***
Желание вставать с кровати улетучивается вместе с подмигивающими солнечными лучиками и положительным прогнозом погоды. Ливень лупит в стекло, впечатываясь барабанящей дробью в тело. У Гузмана болит голова и сердце, сердце, конечно, больше, если там ещё осталось чему болеть - Надя забрала с собой всё, аккуратно упаковав вместе с тоннами старых потрепанных книжек и их единственной напечатанной фотографий, где они такие счастливые и настоящие, светящиеся изнутри, сидят на школьном подоконнике, а солнце малиновыми мазками бегает по коже, Надя утыкается носиком ему в плечо, он приобнимает её за плечи и невесомо касается губами её кудрей - влюбленные по уши в друг друга, неделимые. Гузман не чувствует, её больше не чувствует, бродит по залитым редкими лучами солнца пустым коридорам, а когда заходит в раздевалку - сердце совершает кульбит и останавливается. «Ну же, давай, бейся» – и оно с грохотом разбивается о холодный серый кафель. Он, кажется, помнит каждую мелочь: её томные тягучие вздохи, этот взгляд, господи, чёрные-чёрные и такие преданные глаза смотрели на него прямо из-под дрожащих длинных ресниц, кудряшка, выбившаяся из хвоста и упавшая на лоб, её руки, вальсирующие везде, оставляющие отпечатки на его теле, и губы – у Гузмана зудит где-то в районе грудной клетки, зудит так сильно, что хочется разодрать кожу в кровь, взглянуть, что там под крепостью рёбер так отчаянно колется-режется-стонет, рвется наружу и вопит. Боль с новой силой поднимается куда-то к горлу, кадык дёргается, и он с силой сжимает кулаки, вгоняя ногти в сухие мозолистые ладони. Парень стягивает пиджак, прислоняется спиной к холодным металлическим шкафчикам – не помогает, в голове не бардак, а просто свалка, и круговорот её голоса, выкрикивающего его имя. Душно, жарко, огнём полыхает грудь – глаза в глаза, губы в губы, сердцем к сердцу. Гузман вколачивает кулаки в стену, рычит, костяшки ноют совершенно чудовищно, Надя бы точно такое не одобрила, всегда ведь просила его беречь себя, а ему только и хотелось, что её сберечь, спрятать от всего мира, спасти и не отпускать, не привязывать, а знать, что она рядом, потому что у них одинаково едет крыша от близости друг друга. – Чёрт возьми, пожалуйста, хватит, – они молятся разным богам, но он готов молится всем и сразу, чтобы хоть на секунду почувствовать себя живым, оказаться рядом с ней, вздрогнуть, улыбнуться и поверить, по-детски и по-настоящему поверить, что она вернётся. Вернётся к нему, прямо в руки. Все холодные октябрьские вечера, когда ветер пробирается под тёплый свитер и холодным дыханием опаляет кожу, похожи друг на друга – Гузман слушает её последнее голосовое сообщение в их неактивном как уже два месяца чате и находит себя в углу комнаты со стекающими по подбородку дорожками слёз. Ауч, больно – у него где-то внутри с грохотом бьётся то, что не подлежит реставрации, он дышит-то с трудом, только скулить себе не позволяет, воет куда-то в коленки и растягивается на полу звездой, шарит по карманам –последняя сигарета. Чиркает зажигалкой, оранжевый сверчок освещает комнату, дым опускается в лёгкие, оседает едкой чёрной смолой, а Гузману так плевать – он растягивает губы в кривой улыбке, у него внутри все светлое и тёплое давно покрылось пылью и заросло грязью, такую только отскребать долго и мучительно, пока не останется уродливых кровавых ошметков, он не уверен, что даже это у него есть.А Нади рядом нет.
