Jensen Ackles — Wait and Bleed (Slipknot cover)
никакой я тебе не друг, стервоза и сними с меня этот поводок для псин я просил для себя любви — не розог и ебучей дружбы уж точно я не просил.
Хорошие мальчики не якшаются с нариками. Не пропускают школу, делают уроки, завершают проекты вовремя. По вечерам c родителями смотрят телик до одиннадцати — но не позднее, ведь завтра рано вставать. Хорошие мальчики не ходят по краю, не балансируют, пытаясь найти свой путь в своей же никчёмной жизни — у них всё расписано до самого её банального конца. И хорошие мальчики — уж точно — не съёбывают со своего долбаного ума. Клэй Дженсен — хороший мальчик, который, может, просто ломается. Может, у него просто перещёлкивает выключатель. Может, кто-то нажимает не на ту кнопку, люки подводной лодки разгерметизируются, и она медленно утопает, заглатывая в себя ледяную солёную воду. Вот и Клэй Дженсен — идёт ко дну, погружаясь в липкое безумие. Оно окутывает коконом. Оно складывается мозаикой, в которой всегда не будет доставать паззла. Оно глушит, поглощает, пережёвывает, выплёвывая тебя в клочья разодранным. Клэй и его за собой утаскивает, втягивая в чёрные ободы глаз, прямо в душу въёбываясь расширенными зрачками, отпечатывая бешеный взгляд в подкорке. Глубокое синее море, зовущее за собой. Тьма, растворяющая в себе. Из хорошего мальчика Клэй Дженсен превращается в голод безумия, пробирающийся прямо в глотку, чтобы душить-душить-душить. Пока ты не захлебнёшься им. Внешне — дёрганый, сожранный бессонницей и усталостью, бледный и поникший, внутри — гриб атомного взрыва — за секунду до. До того, как ты исчезнешь. Джастин исчезает в нём, каждый день выгорая, изъеденный собственными чувствами — невысказанными и неразделёнными. Стремает — с ума от страха сходит: а что потом. Что от него останется, если взрыв — горячий, ничего не оставляющий после — хлынет. Разве может он — так вот просто — взять и сказать: «Я люблю тебя. Ты снишься мне каждую долбаную ночь. Мне кажется, я с ума схожу. Мне больно всё время, когда ты не касаешься меня. А когда всё-таки касаешься, я умираю — потому что знаю: секунда — и это кончится. Я ёбнулся, блядь. У меня крыша едет, слышишь?» Поэтому молчит. Съёживается, закусывает щёки изнутри, чувствуя горячие слёзы, подступающие к глазам. _____________________________________ Клэй появляется неожиданно. Взрывает его мир своим присутствием. Подходит, садится рядом. Джастин даже смотреть не решается — старательно взгляд отводит, боясь, что уж сегодня-то точно расколется. Выблюет на него всё, что кипит внутри. На вот тебе, пожалуйста. Клэй «я-всегда-буду-заботиться-о-тебе» Дженсен спрашивает, всё ли в порядке. Спрашивает, почему Джессика вся в слезах выбежала из комнаты так быстро. Отвечает невпопад что-то вроде «неважно», хватается ещё крепче, вцепляется в свои же острые коленки — как в спасательный круг: так, что становится больно, — удерживая себя в реальности. Клэй садится на край его, Джастина, кровати, во взгляде плещется беспокойство вперемешку с непониманием. Всё же было хорошо. Ты вернулся, ты здесь, ты с нами. — Пусть завтра будет лучше. Пусть… немного, — бессвязно шепчет, сжимая глаза так, что они начинают болеть. Жмурится до искр, до сладкой, отрезвляющей боли. Слышит тихий, обеспокоенный голос: — Джастин, в чём дело? О чём ты? — Клэй кладёт руку на плечо — медленно, дрожащими пальцами гладит — так, словно боится, что он рассыплется от его прикосновения. Выворачивается из-под тёплой — нужной — руки чисто автоматическим движением, непонимающе смотрит, вырванный из собственных мыслей. Напуганный, как дворовая псина, которую впервые в жизни погладили. Стеклянными глазами впивается куда-то Дженсену в подбородок, отскакивает к стене. Съёбывает от всего того, что ледяной