***
— Вы, любезный, будьте так добры, разберите покуда там, в ящиках, — приказал новый генерал-губернатор своему адъютанту в первый же день, как переселился в губернаторскую резиденцию. — Если там нужное что, бумаги какие личные или, может, вещи Михаила Андреевича покойного, то соберите все вместе, будьте так добры. Возможно, надо родственникам передать, если важное что. Ну, а прочее все… долой. — Как прикажете, ваше высокопревосходительство! — покорно кивнул Башуцкий. Ничего важного, как выразился Павел Васильевич Голенищев-Кутузов, в ящиках и шкафах не было. По большей части деловые бумаги, которые не представляли теперь никакого интереса. Да честно сказать, они и для Михаила Андреевича Милорадовича-то особой ценности не представляли, а разобрать да избавиться от ненужных бумаг у него при жизни все руки не доходили. Башуцкий грустно улыбнулся, вспомнив прежнего своего начальника; «бумажные дела» иной раз нагоняли на него тоску. Может быть, именно поэтому и в ящиках, и на столе в кабинете его никогда не наблюдалось идеального порядка. Впрочем, сам он, помнится, любил повторять еще и то, что как раз в этаком-то беспорядке ему разобраться куда как проще, и именно это ему по душе. Что ж, теперь, когда кабинет сменил хозяина, наверняка всё будет по-иному. Покончив с данным ему поручением, Башуцкий доложил, что ничего особо важного не нашел, а все старые бумаги можно и огню предать. Потому как теперь они есть ненужный сор и ничего более. — Благодарю вас, сударь, ваша помощь была очень кстати, — поблагодарил его Павел Васильевич. На самом деле Башуцкий, нет, не солгал, но просто немного слукавил. В одном из ящиков он случайно наткнулся на совершенно неприметный с виду сверток и положил его за пазуху. Все равно ведь, даже если бы и обнаружили, то выбросили бы. Кому все это теперь нужно? А Башуцкий точно знал, как свертком тем распорядиться.***
Конечно, следовало сразу доставить своеобразную посылку эту адресату, но Башуцкий принес тогда свой трофей домой, спрятал понадежней, а после попросту взял да и… позабыл. Слишком уж много разных событий произошло, и ему было не до вещей, найденных по случаю в кабинете Михаила Андреевича. А вот вчера он неожиданно вспомнил о своей находке и решил, что все-таки нужно ее доставить. Ни к чему больше откладывать, он и так уж потерял достаточно времени. Обо всем этом Башуцкий и размышлял, поднимаясь по лестнице доходного дома Голлидея. Открыли почти сразу; горничная, служившая у Екатерины Телешевой, вне всяких сомнений, узнала его. Чуть смутившись, мол, не поздновато ли для визитов, тем более, заранее он о том не предупреждал, она все же пропустила гостя в переднюю и ушла доложить хозяйке. — Сашенька?! Неужто и впрямь вы; какими судьбами? — Телешева сама вышла в переднюю, одетая в скромное домашнее платье, аккуратно причесанная, как и всегда: он привык видеть ее такой. Всякий раз, когда он, случалось, приезжал сюда, на эту квартиру, она встречала его как дорогого друга, приветливо и тепло. — Добрый вечер, Екатерина Александровна, — он поднес к губам ее нежные точеные пальчики. — Прошу великодушно простить меня за столь поздний визит, но… — А я уж было подумала, вы совсем сюда дорогу позабыли, — грустно улыбнулась она ему. — Разве я мог! — вздохнул Башуцкий. — Вы ведь говорили, что будете иногда заглядывать ко мне по старой дружбе, а сами точно в воду канули. А меж тем, мне доставляет радость видеть вас, и всегда было так. Ну что ж, кто старое помянет… идемте же, — кивнула она, приглашая в гостиную.***