У него телефон заполнен её фотографиями, у него через края потрепанного и сшитого наспех из кровавых лоскутов сердца переливается эта нежность к темноволосой девчонке, её до невозможности хочется видеть рядом – Гузман знает, что это неправильно, эгоистично, Наде бы не понравилось. Но ведь так хочется – эти вороные кудри, самые невероятные чёрные-чёрные глаза, такие преданные, что мурашки звездопадами рассыпаются по всей поверхности тела. Надю хочется целовать во всегда холодный нос и прятать от всего мира, потому что она такая красивая, потому что от мысли, что кто-то гладит её по плечу, Гузману хочется пустить себе пулю прямо в лоб, чтобы без шансов совсем. Но он упрямо молчит и делает вид, что всё в полном порядке, улыбается так фальшиво, что скулы сводит, пьёт пиво по вторникам в логове Саму, и они так похожи – Самуэль давится пересоленными макаронами, но доедает, тайком мониторит страницу Карлы и угрюмо откидывает телефон в другой угол дивана, когда натыкается на новую фотографию, где она в обнимку с кем-то другим хохочет так фальшиво и мерзко, что хочется выколоть себе глаза, лишь бы не видеть. Они долго курят, прижавшись к металлическим перилам балкона, выпуская серебристые облака дыма в иссиня-чёрное звёздное небо Мадрида. Сломанность печатается в их потухших усталых глазах, кратерных дырах в сердцах.Любить вдруг оказывается невыносимо тяжело.
По четвергам Гузман играет в приставку с Андером в их совместной квартире с Омаром, там всё пропитано ими – фотографии в рамочках, где они такие по-настоящему счастливые аж до ямочек на щеках, Омар, готовящий что-то на кухне и тихо напевающий «I love you, baby, and if it's quite alright»*, в грудной клетке от этих слов гремит и волнуется всё, Гузман упрямо пытается выиграть Андера в слепой надежде, что это поможет отвлечься хотя бы на пару жалких секунд, но нет. Омар подкрадывается сзади, треплет своего парня по уже немного отросшим волосам, целует в плечо и что-то шепчет на ухо, парень расплывается в улыбке, запрокидывает голову назад и так нежно целует Омара, что у Гузмана ком встаёт в горле – он неприятно и почти болезненно морщится, он так, чёрт возьми, по ней соскучился. Он выигрывает, но понимает, что проиграл то единственное настоящее и согревающее – Надю, такую нежную, упрямую, верную, настоящую, робкую, которая сейчас захлопывает учебник, устало трёт глаза, зарывается пальцами в кудри и смотрит на мигающий статус «онлайн», отрицательно мотает головой и почему-то решает за них двоих, что Гузману без неё проще, лучше, что он без неё – целый, живой, счастливый. А она справится, даже если слезы душат так, что ребра ходуном ходят внутри грудной клетки. Но не знает, что за тысячи миль от неё, он каждую ночь стучит кулаком по собственной грудной клетке, чтобы понять – а бьётся ли ещё? Гузман так сильно скучает по ней, так сильно, что лёгкие скручиваются в узел, после себя она ничего не оставила. Он чувствует себя психом, дождь хлещет по лицу, косыми линиями цепляясь за скулы, Гузман издалека замечает зелёные стены маленького магазинчика на углу, бежит почти, и с грохотом стучит кулаками в стеклянную дверь с чётко сияющей табличкой: «cerrado»*. И даже тут она – её