Симфония для двух сердец соло

Даже поговорка «утро вечера мудренее» сегодня решила устроить бойкот народу, считающемуся её носителем. Потому что, по словам учёных, утро принесёт с собой выброс ещё большего количества радиации в атмосферу, некой невидимой, но смертельной разрушительной силы, законы которой непреложны, хотят того люди или нет. Борис Щербина чувствовал это на себе, стоило ему оказаться в эпицентре Чернобыльской катастрофы. Это она, радиация, буквально заставляет его разваливаться сейчас на части? Или просто осознание, что всё то, что он мнил всю жизнь подвластным, подконтрольным – вдруг вышло наружу и теперь управляет «хозяином», как мелкой сошкой? Щербина всю жизнь был уверен, что уж он-то добился успехов на ниве подчинения контролю любых, даже невидимых и пространных субстанций, совершенно абстрактных вещей. Он сделал так, что этих вещей не существовало всю его жизнь, а теперь?.. Злость. Эмоция деструктивная, рождающаяся от осознания собственного бессилия. Страх. Лишь следствие того, что, судя по всему, он всю жизнь всё делал неправильно, что всё то, к чему он стремился десятилетиями – пустое. Это рвёт на части его внутренности, но он клянётся себе, что даже в таком состоянии его железный самоконтроль не уступит ни на йоту. Он возьмёт себя в руки. Он подавит и это. Борис Щербина и эмоции – понятия несовместимые, все знают это. Их поселили в каком-то пустом пионерском лагере, подальше от фонящего реактора, но всё равно здесь не было полностью безопасно. И ещё долго не будет. Борис должен руководить устранением этого безобразия, в котором не разбирается даже отдалённо, он должен всецело положиться на коллегию учёных, и это тоже пугает – отдать контроль над событиями группе людей, среди которых вполне могут быть и ленивцы, и глупцы, и наивные идиоты с большими сапфировыми глазами, вроде того, которого подселили по соседству с Щербиной в одном домике. Борис запрещает себе думать, почему именно на этого человека он злится сильнее всего. О, наверное, потому что это из-за него в той половине домика, что сейчас приютила главу комиссии, так воняет табачным дымом. Крякнув, Борис поднялся из-за стола (он до сих пор даже не ослабил галстук, не пытался раздеться, принять душ и лечь в постель, потому что его всегда идеальный фасад – ещё один способ держать неусыпный контроль над собой, особенно сейчас, когда кроме фасада и не осталось ничего) и направился с визитом к своему соседу. Борис не выносил алкогольного пойла и курева, потому что эти средства тоже понижают уровень контроля. Он никогда не позволял никому и ничему управлять своим телом и эмоциями. У него уже давно нет эмоций. Сосед и вправду накурил дыма в своём пространстве, как Змей Горыныч, сидя в одной майке за столом при свете настольной лампы и разговаривая по телефону. Тон его был раздражённым, и Щербина высокомерно подумал, что вот этот человек точно находится в подчинении у своих чувств и даже не думает их контролировать. – Товарищ профессор, Вы что себе тут позволяете? – железным голосом осведомился Щербина. Человек подавился очередной затяжкой и, пробормотав в трубку сдавленное прощание, обернулся. Растрёпанный, кончики волос вьются, очки съехали набок, голые плечи идеальной покатой формы, грудь просвечивает из-под тонкой ткани, и те самые ярчайшие глаза, которые так злят Бориса при одном взгляде в них. Этот человек – стихия, лавина из чувств и эмоций, которые отражаются во всём его облике, и Борису пришлось невольно напомить себе, что именно поэтому он запретил себе чувствовать однажды. Никогда ещё этот запрет не был так близок к капитуляции. Но Борис не позволит. – Ой, товарищ Заместитель Председателя, ради всего святого, простите, я разбудил Вас? – всполошённо воскликнул профессор. – Я разговаривал с семьёй, сами понимаете, они волнуются… моя жена – строгий и очень правильный