Башуцкий виновато улыбнулся, понимая правоту ее упреков. Да, он действительно дал слово, что останется ее другом, и если вдруг понадобится помощь, Катенька всегда может на него рассчитывать. Тем более, что он прекрасно понимал: помощь непременно понадобится, поскольку ей наверняка придется нелегко. А он был готов ради нее на многое, пусть это и было его самой сокровенной тайной. Разговор тот случился меж ними больше полугода тому назад. В день похорон Михаила Андреевича Милорадовича… Катенька сидела вот в этой же самой комнате, в кресле у окна, теребила зажатый в кулаке платок, время от времени подносила его к покрасневшим глазам, хотя слез не было. Башуцкому показалось, что Катенька не расслышала его слов, или же ей попросту было все равно. Она лишь рассеянно кивнула, а после подняла на него полный безграничной тоски взгляд и тихо спросила: — Скажите только, Саша, прошу вас… Мне нужно… я хочу знать: ему ведь было очень больно, да? Башуцкий промолчал, подавив очередной глубокий вздох. Стоит ли ей обо всем знать? Это ведь означает причинить лишнее страдание, а ей и так тяжело сейчас. Ему самому до сих пор все произошедшее казалось страшным сном… Тот выстрел, которого Башуцкий толком даже и не расслышал. Он увидел только как вдруг безвольно опустилась поднятая в призывном жесте рука Милорадовича, который уже был готов увести за собой мятежный полк и не допустить таким образом кровавой развязки (именно это и было самым горячим его желанием). Вот только… увы, но кровь все равно пролилась. После события сменяли друг друга словно в каком-то безумном калейдоскопе: одно за другим, нескончаемой, казалось, вереницей. С того самого момента, как грянул проклятый выстрел, и до окончания того длинного дня, наполненного одной лишь безысходностью. Совершенно безумный взгляд человека, который ранил Милорадовича штыком, и которого Башуцкий пытался в ярости оттолкнуть. Было бы возможно, он, кажется, придушить его был готов в тот миг. И как потом пытался найти, кто бы помог ему поднять раненого генерал-губернатора, отнести его в безопасное место. А после, уже в конногвардейских казармах, когда врачи извлекали пулю, Башуцкий сидел подле Милорадовича, смотрел как тот все сильнее сминал край простыни и до крови кусал губы, дабы не застонать от боли… Иногда только, видимо, когда боль ненадолго отпускала, бросал на своего адъютанта внимательный взгляд и тихо говорил: — Ничего, голубчик, это — ничего… Не стоит… беспокойства. Башуцкий же, с трудом пытаясь справиться с голосом, отвечал: — Вы… держитесь, ваше сиятельство! Скоро вам помогут. И все будет хорошо. Звучало это по-детски жалко и, пожалуй даже, немного неуместно, но других слов он подобрать не мог. Милорадович грустно улыбнулся, отрицательно покачал головой и тут же вновь что было сил закусил губу и зажмурился, борясь с новым приступом ужасной боли. И та внезапная, показавшаяся такой… странной в ту минуту радость, с которой сверкнули вдруг его глаза, когда рассмотрел он ту самую пулю. «Не солдатская. О слава Богу! Теперь я совершенно счастлив!» — он произнес эти слова совершенно спокойно, с явным облегчением. Как знать, возможно, осознание того, что солдаты все же не решились поднять на него оружие, и впрямь помогло боли утихнуть, пусть и на мгновение. И беспросветное отчаяние, которое Башуцкий ясно прочёл в глазах Петрашевского: как опытный медик, тот сразу понял, что Милорадовичу остаются считанные часы. А просто как человек, он также страдал оттого, что навсегда теряет старого боевого товарища и друга. Обо всем этом он вспомнил мгновенно, стоило ему услышать вопрос Катеньки. — Я, видите ли, больше ни о чем думать не могу. Только о том, как больно ему было! — продолжала тем временем она. — И так… долго… Почему, Саша, за что? — по щеке ее медленно скатилась слеза. — Нет. Теперь ему не больно уже, — глухо отозвался он. — Думайте лучше о том, что больше он не мучается. За что?.. Я и сам бы хотел найти ответ на этот вопрос, Екатерина Александровна, — тихо прибавил он. — Зачем — все это? Все, что произошло… И можно ли было что-то сделать, чтоб избежать трагедии? Я не знаю ответа! Да наверное, никто не знает. Она кивнула, закусив губу: — Ох, Саша, если бы только можно было описать, как плохо мне без него. Я ведь… это навсегда, понимаете? Я-то сама сих пор не могу до конца понять… Просто не верю. Никогда… Я никогда больше его не увижу! Она закрыла лицо ладонями и расплакалась. — Не плачьте, прошу, Екатерина Александровна, — Башуцкий осторожно тронул ее за плечо. — Теперь ведь ничего уже не поделаешь, нужно жить дальше… смириться. Пусть это и тяжело. Всхлипнув, она вновь подняла на него глаза. — Я хочу, чтобы вы знали, — тут же продолжил он, беря ее за руку и целуя ее, — вы всегда можете на меня положиться. Друга вернее у вас не будет, клянусь вам. Она молчала, просто продолжала смотреть на него, а Башуцкому в ту минуту хотелось, чтобы мгновение это длилось и длилось, а еще — чтобы глаза ее вновь радостно заблестели, как прежде. Но для этого нужно было повернуть время вспять, а это, увы, никому не под силу.***