идеально-ровно введённые буквы, губы сами растягиваются в улыбке, вспоминая её записку, давно-давно вложенную её маленькой чуть дрожащей ладошкой в его ладонь: «Eres un buen hombre, Guzmán»*. – Убирайся немедленно отсюда, – отец Нади говорит уверенно, сведя брови к переносице, даже не собираясь впускать парня внутрь. – Я хочу работать здесь и я не уйду, пока вы не возьмёте меня. Раньше вы предлагали три евро в час, я готов работать за полтора. Юсеф прыскает в кулак и разворачивается, чтобы уйти обратно к себе, перед этим взглянув на Гузмана с нескрываемым отвращением. – Её тут больше нет, выметайся, нам не нужны твои жалкие подачки. Гузман тяжело вздыхает, сжимает ладони в кулак и чувствует, как агрессия затапливает с головой, он давится ей, отворачивается, делает пару глубоких вдохов и выдохов в тщетных попытках взять себя в руки, получается плохо, из ряда вон плохо, он впечатывает ладонь в стекло – Юсеф морщится от противного звука и отворачивается от него, направляясь в глубь магазина. – Хотите моих унижений? Доказать, что вы лучше? Дайте мне работу, любую, самую грязную, но здесь, в этом месте, – он и сам не до конца понимает, зачем это делает, просто ему жизненно необходимо хоть немного Нади, хоть где-то, а тут все пропитано ею, каждый сантиметр лавки, все дышит ею, везде она – ему нужно, до сдавленного дыхания и частично-полной остановки сердца – н у ж н о, поэтому он негромко добавляет в конце: – Пожалуйста, мне нужна эта работа, – Юсеф хмурится, устало вздыхает, снимает с двери потрепанную табличку и со скрипом поворачивает ключ, впуская парня внутрь.***
Весь его поломанный-переломанный мир сосредотачивается в этой маленькой, залитой малиновым солнцем, лавке. Он больше не чувствует себя потерянным, каждый день после школы он машет рукой Андеру и Саму и бежит со всех ног сюда, на угол улицы, где в каждой коробке прячется Надя. Он работает так, как никогда бы не подумал, что вообще сможет – красит фасад здания в ярко-зеленый, краска будто бы пахнет свежескошенной травой, он пачкает пальцы, кисти рук и даже нос. Мама Нади смеётся над ним ласково так, а потом стирает краску с его носа и улыбается так солнечно, что у Гузмана предательски щиплет в носу, он отворачивается, тихо извиняется и бредет в глубь магазина разбирать ящики со свежими апельсинами. И он правда старается, так старается, что его боль отступает на второй план, он неуклюже танцует под какую-то французскую песню на балконе у Саму, тот лишь непонятно хмурится, а потом расплывается в улыбке, с хитрым прищуром смотрит на Гузмана, делает последнюю затяжку, позволяя дыму удобно так овладеть его лёгкими, и сам начинает танцевать. В конце концов, боль***
В школе кажется, что все вокруг хотят задать ему один и тот же вопрос: в порядке ли он, и все знают ответ. Омар чмокает Андера прямо на ступеньках, у его лучшего друга по шее хаотично раскиданы фиалковые клейма, и улыбается он так, что палящее солнце добровольно сдаётся ему, скрываясь за тучами. Гузман честно завидует, но ему ничего не остаётся, кроме как сглотнуть мерзкий ком и успокоить лихорадочно-кричащее сердце, в голове неоновыми полосами:«к тебе, к тебе, к тебе, за океан, за океан, за океан».
