Время любить

Отвратительный. Мерзкий, лживый, подлый, изворотливый хитрец, который так и манит в свою ловушку. Накахара, без преувеличения, ненавидит этого парня. У него на сердце выжжены три острых символа ещё с пятнадцати, полосы настолько глубокие, что ноют каждую секунду на протяжении всех чёртовых проходящих лет. При всей своей мрачности, холодном взгляде и ауре, заставляющей окружающих покрываться липким ужасом, Осаму Дазай такой, чёрт побери, яркий. Опаляющий своим безумием, как распустившийся маков цветок. Такой нежный и бесконечно усталый, если знать его поближе. А Накахара знает. И, Господи, лучше бы не знал. Лучше бы страдал в одиночку, потом нашел ласковую девушку, которая встречала бы его после трудных рабочих дней, улыбалась искренне, а не привычно натянуто, предлагала вместе поужинать еще горячей едой. Её верхом кулинарного искусства явно была бы не пицца, заказанная на определенное время, и не очередное спизженное коллекционное вино из его личного серванта, разлитое по высоким бокалам. Такая могла бы не выдержать его жизненного ритма или тематики работы, её могли убить посланники вражеской организации, пока парня нет рядом, но она бы точно не пропала на четыре мучительных года, а потом не заявилась под порог в хламину пьяной, объясняясь тем, что не хватило смелости просто прийти, да и бар-то был неожиданно по пути. Честно говоря, лучше бы и не хватило. Чуя бы просто застрелился таки в мертвой тишине квартиры и никаких больше нервных срывов по расписанию. Он резко встряхивает головой, до бликов перед глазами, словно стараясь вытряхнуть тяжёлые воспоминания, но те уже поглотили, никак не желая отпустить несчастную подкорку сознания. Чужие ладони понимающе оглаживают шею, а сверху шепчут что-то успокаивающее. У Дазая красивые пальцы. Но, сказать так, это не сказать ничего. Тонкие, длинные, ровные, словно по образцу выточенные, какой-то мистикой все время спиленные и ухоженные ногти. Костяшки выраженные, нередко содранные о чьё-то лицо или крепкие стены зданий, с белесыми маленькими шрамами от ранок, к которым не проявили должного ухода. Или кожа сама послала обладателя к дьяволу за такие издевательства. Тот настолько легко придерживает ими очередную вытащенную из чужого кармана плаща сигарету, что вместо этой тлеющей бумажки с табаком хочется инстинктивно предложить себя. Накахара уверен, что не ему одному, и также не сомневается, что, стоит этим самым пальцам поманить к себе, он придет без колебаний. Чарующий ублюдок. У Дазая невероятно глубокие медовые глаза. Когда тот злится, они темнеют до натурального коньячного оттенка, что смотрится не менее обворожительно. Каждый раз, когда Чуя в них заглядывает, он умирает, чтобы снова и снова приходить в себя, заново утопать в бездонных омутах. Рыжий отлично понимает, почему у подчиненных этого человека садится голос и подкашиваются колени, когда Осаму смотрит на них с безразличием или пугающим недовольством. Психопаты-перфекционисты, которые имеют бесконечное эго и властный диктаторский характер, пугают априори. Люди, которые не видели искренней улыбки Дазая, живут пустую жизнь. Не той, в которой разрывающей боли столько, что хочется кричать самому и не удаётся вдохнуть от сдавленных рёбер, а той, лёгкой и разморенной, когда парень жмурится от закатных лучей из раскрытого окна, потягивается на смятой постели, будучи настолько зацелованным и сонным, что уже сложно двигаться. У Накахары от взгляда на неё сердце делает сальто, а мозг начинает выдавать ошибки, потому что не справляется с нежданной нагрузкой. И это вовсе неудивительно. У Дазая очень мягкие волосы, находящиеся в идеальном состоянии двадцать четыре на семь, вне зависимости от количества крови на них и сальности головы, если сходить в душ нет возможности. Нельзя поставить задание на паузу, чтобы помыться, к огромному сожалению. Как же парень злился, когда узнал, что тому, дабы каштановые пряди легли в готовую укладку, нужно лишь провести по ним ладонью, ведь те отлично держатся, не пушатся, и ни капли не путаются, не смотря на природную кудрявость. Чуя шипел, что нельзя быть таким читером во всем, когда бедным смертным приходится тратить по сорок минут каждое утро, чтобы привести узелки на голове в подобие приемлемой прически, а Осаму смеялся своим фирменным, звонким, пленяющим смехом, тут же заставляющим простить все грехи до следующей их стычки. И так по кругу, бесконечно. Личный Ад. Надо сказать, что Накахара еще в первую их встречу, будучи быдловатым мальчиком с гиперответственностью, — последнее, кстати, никуда не делось, да и присесть на корта всё ещё порой хочется, — понял, что пропал. Прижимая чужое тело к земле ногой, и смотря на веселящегося юношу сверху вниз, Чуя уже чувствовал, что что-то не так, что никто не вызывал у него такое всеобъемлющее раздражение на протяжении всей жизни ни разу, потому что нельзя выглядеть так, будто это ты сейчас сломал кому-то руку и парочку рёбер, когда твою тушку вдавливают в разбитый асфальт. Он исписал целую тетрадку словом «ненавижу» и всяческими бранными