— Право, — улыбнулась Катенька, приглашая его присесть, — я должна крепко отругать вас, Саша, за забывчивость вашу. — Знаю, — ответил он. — И поверьте, сожалею и раскаиваюсь. Может быть, это и не оправдание, но… я, право слово, не забывал вас. — Конечно же, я понимаю, у вас слишком много дел: служба и все такое. Где уж тут… Но все равно, сейчас я благодарна вам за то, что улучили все же минутку да и зашли. Хотите чаю? Башуцкий рассеянно кивнул, глядя ей вслед. Катенька встала и направилась отдать распоряжения насчет чая. Короткая передышка, честно сказать, была как нельзя кстати: Башуцкому просто необходимо было собраться с мыслями. Он предполагал, конечно, но тем не менее, это оказалось все так же тяжело. Тяжело постоянно думать о том, как бы не выдать себя ненароком, не выказать своих подлинных чувств. Разумеется, женщина эта с юных лет уж привыкла к вниманию и обожанию поклонников. Прекрасной танцовщицей восхищались совершенно искренне, и в том не было ровным счетом ничего удивительного. Хрупкая, нежная красавица с томными серыми глазами одной улыбкой своей могла бы покорить любого — сразу и навсегда. А уж если довелось хоть раз увидеть ее на сцене… Вот и Александр не стал исключением. Не то чтобы он любил театр (вовсе даже напротив), но по долгу службы ему нередко приходилось сопровождать Михаила Андреевича, который, в свою очередь, был большим поклонником Мельпомены. Но в тот вечер Александр (а службу свою при Милорадовиче он, надо сказать, тогда только начал) не смотрел по сторонам, как всегда. Больше ему не было дела до дам и барышень, сидящих в ложах. Взгляд Александра прикован был к сцене. Взмах рук, поворот головы, взгляд, каждое движение танцовщицы, исполнявшей главную партию, заставляло его сердце замирать от восторга. Александр подумал вдруг: а что если ему взять да и попытать счастья. Чем черт не шутит, в конце-то концов. Собственно, не было в том ровным счетом ничего ужасного, коли завел бы он амуры с молодой актрисой. Многие офицеры, не стесняясь, открыто хвастались своими победами, да и барышни-балерины, стоит сказать, не отставали. Вон, говорят, из-за одной красавицы аж четверо стрелялись! Хотя… если подумать, то ради взгляда этих вот удивительных глаз и впрямь застрелиться не жалко. Познакомиться ближе с Екатериной Телешевой ему удалось много позже, на одном из светских приемов. Он уж и не помнил, кто именно их друг другу представил, но зато отчетливо запомнил лишь ее улыбку, когда она протянула ему руку: — Странно, однако, Александр Павлович, почему раньше я вас никогда не встречала? В ответ он лишь пожал плечами, пробормотал в ответ нечто невразумительное, вроде того, что так счастлив видеть, что и передать нельзя. — Смею надеяться, теперь мне будет дозволено встречаться с вами чаще? — прибавил он. — Разумеется, — еще обворожительнее улыбнулась она и тут же потеряла к растерянному Бащуцкому всякий интерес, в то время как он глаз не мог оторвать от очаровательных ямочек на ее щеках. — Хороша, не правда ли? — хлопнул его по плечу один из приятелей-офицеров. — Да, — рассеянно отозвался Бащуцкий, глядя вслед прекрасной нимфе. — А ты, я гляжу, никак решил подарить любимому патрону парочку развесистых рогов? — хохотнул приятель. — Смело! Но ему, я думаю, будет в самый раз. — Что? — удивленно моргнул Бащуцкий. — Право слово, ты пьян? — Отнюдь. Удивляюсь я тебе, неужто и впрямь не знаешь, кто ее, так скажем, протежирует? Башуцкий молча помотал головой. — Вот тебе на! — хохотнул приятель. — Да ведь этого-то никто