Он плетется в магазин совершенно угасший, растерянный и не понимающий уже совершенно ничего. Надя все ещё осязаемо тут, на каждой запылившейся полке и в каждом, залитом закатными лучами, уголке. Ему бы только коснуться, только бы знать, что все не зря. Он привык к этому месту, прикипел, врос корнями, вырывать до жути больно. Он опять разбирает ящики, сортирует товар, моет витрину, а потом вдруг замирает, смотрит на свое отражении и ощущает только съедающее изнутри отвращение – посмотри в кого ты превратил себя, дурак, посмотри, как ты себя разрушил, п о с м о т р и. И он смотрит, трёт витрину с такой яростью, что кажется стекла вот-вот треснут, и острые осколки врежутся в ладони. Гузману кажется, что это к лучшему – он взвоет от боли и забудет её, на доли секунд весь его мир перестанет вращаться вокруг одной кудрявой и чертовски умной девчонки. – Потише, парень, я не хочу менять витрину, – Юсеф тормозит его, Гузман тяжело вздыхает, грудная клетка сжимается до размеров спичечной коробки. Он поднимает взгляд и в серых глазах, с россыпью морщинок в уголках, читает беспокойство. Он лишь кивает, когда мужчина забирает у него тряпку и послушно плетется за ним внутрь, возвращается к сортировке последнего на сегодня ящика, он долго вертит в руках апельсин и вдруг, из глубины магазина до него доносится отчетливое: «¿cómo estás en la universidad, hija?*». Апельсин с грохотом падает на пол, мир расщепляется на тысячи маленьких осколков и впивается Гузману в плечи, он идёт на звук и видит Юсефа с женой, таких улыбающихся и счастливых, с горящими глазами, у них гордость плещется за грудной клеткой, они говорят с ней, с любовью всей его жизни. Они знают, как у неё дела, они знают хоть что-то о ней. Гузман слышит её голос, такой уставший, но счастливый, такой Надин, р о д н о й. Он оседает на пол, впечатывает лопатки в стену, зарывается пальцами в волосы и зажмуривается, совсем как в детстве, в надежде, что сейчас все точно пройдёт, придёт мама, погладит по выгоревшим на солнце светлым волосам, поцелует в лоб и скажет, что все в порядке, что он в порядке, и он, конечно же, ей поверит. А сейчас он – слабый, он – ненужный, он – выкинутый за борт и совершенно не умеющий плавать, он бы и рад барахтаться в воде, бороться за себя, да только ноги парализовало, а в лёгких – холодная, колющаяся вода. У него больше нет шансов, он сидит так, сжавшись в комок, пока Юсеф не касается его плеча и не накидывает плед на него, Гузман дрожит, его всего трясёт, его усаживают на диван, он долго греет пальцы о голубую кружку со сколом прямо над ручкой, он вперивается взглядом в пол и молчит, поджав губы. Гузман просто боится, что ещё секунда – и он разрыдается до стыдного громко, он пьёт большими глотками, чай обжигает язык, горло, опускается пожаром вниз, прямо к сердцу – легче не становится. – Ты в порядке, Гузман? – мама Нади опять улыбается так тепло и доверительно, что у Гузмана, кажется, нервно дрожат губы, пока он тщетно пытается растянуть губы в улыбке и убедить её, что он в порядке. Она отрицательно мотает головой и гладит его по плечу. – Если хочешь, можешь остаться здесь сегодня, – она даже не смотрит на Юсефа, тот лишь качает головой и медленно поднимается с дивана, оглядывает Гузмана, а потом бросает словно невзначай: – Почему бы тебе самому не позвонить ей? – и уходит. Гузман вскакивает с дивана, скидывает с плеч потрепанный клетчатый плед и бежит, бежит, пока лёгкие не начинают вырываться наружу, бежит, пока за солнечным сплетение не начинает все искриться, бежит, пока не чувствует холодные волны, жадно лижущие его ноги. Луна висит на иссиня-чёрном мерцающим тысячами звёзд небе, он откидывается на холодный песок и достаёт из кармана почти севший телефон и трясущимися пальцами набирает номер. Гудки мучительно звенят в пустой голове, с каждым новым его сердце пропускает удар, а потом он слышит