волной кроет его, кроет-кроет-кроет. Вырывается из удушливой комнаты, едва натянув, дрожа, кроссовки. Бежит, бежит, бежит. Не смотрит, не оборачивается. Не слышит почти истошное: — Джастин. ДЖАСТИН! И: — Какого, блядь? Несётся, разрываемый изнутри, невидящими глазами смотря под ноги, задыхаясь и заполошно втягивая в грудь обжигающе холодный воздух. Бежит, пока не оказывается там, где Дженсен не сможет найти его, не сможет окончательно — целиком — заполнить больной мозг. Бежит, пока горло не начинает болеть, а во рту не появляется металлический привкус крови. Бежит, оглушённый ночной тишиной, разбитый, испуганный. Ты не достанешь меня. Не достанешь, не достанешь, не достанешь, — в мозгу пульсирующей болью отдаётся. Кружит по городским окраинам, измотанный и замёрзший, выпрыгнувший из дома в одной лишь футболке. Но перед глазами — всё равно лишь застывшее в немом удивлении лицо Дженсена — усталое, разочарованное, типа: господи, блядь, опять ты. Опять от тебя проблемы. Бродит по пустынным улицам почти до рассвета, словно потерявшаяся собака, и оказывается напротив — собственного — дома, добравшись до него, на каком-то, ему самому неведанном автоматизме. Врезается глазами в тёмную дверь, призывно блестящую в темноте немым укором. Твой дом там. С ним. Дженсен спит, развалившись, на его, Джастина, кровати, беспокойно вертит головой, хмурится, мычит что-то нераздельное. Джастин медленно, как будто перешагивая через остатки своего самоконтроля, двигается к нему. Замечает на щеках блестящие дорожки слёз и жмурится, чтобы — прямо так вот — не наклониться и не сцеловать их, шепча что-то типа: я не брошу тебя, не брошу, не брошу. Просто будь в порядке. Просто не сойди, блядь, с ума. Мягко накидывает на Клэя одеяло, валяющееся в ногах, натягивая его ему на плечи, и сам пробирается под него, сжимая его в ледяном уличном холоде своих объятий. Он сейчас — хотя бы сейчас — сдаётся, освобождённый звенящей темнотой ночи, гладит худую грудь, проводит кончиками пальцев по влажным щекам, теряется рукой в жёстких чёрных волосах. Прижимается к спине — прижимается близко, как только может, боясь того мгновения, когда это всё закончится, оставшись в липком сне. Трётся щекой о хлопок чёрной растянутой футболки Дженсена, задыхаясь от запаха лаванды и чего-то ещё горьковатого, заполняющего ноздри. Хочется втянуть его так, чтобы он навсегда остался в лёгких. Оставить себе хоть частичку Дженсена и всегда носить её с собой. — Я боялся, что ты не вернёшься, — раздаётся тихий, задушенный, прерываемый всхлипами шёпот. Джастин замирает — испуганно, думая: то ли бежать, то ли вывалить на Дженсена всё, что копится внутри, то ли вырвать трепещущее сердце и положить перед прямо ним. — Я… — прерывается, задыхаясь, так и не убрав руку, которой сжимает плечо Клэя. — Я… никогда не брошу тебя, — громким горячим шёпотом произносит, вжимаясь лицом в спину Клэя. Оставляет там же — где-то в районе лопатки — сухими губами поцелуй. Произносит, хотя сам до смерти боится быть брошенным. Произносит, хотя это то, что говорить страшнее всего. Молится, чтобы ничего не было разрушено. Чувствует неуверенные, дрожащие движения Дженсена, когда тот снимает его руку со своего плеча. Чувствует, как сердце, уже готовое проломить грудную клетку, вмиг замирает — так, словно внутри что-то обрывается. Так, словно он шагнул с обрыва и падает, падает, падает, каждый миг ожидая удара, боясь открыть глаза и увидеть приближающуюся с каждой секундой землю. Клэй сжимает его руку, тянет, расправляет дрожащие, сжатые в кулак пальцы. Джастин чувствует прикосновение мокрых от слёз, горячих губ к внутренней стороне своей ладони. Тьма, до этого душившая его в своих беспросветных, молчаливых объятиях, взрывается, распадаясь тысячами разноцветных осколков.