синонимами, пока старательно пытался отрицать то, что успело поселиться внутри. Скользкое, как змея, крепкое, словно титан, это ужасающее, совершенно ненужное чувство сразу пустило корни, и так и не соизволило отпустить. Маленький Накахара, отлично знающий, что в этом грязном и одиноком мире места фантазиям нет, снова начал мечтать. Образы были неточными, но такими завораживающими и желанными, что было больно, настигали они даже во снах. Всюду был один Осаму Дазай. На работе рядом, по-чёрному стебущий и под новыми таблетками, очевидно, нужными, чтобы тянуть нагрузку Исполнителя в столь малом возрасте, дома в мыслях, перед прикрытыми от усталости глазами. Бушующие гормоны, тяжелая должность в месте, которое обязано стать ему родным, и объект воздыхания каждый день напротив, абсолютно непонятно, разделяющий его чувства или нет. Чуя всерьёз разозлился, когда его состояние начала замечать заботливая наставница, очень явно намекнув, что не стоит обрекать себя на ещё больший пиздец, чем уже есть. Что это точно не то, чего она желает кохаю, и вообще любому адекватному человеку, потому что быть в отношениях с подобной личностью и врагу не пожелаешь. В тот же вечер цепкие пальцы прижали его к стене коридора, а чужие губы настойчиво вжались в собственные, не давая ни единого шанса к отступлению. Взять себя в руки, одуматься, послушать опытных взрослых и выкрутить собственные эмоции в стабильное состояние. Это было началом конца. Чуе было хорошо, даже умопомрачительно здорово, потому что Дазай, о котором он так мучительно грезил, был согласен немножечко принадлежать ему. Может, и побольше, чем немножечко. Они всё ещё много ругались и дрались до крови, до сбитых скул и порванной одежды, но мирились теперь так же страстно. А если парень продолжал злиться, то Осаму приходил к нему, заваривал в маленьком чайничке поразительно вкусный чай, который Накахара, вообще-то, не любил, но этот готов был пить на завтрак, обед и ужин, и сидел на диване, скрестив свои длинные ноги, до того момента, пока Чуя не прижимался рядом. Всё это было прекрасно, несмотря на вечный флирт напарника в разные стороны, периодические его попытки уйти из жизни, после нескольких из которых приходилось спать на стуле у чужой белой койки, и нередкие колкие выражения, пробуждающие внутри режущую обиду. Ванна, наполненная кровавой водой, всё ещё снится парню в кошмарах. Он всегда отлично понимал, что Осаму за человек, насколько тот на самом деле потерян, и всё прощал, не имея никакого желания отпускать столь токсичного придурка от себя. А потом Дазай ушёл, просто взял и испарился, оставив Накахару одного и забрав с собой все его глупые чувства. — Сердце скоро попросит у тебя остановочку за такие выкрутасы, Чуя-тян, может, прекратишь уже думать? Твоя любовь к загонам вызывает безмерное восхищение, а ведь ты не молод, — шероховатые пальцы перебирают его волосы, слегка почесывая между прядей и за ушками ногтями, ладони всего лишь гладят грудь, а дышать действительно становится легче. Голос, нежный и тихий, со слышной улыбкой, раздается прямо над ухом, заставляя покрыться мурашками от горячего дыхания на тонкую кожу. Но Чую не провести, он спиной ощущает торопливое биение чужого сердца, всю обеспокоенность его состоянием. — Вспомнил о том, что в детстве хотел красивую принцессу рядом, а в итоге вляпался в чудище, которое приходится защищать от самого себя. Парень отфыркивается, привычно парируя, и слышит тихий хмык сзади, откидываясь на уютное плечо. Дазай всегда теплый, не смотря на внутренний холод, и к нему хочется жаться, как к мягкой игрушке, чтобы согрел. Только этот плюшевый медвежонок закидывает на тебя конечности, стискивает на талии руки, и наваливается так, что с непривычки можно и задохнуться. Вот и сейчас, Осаму обхватывает Чую за пояс, а тот кладет сверху свои руки без извечных чёрных перчаток. Чуть жмурится от налетевшего прохладного ветра, так очаровательно морща свой маленький нос, что брюнет не сдерживается в желании поцеловать его. Накахара хмурится ещё сильнее, помотав головой, и счастливо смеется, показывая ровные ряды зубов из-под розовых губ, а Дазаю хочется бесконечно извиняться. За то, что оставил, за то, что все время делает больно, за себя и свое существование, за недостаточную отдачу на всю Чуину необъятную любовь, даже за то, что парень, почему-то, постоянно прощает его, выблядка. Огненная макушка притирается поближе, щекоча кончиками волос открытую шею, мягкие губы целуют щёку, звучно, как бы вырывая из мыслей и его, безмолвно напоминая о том, что нужно жить этой минутой, а не уже прошедшими годами. — Ты ведь понимаешь, что теперь не сможешь от меня отвязаться? Я бы не стал злиться на отказ, и вообще… — Как будто я когда-то пытался. Чуя недовольно прерывает поток глупостей из чужого рта, хмыкнув, и довольно вытягивает вперёд свою ладонь, переплетённую с длинными пальцами Осаму. В инфернальных лучах уходящего за горизонт солнца поблёскивает белое золото. — Это ты здесь с этого момента официально в ловушке. На самом деле, ловушка одна на двоих.