тихий недовольный сонный голос на том конце провода: – Милый, ты с ума сошел? Тебя не учила мамочка смотреть на часы? – губы растягиваются в улыбке, Лу шипит в трубку, он слышит, как она идёт куда-то и громкий хлопок двери. – Прости, просто хотел услышать твой ангельский голосок, – девушка хихикает на том конце, и он буквально может увидеть, как она улыбается. – Что ж, я здесь и слушаю тебя о-очень внимательно, mi amor*, – Лу голыми пятками выходит на балкон в их общежитии, посильнее заворачивается в одеяло и трёт глаза тыльной стороной ладони, нью-йоркский холодный ветер обжигает лицо ледяными касаниями, она прислоняется лопатками к холодной стене и еле слышно шипит в трубку. – Как там Америка? Ещё не успела соскучиться? – он считает звёзды на бесконечном небе и ощущает, как спокойствие медленно расползается по всему телу, окутывая собой, голос Лу спасает, она всегда его спасала. – Шоппинг занимает все моё свободное время, тут очень даже неплохо, много красивых парней, я, кажется, нашла тебе замену, – она с секунду молчит, словно не знает, нужно ли что-то ещё произносить, а потом томно шепчет в трубку, – Ты же не обиделся, милый? – и смеётся так искренне и по-девчачьи, как она смеялась, когда он впервые показал ей живую лягушку на озере у его бабушки, когда им было по пятнадцать. Гузман тоже улыбается, хотя в сердце начинает запекаться непонятная тревога. – Как ты там без меня в Мадриде? Никто не обижает нашего героя? – она его чувствует на каком-то внутреннем уровне, подсознательно совершенно задаёт вопрос и попадает прямо в цель. – Трехочковый вопрос, Лу, – голос срывает на непонятный хрип, он прочищает горло, – Дерьмово, – ему нет смысла врать, она чувствует, знает его, он за тысячи километров может ощутить, что она хмурится и недовольно заламывает пальцы. – Я знаю, Гузман, знаю, – она молчит, кажется, бесконечность, а потом совсем тихо шепчет, – Ты ведь хотел спросить, как Надя? – у Лу все ещё штормит где-то за ребрами, но она улыбается, пытается закутать замерзшие ноги посильнее в одеяло и продолжает, – Ей больно, и я, черт возьми, ненавижу тебя за каждую её слезинку, идиот, – Гузман резко садится, у него кружится голова и в глазах темнеет, он и сам себя теперь ненавидит. – Что? – его на большее не хватает, слова встают поперёк горла, он делает глубокой вдох, но ребра только сильнее впиваются в воспаленные лёгкие, ему кажется, что он вот-вот задохнется, воздуха так мало, а голова вот-вот взорвётся. – Она сильная, кому как не тебе знать, но мне больно каждую ночь слышать её всхлипы, видеть такую разбитую Надю, которая с каждым днём все больше и больше сдаётся. Она совсем перестала бороться, – Лу тяжело вздыхает и молчит, поджав губы, у неё так внутри все болит за эту кудрявую девчонку, – Перестань мучить её и себя, я тебя не узнаю, Гузман, перестань отказываться от неё и от себя самого, сделай же что-нибудь уже, герой, Надя тоже не железная. И сбрасывает звонок, тихо бредет в комнату, Надя не спит, выключает лампу, убирает учебник на полку и устало смотрит на Лу. – С кем болтала? – Надя пристально смотрит на неё, не моргает даже, словно чувствует где-то под кожей его. Лукреция не знает, нужна ли Наде эта правда. – Ложись спать, – она подходит ближе, аккуратно касается её плеч, а потом крепко обнимает, в Наде словно и нет уже ничего, она вперивается взглядом в стену и молчит, потому что все ещё чувствует его руки везде, его запах, его искреннюю и лучезарную улыбку, подаренную ей. Лу отстраняется и долго смотрит на неё, а потом шепчет одними губами: «он хотел узнать, как у тебя дела» и падает на кровать, зарываясь в одеяло, она не может смотреть на такую Надю: разбитую, потерянную, пропахшую от и до этой болью, бьющейся в каждой клеточке тела. Надя замирает, а потом словно на автомате достаёт его подарок и долго держит ткань в руках, не решаясь даже погладить, она