и не скрывает. Ну сам посуди: драгоценности, собственный выезд, роскошная квартира, все главные роли в театре — ее. Она, конечно, красива и далеко не бездарность, но… на красоте одной далеко не уехать, знаешь ли. Так что прелестница сия вытянула поистине счастливый билет. Большего ей желать трудно; остается лишь молиться, чтоб завтра место ее не заняла более удачливая красотка. Что, кстати сказать, вполне вероятно. Вот тут уж будет о чем посудачить, так и представляю себе! — Да ты и сейчас точно заправская сплетница! — огрызнулся Башуцкий, после чего спешно покинул тот прием. Разговор тот, впрочем, никак не шел у него из головы, посему Башуцкий и решился на не слишком-то в его представлении приглядный поступок. Вечер того дня выдался у него свободным. Михаил Андреевич прямо ему сказал: сегодня вы мне, милостивый государь, не потребуетесь, отдыхайте, мол. С чистой совестью Башуцкий собрался и отправился в театр. Правда, место в тот день занял не в партере, как обычно, а на бельэтаже. После спектакля он не отправился сразу восвояси, а притаившись неподалеку от выхода, принялся ждать. Разумеется, Башуцкий сразу же узнал Телешеву, выпорхнувшую из дверей. Узнал он и подъехавший экипаж, в который она немедленно села. Карету генерал-губернатора трудно было не узнать. Знать, не судьба, решил Башуцкий. И дело было не только в том, что переходить дорогу более счастливому сопернику, кем бы он ни был, Александр считал неприличным и непорядочным. Дело было и в самой Катеньке, как называли ее близкие, начиная с самого графа Милорадовича: Башуцкому стало совершенно очевидно, что он вряд ли сможет заинтересовать ее хоть немного. Возможно, если бы вдруг случилось ему встретить ее раньше… но что толку сокрушаться о несбыточном. Остается одно: оставаться и впредь всего лишь поклонником ее несравненного таланта. Позже, правда, Александр время от времени встречался с Катенькой, и таким образом сделался ей если не другом, то по крайней мере добрым знакомым. По просьбе графа он, случалось, отвозил ей записки (в том случае, если, скажем, сам граф не мог приехать к своей возлюбленной вовремя), деньги (если она просила о том графа), передавал на словах какие-то поручения. Александру вовсе не было это в тягость, хотя сам Милорадович всякий раз подчеркивал, что ежели у его адъютанта нет времени, или ждут какие-то свои дела, то утруждаться незачем. — Что вы, ваше сиятельство, — неизменно отвечал он, — не извольте беспокоиться, мне, право, не доставляет никакого беспокойства выполнить ваше поручение. — Ну что ж, коль так, благодарю, я ваш должник, голубчик. Однажды, когда у графа с его пассией вышла крупная ссора, Башуцкому даже пришлось (и довольно долго, стоит заметить) исполнять роль не то посыльного, не то исповедника. О причине он мог лишь догадываться: судя по всему, граф ни на шутку приревновал Катеньку к одному из ее многочисленных почитателей, который, в отличие от прочих, оказался чересчур настойчивым. Что там на самом деле произошло, о том, Башуцкий, разумеется, не имел никакого представления, но в течение довольно-таки длительного времени на вопрос, изволит ли его сиятельство ехать в театр вечером, Милорадович неизменно отвечал, что ни в коем разе: — И я вам, любезный друг, говорил уж, кажется: ноги моей больше там не будет. — Как угодно, ваше сиятельство, — только и оставалось ответить Башуцкому. Вмешиваться в дело, которое совсем его не касалось, Александр права не имел, но… он прекрасно понимал, что графу довольно тяжело давалась эта размолвка. Как ни крути, увлечен он был серьезно, и Башуцкому искренне хотелось помочь. — Ваше сиятельство, — один раз он все-таки набрался храбрости и решился, — простите, если я касаюсь того, чего не должен, но… Позвольте мне сейчас говорить не как подчиненному вашему, но как другу, коим вы сами не раз называли меня. Может быть, вам все же лучше было бы поговорить с нею? Милорадович удивленно воззрился на него, ничего, однако же, не говоря, словно выжидал, не желает ли адъютант его сказать что-то еще. — Ведь вы