдра, и Мицури осторожно расставила ноги. Обанай упёрся в неё головкой, чувствуя, как она вся напряглась под ним. — Точно думаешь, что готова? — спросил он. — Я могу ещё... Подразниться. Мицури хохотнула. — Всё в порядке, — настояла она. Она не стала говорить пресловутое “будь нежен”, потому что знала, что Обанай будет обращаться с ней, как с главным сокровищем мира, и от этой мысли крышу сносило ещё больше. Он вошёл в неё медленно, но благодаря естественной смазке легко. Сначала только немного, давая привыкнуть к ощущениям и напиваясь ими сам. Было узко, горячо, влажно, а сердце как на качелях то подступало к горлу, то ухало в пятки. Мицури закусила губу и протяжно вдохнула. Спустя какое-то мгновение она кивнула, позволяя продвинуться глубже; когда Обанай вошёл во всю длину, она обняла его за шею, сцепив руки в замок и приближая тем самым к себе. Было отчасти дискомфортно, но хотелось верить, что скоро это пройдёт. Пальцы ног дрожали. Обанай сделал на пробу несколько размеренных движений, и, не замечая никакого протеста, самую малость ускорился. Он смотрел на Мицури, на её очаровательные родинки, розовые сухие губы и вздернутый нос — и вместо жаркого желания внутри обнаруживался сверчок умильности и лилейности. Хотелось быть рядом с ней каждую секунду и всю оставшуюся жизнь, и миллионы жизней после этой, и всегда перерождаться, не зная успокоения или нирваны. Если в противовес порядку существует хаос, то Мицури, несомненно, главное его порождение, и Обанай никогда бы не хотел, чтобы в его жизни была благоустроенность. — Расслабься, — сказал он. — Так будет проще. С этими словами он не выдержал и снова припал губами к губам, не понимая, можно ли когда-нибудь от этого устать. По венам бежала молодость, горячность, безумие — всего было мало, хотелось больше, больше, больше. Больше любви, больше поцелуев, больше прикосновений. Быть ближе до такой степени, когда их было бы уже невозможно разделить. Мицури как будто чувствовала это накалённое настроение и отвечала на него своим языком, перемещая руки на поясницу, чтобы направлять и изменять движения. Следующий толчок вышел неожиданно резким, и Мицури простонала в чужой рот, чувствуя, как по затекшей спине пробежала дрожь. Обанай остановился, целуя подставленные щёки, подбородок, лоб. Мицури хотелось и смеяться, и выть от случайной боли, и утопать в этом странном и новом чувстве заполненности. Когда она разрешила, Обанай толкнулся ещё несколько раз и потом ещё, и снова. В последовавшей за последним, коротким и сильным рывком пустоте Мицури почувствовала, как резко расслабляются мышцы. Обанай, глухо выдохнув над ней, устало лёг рядом, касаясь лбом плеча. Хотелось делать всё и не делать ничего: от непередаваемых ощущений всё тело претерпевало какие-то невидимые, негласные изменения. Было так хорошо, что и говорить ничего не стоило.

***

— Как здорово, что мы поменяли футон, — вытянулась Мицури и положила голову Обанаю на грудь. — Ещё бы искупаться, конечно, но это можно отложить до утра. — Тебе ведь точно понравилось? — как параноик, причитал Обанай, перебирая девичьи волосы. — Хватит, — проныла Мицури. — У меня рука тяжёлая, в этот раз я могу и сильнее по лбу приложить. Обанай усмехнулся, явно подталкивая к потасовке. — Конечно понравилось, особенно делать это вместе, — всё-таки ответила Мицури, ноготком проводя по его кадыку. — Может, мы ещё не ученые в этом деле, но, думаю, в следующий раз всё пройдёт ещё удачнее. — Как ты себя чувствуешь? Ещё болит? — Немного тянет, но уже почти прошло, — особенно участливо ответила она, счастливая, что о ней настолько щепетильно заботятся. Обанай повернулся к ней, посмотрел в глаза и улыбнулся. Улыбка зеркально отразилась, сияя любовью и счастьем. Спать в объятиях друг друга не было чем-то новым, но спать именно как супруги, как муж и жена — да. Сегодняшнее волнение окончательно спало, уступая дорогу чувству умиротворённости. Обанай прижал Мицури к себе и уже намеревался провалиться в сон, когда услышал раздавшееся на всю комнату урчание в животе. Он открыл глаза, взглянул на Мицури, которая неловко хихикнула. — Купание можно отложить, а вот ужин — нет, — назидательно просветила она. — Не смотри на меня так, ты ведь тоже ничего за весь вечер не съел! Пойдём на кухню! — Мицури, — устало воззвал он, вздыхая. — Давай-давай, поднимайся, — пролепетала она, утягивая его за руку. — Мы теперь одна сатана! Когда Обанай встал, Мицури уже приближалась к сёдзи, с которых всё и началось. Она порывалась их открыть, когда услышала: — Хотя бы одеялом обернись. У нас с тобой теперь ещё и репутация одна на двоих.