не знает, что должна чувствовать, она ощущает себя бездушной куклой, из который вынули все механизмы, приводящие её хоть в какое-то движение. Она и не замечает, как все лицо становится мокрым от мерзких слёз. Она только шепчет: «он мог бы позвонить мне, написать что-то нибудь, да хоть что угодно, боже». Надя дрожит, залезает под одеяло, поджимает под себя ноги и пытается прокручивать в голове только что выученные термины, но в голове мелькают картинки их сплетенных рук, его залитые персиковым солнцем щеки, расписанные созвездиями веснушек, его глаза – невероятные совершенно, когда они соприкасаются лбами, его руки, в которых она – д о м а. Ей снится только поцелованный солнцем мальчишка, навсегда выбитый на сердце. Гузман так далеко, она не может дотянуться, хочется зацепиться руками, когтями, зубами, чем угодно, но его – нет. И она молится своему богу, чтобы Гузман спас её, она впервые так невероятно хочет быть спасенной им. Только бы снова чувствовать лопатками этот скользящий по ней взгляд прищуренных наглых глаз, только бы его к себе припаять навсегда. За его стеной - она, за его стеной - тоска, за её стеной - он, за её стеной - та же тоска.***
Одним хмурым четвергом, когда ветер и дождь бьётся в окно, одиночеством пропитывается маленькая комната, Лу убежала на свидание с каким-то «ты не представляешь, какой он классный» спортсменом, а Надя просто сидит и слушает его голосовое сообщение, чувствуя, как хрустит её разбитое сердце внутри, города разорвали их, они по разные стороны баррикад – больно. Она звонит Омару – единственному человеку, который способен хоть немного отвлечь её мысли от одного парнями, которому в руки она бережно вложила весь свой мир. Омар отвечает лишь на третий раз, улыбается ей пьяно, в глазах чертики пляшут танго, машет рукой, смеётся, и Надя не может не улыбнуться. Андер с Гузманом рубятся в приставку на заднем фоне, играет какая-то до ужаса попсовая и заедающая в голове песня, Омар плюхается на диван позади них и тихонько спрашивает, как у неё дела, она неуверенно качает головой, а потом растягивает губы в приторной такой улыбке и убеждает, что все хорошо. – А ты знаешь, кто у нас в гостях? Ты будешь рада увидеть этого засранца, постоянно выигрывающего Андера в «mortal kombat», – Омар немножко шатается, а потом плюхается Андеру на колени, задорно смеясь на все его ворчания, она успевает заметить макушку, его макушку, и сердце в ту же секунду останавливается, она не двигается и, кажется, даже не дышит. Андер чмокает Омара в щеку и тот рассказывает сестре о том, как же противно Андер ворочается ночью, совершенно забывая о том самом человеке, которого так хотел показать ей. А этот самый человек замирает и смотрит в телефон, он видит её, эти вороные кудри и такие уставшие его любимые чёрные-чёрные глаза – бездна. Внутри все в грохотом обрушивается, джойстик падает на пол, и Омар наконец обращает на него внимание, смеётся и передаёт ему телефон, пытаясь сбежать от щекоток Андера, они убегают в другую комнату, оставляя за собой шлейф такой искренней любви и ребячества, что у Гузмана по крови разливается тепло, его бросает в жар, и он долго смотрит им вслед, прежде чем осознать, что находится в его руках – она. Он переводит взгляд на экран, руки совершенно не хотят его слушаться – трясутся, он ничего не говорит, только выходит на улицу, садится на ступеньки и смотрит на то, как весь его мир разваливается прямо перед ним, Надя зажимает рот рукой и стирает дорожки слёз, тихо всхлипывает, а потом улыбается, у Гузмана дрожат уголки губ, он запрокидывает голову вверх, не позволяя слезам сорваться вниз, он должен быть сильным для неё. И вот он улыбается – так по-честному, и у него впервые за долгое время куски разорванного в клочья сердца болят внутри совершенно по-другому – приятно ноют, они все ещё молчат, просто смотрят друг на друга. Надя не верит, она