же… словом, она, — продолжал Башуцкий, — не чужая вам, ваше сиятельство. И вы переживаете из-за нее. Собственно, единственно это меня и волнует. — Я понимаю, — склонив голову на бок, мягко проговорил Милорадович, — вами движут лишь благородные чувства. Поверьте, мне весьма отрадно видеть ваше участие, поскольку и впрямь я вам не просто в начальники, я ведь вам в отцы гожусь, душа моя. Но к сожалению, попытки ваши выступить… скажем так, парламентером ни к чему не приведут. Если эта женщина просила вас говорить со мной, то покорнейше прошу лишь об одном одолжении, — голос его зазвучал жестко. — Передайте ей: я никогда и не думал посягать на ее свободу. Она вольна делать все, что ей угодно. Одного лишь я не позволю никому, даже ей: делать из себя посмешище! Кое-какие слухи все же долетали до Башуцкого, и он был в некотором роде в курсе весьма пикантной для мадемуазель Телешевой ситуации, когда она оказалась вынуждена, если так можно выразиться, встать перед выбором, с кем из преданных обожателей своих предпочтительней остаться. — Ваше сиятельство, — смутился Башуцкий, — уверяю, я вовсе не… Она меня ни о чем не просила, даю вам слово, хотя ей, думаю, также нелегко сейчас. Но мне единственно хотелось, чтобы вы не испытывали чувств, которые доставляли бы вам лишнее беспокойство. — Так вы жалеете сейчас меня или ее? — взглянув ему в глаза, спросил Милорадович. — Вас обоих, если честно, — ответил Башуцкий. — Вы еще очень молоды, друг мой, — задумчиво и, как показалось Башуцкому, немного печально, отозвался Милорадович, — поэтому излишне горячи и судите превратно. Дело ведь не в ней одной. Дело, в сущности, во мне, а все, что происходит — правильно. Ей с самого начала следовало просто сказать мне обо всем. Но сейчас — пусть уж остается как есть. Александр не нашелся, что ответить, в конце концов опыта в делах сердечных у него было не слишком-то много. Через несколько недель посыльный неожиданно передал ему записку от Екатерины Телешевой с просьбой прийти и навестить ее. Башуцкий без труда понял, зачем вдруг он ей понадобился. Ему было несколько не по душе, поскольку мало ли, что начнут болтать, ежели кто заметит и раззвонит о его визите по всему Петербургу. А если уж дойдет до ушей Михаила Андреевича, то и вовсе не удастся выпутаться из этой передряги. Помирились бы уж они в самом-то деле. — Благодарю вас, что пришли, Александр Павлович, — приветливо кивнула ему Телешева, когда он переступил порог ее квартиры. — Чем я могу быть вам полезен, Екатерина Александровна? — спросил он. — Я хотела просить вас об одолжении. Прошу, не удивляйтесь! Право, может статься, это не слишком-то и прилично, но… мне попросту не к кому больше обратиться. — Я к вашим услугам, сударыня, — галантно улыбнулся он. — Вот, — она протянула ему запечатанный конверт, — передайте это Миш… Михаилу Андреевичу. Я три раза уж отправляла ему с посыльным и письмо, и записки, просила, умоляла буквально, о встрече, но, к сожалению, он их оставляет без внимания. Он бывает иной раз излишне упрям, знаете ли! А если вы передадите ему лично в руки, то возможно, он хотя бы прочтет, — она замолчала и резко отвернулась. — Прошу вас! — Извольте, — Александр взял письмо и осторожно дотронулся до плеча Телешевой. — Не переживайте, сударыня, вот увидите, все как-нибудь образуется. — Благодарю! А ежели вдруг он вас о чем-нибудь еще спросит, — прибавила она, опустив взгляд, — то передайте на словах: мне… тяжело без него. Если бы можно было все вернуть, но увы, это не моей власти. И… вовсе не нужно ставить меня перед выбором. Я давно уж его сделала. И выбрала — его. — Вы любите его сиятельство, да? — тихо спросил Александр. — Люблю, — просто ответила она, и Александр почувствовал, как вдруг защемило сердце. — Я хочу сказать ему об этом, глядя в глаза. Может быть, хотя бы тогда он мне все же поверит? — Не грустите, — постарался улыбнуться Башуцкий, — я передам его сиятельству ваше послание. Письмо Башуцкий, разумеется, передал. Граф прочел его, то хмурясь, то грустно улыбаясь. — Что ж, — кивнул