«Тем, кого трудно любить, любовь нужна больше всего. Я видел, как наши тела превращаются в призраков: Мы принимаем этот риск?»
«Она выберет того, без кого не сможет выжить»… Выжить? Понятие в принципе достаточно относительное. Такое же расплывчато-эфемерное, как граница между страстью и похотью. Почти незримое. Что есть жизнь для той, что умирала ни раз? Что есть смерть для той, что возрождалась из пепла, как феникс? Её, Огненную девушку, не пугает ни то, ни другое. Жить в Двенадцатом и довольствоваться его скудными дарами — уже потяжелее смерти будет. А смотреть через лужицу разлитой воды на отражённые в ней профили двух парней — легче лёгкого. Они разные такие. Светло-пшеничные локоны, мягкие, как вычесанная шерсть Леди, и жёсткие тёмные, почти угольно-чёрные, волосы, которые на солнце бликуют серебром. Ярко-голубые, как завораживающий океан в Четвёртом, омуты и кристально-серые прозорливые глаза, которым стоит окинуть Китнисс секундным взглядом и тут же вынести чёткий вердикт. Добрая нежная улыбка и кривоватая родная усмешка. Страшная душевная кома, разрывающая парня неконтролируемой ненавистью, и губительный военный азарт, в котором узнать прошлого Гейла почти нереально. «Без которого не сможет выжить». А нужны ли такие напарники по выживанию? Кому тут больше нужна помощь в борьбе с собственными демонами? Питу, который не может взглянуть на Китнисс без страха, что в эту самую минуту переродок внутри него сорвётся с цепи? Гейлу, который погряз в самоуничижении из-за жертв, погибших на дворцовой площади по его вине? Из них троих Китнисс самая здоровая, самая целая, потому что парни разбились на мелкие кусочки, как случайно опрокинутый сервиз. Эвердин садится на колени, подобрав полы длинной воздушной юбки, и поднимает раскрошенные черепки, царапая руки в кровь. Но не останавливается. Они бы ради неё не прервались бы ни на секунду. И перед её глазами снова — добрая нежная улыбка и кривоватая родная усмешка. Продрогшее сердце греют, напоминая о тех моментах, когда горестное на второй план уходило. Когда руки у Пита были тёплыми-тёплыми, внушающими доверие, когда в одном только взгляде Гейла читалось: «Я верю в тебя». И она в себя верила. Китнисс любит Пита. Давно полюбила, но не признала это чувство в себе даже, когда Финник-скептик откровенно тыкнул ей в него. Она лишь удивлённо похлопала длинными ресницами и продолжила ковать победу в революции, но на закорки памяти записала — в чём-то Финник прав. Прав даже тогда, когда его душа уже покинула бренный мир. Прав даже тогда, когда лицо Пита искажается непреднамеренным гневом очередного припадка, и парень стыдливо прячет наполненные агонией глаза. Китнисс любит Гейла. Потому что иначе и быть не могло. Они — пара клише, но таких правильных канонических клише ещё поискать надо. Они дополняют друг друга там, где, казалось бы, паззла нет — кусок цельный, монолитный. Но они напарники, поэтому делят его пополам и несут ношу по-справедливости. За опеку, надёжность и незримую нежность на самом дне серых глаз Китнисс любит Гейла. Даже тогда, когда его неистово дрожащие пальцы рвут волосы на голове в беззвучной истерике, порождённой всепоглощающей виной. И что тогда? Смотреть на их саморазрушение? Глотать горькое чувство ответственности за двух парней, которые изводятся не по-человечески? Китнисс бы собственную задницу спасти, а потом уже обернуться назад и посмотреть на тех, кто отстал. Но они не то, что отстали, — даже не начинали маршрут. Застряли на старте, тупо воззрясь на предстоящую дорогу. И Эвердин разворачивается, возвращается к началу, неистово трясёт руками перед лицами парней, тщетно пытаясь вывести их из ступора. Срывает горло к чертям, крича на них самозабвенно. Что Гейл, что Пит — тщетно. В потухших серых и тусклых голубых глазах вакуум. Пустота, резонирующая лёгкими