закусывать щеку до боли и только тогда начинает понимать, осознание обрушивается на плечи ураганом из чувств, солнце прорезается через окна, лучики солнца отбрасывают тень на её итак невероятно красивое лицо, Гузман хочет её поцеловать прямо сейчас, коснуться, вытереть слезы и спрятать в себе, запереть на тысячу замков и быть с ней до самого конца, до победного. – Прив-е-е-е-е-т, – тянет он, щёки начинают болеть от улыбки, он вглядывается в каждую черту её лица, печатает в памяти новую картинку и так боится, что произойдёт что-то, что все закончится. – Te quiero*, – произносит она вместо всех ненужных слов, Гузман прижимает руку к груди и зеркалит её слова, им не нужно говорить больше, между ними все осязаемо, между ними все искрится, между ними тысячи километров, а они говорят часа три о каких-то неважных вещах, о книжных магазинах в Нью-Йорке, о новом учебном году в школе, и Гузман чувствует, что любовь была создана словно для них двоих, он впервые так счастлив, телефон Омара пищит о низком заряде аккумулятора, а ему так мало её, он так чертовски скучает, они строят совместные планы на рождественские каникулы, потому что Надя произносит то, что заставляет его сердце превратиться в бесформенную лужицу. – Я вернусь к тебе, Гузман, я же обещала, – и улыбается так, что весь его мир крутится только вокруг этой улыбки и её пожелания спокойной ночи, он обещает, что обязательно напишет и шлёт ей поцелуй прямо в сердце, Надя смеётся и хватает его, прижимая крепко-крепко к груди. – Спи, а я буду скучать за нас двоих, – успевает произнести Гузман, прежде чем экран телефона гаснет, и он нервно кидает его рядом с собой. Сердце бьётся где-то в горле, он прислоняется спиной к двери и курит, смотрит на предрассветное, затянутое тучами небо и все ещё улыбается – ему тепло, у него счастье бьётся за ребрами, его обжигает любовь, Надя застревает в черепной коробке, отпечатывается за закрытыми веками, он печатает ей ещё, кажется, сотню сообщений, и их неактивный диалог превращается в его тихую гавань, в её спасение. Он живёт одной единственной датой – двадцать четвёртое декабря. Он исправно выполняет все домашние задания, берётся за любые школьные проекты, зубрит тысячу нудных и ненужных тем, его средний балл растёт на глазах, после школы Гузман бежит в лавку, разбирает ящики, ведёт учёт, подрабатывает даже продавцом и уходит оттуда только после закрытия, плюхается в кровать и звонит ей – он видит её каждый день и каждый день слышит гневный голос Лу, декларирующий одно и то же: «почему вы раньше не позволили себе быть счастливыми, дураки?» Надя рассказывает ему как прошёл её день, каждую мелочь и деталь, он внимательно слушает, пока глаза не начинают слипаться, тогда она тихонечко поёт ему колыбельную и мысленно гладит по голове, губы сами собой растягиваются в улыбке – они, наконец, снова обрели друг друга. Всё меняется слишком стремительно, никто больше не одаривает Гузмана жалостливым взглядом, он возвращается в плаванье, но дни все ещё тянутся невыносимо долго, двадцать третьего вечером он закрывает глаза, откладывает в сторону телефон и чувствует, как ходуном ходит грудь в предвкушении. Надя трёт глаза, устало зевает и сжимает Лу в объятиях, она не чувствует пока что, не верит, что её сердце треснет на части, как только самолёт зайдёт на посадочную полосу в Мадриде. Гузман в аэропорте уже три часа, он слоняется по залам, заламывает пальцы и постоянно смотрит на часы, он так чертовски напуган, в голове бесконечным роем мелькают мысли «а что если..», Андер крепко сжимает его плечо и заставляет посмотреть на себя, Гузмана лихорадит, любовь жадно бьётся в каждой клетке, он не чувствует ничего, кроме покалывающих пальцев и ноющего сердца, жадно хватает воздух ртом, но не помогает, он просто не может больше ждать, ему жизненно необходимо увидеть её сейчас, прикоснуться, почувствовать. – Всё