он Башуцкому, — спасибо вам, друг мой, за помощь. Не знаю, — обращаясь скорее к самому себе, прибавил Милорадович, — надеюсь, она не совершает ошибку. Мне бы не хотелось думать, что она делает это из одной лишь благодарности. Или того хуже — из страха. Башуцкому хотелось сказать что-нибудь в ответ, какие-нибудь слова утешения. Ему казалось, нужно убедить графа в том, что он глубоко заблуждается, настолько непривычно было слышать столь грустные нотки в голосе генерал-губернатора, но не посмел. Бог знает, что было в Катенькином письме, имело ли место объяснение, и как оно прошло, но уже через два дня граф Милорадович объявил своему адъютанту, что вечером де он едет на премьеру нового балета. На другой день граф приказал отправить Катеньке корзину цветов и драгоценный браслет в подарок; летом он повез возлюбленную в Екатерингоф, в загородную свою резиденцию, чуть позже снял для нее новую, гораздо более удобную и большую квартиру. Словом, все вернулось на круги своя. Ну, а потом все разом кончилось, поскольку наступил тот ужасный, роковой день…***
— Прошу вас, — кивнула Катенька, — приглашая Башуцкого к столу, куда горничная поставила поднос с чайником, изящными фарфоровыми чашками и вазочками с печеньем и вареньем. — С удовольствием, — ответил он, присаживаясь рядом. — И все-таки, — Катенька подвинула ему чашку, — мне кажется, вы пришли не только с дружеским визитом. — Просто я хотел узнать, — отозвался он, пригубив чай, — как вы? — Как видите, — пожала она плечами, — живу дальше. Вы же сами мне это советовали. Время лечит… Только вот, знаете, в театре я вас больше, увы, не вижу. И, честно признаюсь, скучаю. Мне не по себе, когда я вижу пустыми и ваши кресла тоже. — Не было случая, но я обещаю исправиться. А кроме того, рад, сударыня, что у вас все благополучно. Следовало заканчивать этот ничего не значащий обмен любезностями и переходить к сути. В конце концов он ведь потому и пришел. — Екатерина Александровна, — собравшись в духом, начал наконец Башуцкий, — вы совершенно правы, я пришел сегодня к вам по делу весьма деликатному. Вот, собственно, — он достал из-за пазухи сверток и протянул его Катеньке, — ради чего… — Что это? — удивленно спросила она, разворачивая сверток. — Боже! — воскликнула она, увидев содержимое. — Откуда?.. — Нашел в личных вещах, в шкафу Михаила Андреевича, царствие ему небесное. Мне приказано было разобрать там: что родственникам передать, а что и вовсе никому не нужно. Мне показалось, что пропасть зря это не должно. Тем более… Он не договорил, потому что Катенька открыла небольшую коробочку, достала перстень с рубином и еще раз потрясенно вскрикнула: — О бог мой! Неужели… Он не забыл! — голос ее дрогнул. — Это… видите ли, для приема у князя Шаховского, который на другой день января должен был состояться, я платье шила новое. И Михаил Андреевич пообещал мне и новые украшения к нему. Ожерелье мне привезли недели за две до того, как… А я возьми да и скажи, что к такой-то красоте только кольца не хватает, для завершения комплекта. И он сказал тогда, что «будет и кольцо, душа моя, раз тебе так хочется», — она грустно улыбнулась, надевая перстень на палец. — Я еще подумала, как хорошо: подарит он мне его, а я представлять стану, будто… А, глупости, ребячество! — она протянула руку, любуясь драгоценным камнем. Башуцкий же прибавил, припоминая: — Михаил Андреевич спросил меня один раз, понравится ли вам такое. Говорил, сюрприз вам готовит. Я ему ответил, что вы непременно оцените. А здесь, — Башуцкий подвинул к ней небольшую стопку перевязанных шелковой лентой бумаг, — ваши письма. Они отдельно ото всех остальных бумаг лежали, ну и раз вы их писали, то принадлежат вам по праву. — Он их сохранил… Господи! — Она развязала ленту, принялась перебирать старые бумаги, грустно улыбаясь. В глазах ее тут же заблестели слезы. — Не знаю, право, как и благодарить вас, Сашенька. — Не печальтесь! Большего мне и не надобно… Катенька, — Башуцкий впервые осмелился назвать ее так. Сделал он это именно потому, что в ту минуту ему