колебательными движениями о стенки глазной камеры. Она руки опускает, глядя на застывшие в бездействии лица самых дорогих ей людей во всём мире. Улыбается как-то хмуро, осознавая всю тяжесть ситуации, и наконец отпускает их. Прощает Гейлу гибель сестры и десятков капитолийских детей. Прощает Питу потерю надежды, когда он отворачивается от неё добровольно, чтобы не навредить. Её смех — сардонический. Горький, как настойка пустырника, которую мама в детстве давала. Китнисс смотрит на парней и откидывается назад, падая в глубокую пропасть. Дна не видно, страховки нет. Исход определён.«Я хочу тебя больше, чем я хотел чего-либо — Разве это не опасно? Ожидание перед поцелуем, Отражение в моих дрожащих губах»
И, может, именно тогда они спохватываются: гипс, скреплявший застывшие мускулы, растрескивается, давая свободу движений. Пит и Гейл — чуть ли не наперегонки — хватают Китнисс за руки, вытягивая на поверхность и зажимают между собой, иррационально укрывая от опасностей. Пит видит в серых глазах напротив облегчение, Гейл в голубых — покой. А Эвердин выдыхает рвано — те, что согревали её тогда, когда казалось, что вокруг одна вечная мерзлота, рядом. И они живы. И они живут. Пит так любит Китнисс, как ни в одной детской сказке не писали. Самозабвенно и рьяно. Бездумно абсолютно. Смотрит в серебристые глаза, окаймлённые длинными иссиня-чёрными ресницами, и знает — они будут его последней надеждой до конца дней. Она светлая, излучающая странное неизведанное доселе тепло. Пусть Капитолий разрушил его сознание, пересобрав по собственному усмотрению, Пит сжимает губы до побеления и повторят про себя, чётко и ровно, как мантру: «Меня зовут Пит Мелларк. Я из Дистрикта-12. И я люблю Китнисс Эвердин». Гейл любит Китнисс по-взрослому мудро. Заботливо, елейно и уверенно. Он никогда не собирался подбирать остатки за Мелларком, поэтому предпочитал держать чувства в узде, чем уже разительно отличался от Пита. Теперь что? Любить Китнисс можно. Нет никаких преград. В тёмных, чуть волнистых волосах ветер играется, спутывая их, а Гейл взгляда не может отвести, наконец позволяя самому себе признаться в чувствах к Эвердин. Преград нет хотя бы потому, что Пит и Гейл не видят друг в друге соперников. Они вдвоём потупившись стояли на старте в то время, когда Китнисс уже была на полпути к финишу. Тут уж скорее она — соперник. Но Эвердин обхватывает сильную шею охотника, вплетает пальцы в отросшие пшеничные волосы Пита и крепко прижимается к тёплым родным телам. Гейл оставляет невесомый поцелуй где-то за ухом девушки и обращает доверчивый взгляд на Мелларка — парень улыбается. И ловит на себе ответную улыбку Хоторна. Девушка отстраняется и, заглянув в, казалось бы, уже потерянные голубые глаза, нежно прижимается к губам Пита, смаривая невольно подступающие слёзы. Она думала, что уже никогда их не коснётся. Она думает, что его поцелуй всё такой же приятный и буквально вливающий в тело живительную энергию, что за секунды распространяется по телу тёплым молоком. По щекам струятся солёные слёзы. Не её. Гейл целует по-другому. От него уверенность разит за несколько метров, но с Китнисс он её притупляет. Прижимает мозолистую руку к нежной девичьей щеке и обхватывает её губы неистово, словно дорвавшись до чего-то, что ждал едва ли не вечность. Может так оно и есть. Кожа Китнисс слегка влажная от мокрых дорожек, но Хоторн бережно утирает их большим пальцем и заботливо проводит ладонью по затылку Мелларка — благодарит за то, что она здесь, что её душа, в конце концов, обрела покой победителя. И в этот самый момент Китнисс понимает: Она не выберет ни одного из них, потому что они оба уже выбрали её.«Двое из нас так неуместны. Мои чувства написаны на моем лице. Получил то, что хочу, но теперь я боюсь: Что если мы все испортим, а мы любим как дураки?» Lauren Aquilina — «Fools»