будет хорошо, просто расслабься, она будет здесь через пятнадцать минут, осталось совсем немного, – Омар рядом, улыбается совсем по-доброму, у Гузмана уголки губ дрожат в улыбке. Надя сжимает сиденье до белых костяшек и хруста, пытается думать о чем угодно, но получается только о нём, в каждой мысли, в каждом взгляде, в каждом вздохе – он, Надя закрывает глаза, вжимается в кресло, пожилая женщина рядом с ней как-то слишком понимающе улыбается и накрывает её ладонь своей. – Успокойся, девочка, я чувствую то же, что и ты уже почти пятьдесят лет, – она указывает на своего мужа, спящего в другом ряду сзади них, – постоянно чувствуешь это волнение, когда он не рядом, а как только видишь его, вот здесь, – она показывает ей на грудную клетку и кивает, – теплеет, и мысли возвращаются на свои места, ты опять думаешь, как же он храпит и ужасно водит машину, почему ваша стиральная машина вдруг сломалась, и сколько огурцов тебе покрошить в его любимый салат, – она смеётся, и смех у неё такой молодой и такой успокаивающий, что Надя невольно расслабляется и вторит её улыбке. – И помни, девочка, любовь не знает преград.***
Как только стопы касаются обжигающего испанского асфальта, а солнце радужными бликами путается в волосах, Надя тяжело втягивает горячий пыльный воздух Мадрида и улыбается, она на своём месте. Ноги сами ведут её внутрь, чемоданный контроль, и вот, она заходит в зал, сердце бьётся кажется везде, у неё дрожат коленки, когда она катит чемодан вглубь, она оглядывается, цепляется взглядом за каждую макушку, но не видит его, внутри что-то с грохотом падает вниз – не приехал, она давится слезами и поворачивает голову, продолжая идти и замирает. Рука сжимает ручку чемодана до боли, а она стоит по середине зала ожидания, не в силах сдвинуться с места, солнечные лучи ослеплепляют, люди снуют вокруг, радуются и обнимаются, а она стоит и смотрит на него, просто смотрит и чувствует лихорадочное счастье, бьющееся за ребрами. Это совершенно не похоже на бульварные романы или дешёвые мелодрамы, где она бежит к нему в объятья, сломя голову, нет, она обнимает и целует родителей, долго-долго виснет на шее у Омара, зажмурившись, треплет Андера по отросшим кудряшкам и, наконец, вновь обращает свой взгляд к нему, медленно оборачивается к родителям, оставляя им чемодан, и заставляет себя сдвинуться с места, ноги сами несут её прямо к нему в руки – д о м о й. Он идёт ей навстречу, его все ещё до жути трясёт, но она здесь, в нескольких метрах от него, и нет больше никаких «а что если... ». Гузман сам не замечает, как щеки начинают болеть от улыбки, она тоже улыбается в ответ – робко, невинно, заправляет непослушную кудряшку за ухо и щурится от нежных персиковых бликов, скользящих по лицу. И вот Надя здесь – миллиметры – и она в нем, он тонет, просто прижимает её к себе и замирает, сердца отстукивают один ритм на двоих, он покрывает все её лицо поцелуями, улыбается совершенно по-сумасшедшему, она такая невероятно красивая, боже, он шепчет ей, кажется, кучу всего в первые же пятнадцать секунд, она заливисто смеётся и прижимает палец к его губам. – Ничего не говори, я знаю, чувствую, – и кладёт ладонь ему прямо на грудь, и он не может ничего с собой поделать, отдаёт себя в её власть, сдаётся, поднимает белый флаг над головой, потому весь мир меркнет на фоне её сияющих глаз. И пахнет она летним зноем, нектаринами, океаном, пахнет собой, пахнет счастьем. Гузман не может оторвать от неё глаз, да и не хочет совсем – красивая до одури, до покалываний в подушечках пальцев, в которой навсегда заклеймено желание не отпускать. Потому что без неё никак, совсем, и ему не страшно от это мысли, больше нет – он сердце бережно упаковывает в красивую, блестящую, подарочную коробочку – и прямо к Наде в грудную клетку. Отдаёт, потому что знает, что в бережных руках, потому что знает, что она в е р н ё т с я.