хотелось дать ей понять: он рядом и сделает все ради нее. — Ну что вы, — Катенька улыбнулась сквозь слезы, — я напротив, счастлива сейчас, потому как будто назад вернулась, в те дни, когда он был еще рядом со мной. Я знаю, — она собрала письма и вновь перевязала их лентой, — все считали, что я с Михаилом… Андреевичем была только из-за подарков его да протекции, что он мне оказывал. Все так говорили. Мол, ради того, чтоб первой стать на сцене. «Султанша закулисная», — так они меня звали, верно? Да только неправда все, хоть никто и не верил! — она горько усмехнулась, произнеся эти слова. — Мне даже казалось иной раз, что Миша… что он сам до конца не мог поверить. — Нет, — Башуцкий протянул через стол руку, и крепко сжал ее пальцы, — Екатерина Александровна, нет! Он принялся горячо убеждать ее, догадываясь, что слова эти принесут облегчение: — Михаил Андреевич знал, конечно же, не мог он не знать. Да и сам он очень любил вас. Я же видел… этого нельзя было не заметить. Она, казалось, совсем не слышала его слов, поглощенная своими мыслями и воспоминаниями: — Я любила Мишу, — горячо проговорила она, словно старалась убедить Башуцкого в том, в чем ему и не требовалось доказательств, — вовсе не за подарки дорогие, не за главные роли при театре, а за его большое сердце, столь доброе и благородное. Он дал мне много больше, чем дома и экипажи — любовь свою, улыбку, взгляд ласковый. Это дороже любых сокровищ. Сказали бы мне теперь: «Отдай все!» — я бы и раздумывать не стала. Что мне все эти побрякушки! Славу, успех мой… Пусть бы все забрали, лишь бы он жив был! Пусть бы даже и не со мной. Просто… жил, понимаете? — Понимаю! — Башуцкий встал со своего места, подошел к Катеньке, вновь взял ее за руку, заставляя тем самым поднять взгляд, посмотреть ему прямо в глаза. — Поверьте, я, как никто другой, понимаю вас. Если кто-то тебе столь дорог, значит, то вас судьба связала. Значит, трудно вам с ним расстаться, и скорее всего, никогда уж не забыть об этом чувстве. Так и я, — невпопад прошептал он вдруг. — Я вас никогда не смогу забыть, Катенька! — Неожиданно Башуцкий, плохо соображая, что делает, притянул ее к себе, обнял за талию. Катенька удивленно распахнула глаза, попыталась высвободиться, мягко отстранила его: — Саша… не нужно, — на этот раз голос ее звучал твердо, что мгновенно отрезвило Башуцкого. — Простите, — мгновенно смутился он, — я забылся и повел себя непозволительно. Мне… — Нет необходимости продолжать, Саша, — перебила она его, — ведь я давно уже поняла. Поймите, я могла бы сейчас… так скажем, подать вам надежду, вы же не чужой мне. И я могу отдать должное вашей пылкости, чувству вашему, которое, вне всяких сомнений, чистое и искреннее. Но это будет всего лишь моей благодарностью вам. И желанием унять боль, которая все никак не утихнет. А вы ждете совсем иного, Сашенька, разве я не права? — Правы, — выдохнул он. — В таком случае, не стоит делать глупостей, потому что потом вы горько пожалеете. Да и я тоже. Поверьте, я знаю, что говорю. — Понимаю, — вздохнул он, — но тогда примите хотя бы мою дружбу. И… забудем о минутной моей слабости. — От такого подарка грешно отказываться, — она мягко коснулась его щеки, — для меня это честь. — Что ж, — все еще не зная, куда себя деть от стыда, Башуцкий спешно засобирался домой, — думаю, мне пора. Если позволите мне изредка навещать вас, я… — Для друзей двери мои всегда открыты, Сашенька. Он вновь поцеловал ей руку, после чего кивнул и вышел за дверь. Спускаясь по лестнице, Башуцкий думал о том, что все же, несмотря ни на что, ему не хотелось уходить, но тем не менее он должен был это сделать. Особенно после того, как не сумел сдержать себя. Больше всего он боялся услышать от Катеньки именно такой ответ, но в то же время был готов именно к этому. Слабая надежда, что поселилась у него в душе в последние дни, растаяла без следа. И все же на сердце у него было тяжело. Что-то подсказывало ему: отныне пути с той, кого он был готов назвать своей первой, настоящей и самой горячей любовью, разошлись навсегда.