человек… – Я приказываю Вам немедленно прекратить курить. У меня болит голова от этой вони, которая доносится даже до моей кровати! – совершенно нелюбезным тоном отозвался Зампред, надеясь запугать сидящего перед ним соседа. С запуганными и безвольными людьми всегда очень просто иметь дело. Но вместо этого человек начал улыбаться, послушно потушил окурок в пепельнице, встал и направился к Щербине. Чиновник был готов зажмуриться, чтобы не видеть его прекрасных округлых форм и плавности движений, но это проявление слабости. Поэтому Борис держал глаза открытыми, наблюдая за манёвром своего соседа. – Профессор Легасов, – он протянул руку для рукопожатия, но Щербина надменно проигнорировал этот дружеский жест. – Я просто подумал, что нам тут ещё вместе жить и работать некоторое время, поэтому стоит познакомиться… – Очень приятно, профессор Легасов, – тоном, выражающим совершенно противоположное, выдал Щербина. Не смотреть, не смотреть, не смотреть на его плечи и руки, не думать о том, какой мягкой может быть эта кожа под пальцами. – Доброй ночи и больше никакого курева в этих стенах! Или я вышвырну Вас спать на улицу. Легасов снова улыбнулся, очень мягко и даже как будто печально, и эта гамма чувств, которой буквально фонило от него, как радиацией из открытой зоны, прошибла насквозь все щиты Щербины. Борис не стал дожидаться удовлетворительного ответа и почти бегом скрылся на своей половине домика. Оказавшись в одиночестве, он бессильно прислонился к стене спиной, закрыл глаза и сглотнул, тщетно пытаясь вытравить образ полуголого профессора из памяти. Чёрт возьми, я убил это в себе полвека назад. Поклялся убить, и убивал, и был успешен в жизни. Я всё сделал правильно. Если мои чувства – такие, если они неправильные, неестественные, если влекут за собой такие последствия – лучше я убью в себе все чувства, все эмоции до единой, надену железную маску и буду по-своему счастлив. Неужели я их не убил, а только спрятал? Почему именно сейчас?.. *** Неискренность хуже глупости, ведь глупость чаще всего рождается из доброты. Валерий Легасов иногда поражался тому, как он сам себе позволял быть настолько добрым, по сути, настолько глупым, что он давал шанс каждому существу, имеющему две руки, две ноги и человеческий мозг называться человеком. Борис Щербина не был человеком. Его предупреждали многие, что у Заместителя Председателя нет ни капли человечности, а он продолжал верить, и добровольно согласился жить с ним по соседству в Чернобыле, когда другие открещивались всеми руками и ногами. Он был вежлив с ним не из страха потерять свой пост в Академии наук, не из желания быть наиболее громким голосом из всей коллегии учёных, а просто потому, что каждый человек заслуживает доброго отношения. Человеческого отношения. В итоге за свою доброту он схлопотал немало проблем. Всё началось, конечно, с коллег. Каким-то образом они решили, что раз его кровать и кровать Щербины отделяет пара метров и кирпичная стена, то и решать все вопросы с Щербиной будет он. Коллегия заслала его сказать про двести тонн смеси песка и бора, тогда как Легасов осмелился назвать сумму в две тысячи. В итоге они получили все шесть тысяч – немыслимое количество, и Валерий наивно порадовался, что глас вопиющего в пустыне был услышан ради пользы делу. Он думал, что всё это – следствие сознательного подхода к делу и доверительных отношений в критической ситуации. Его чуть было не сломало понимание того, как он в очередной раз ошибался (благо, Валерий был не тем человеком, которого было просто сломать). Учёные посчитали, что Легасов просто очень качественно подлизался к Щербине всеми правдами и неправдами. Сам академик порой поражался тому, как люди находят то, чего никогда у него самого даже в мыслях не было. Это злило, это надоедало, это вызывало хаос из эмоций, который, несомненно, мешал работать над расчётами со сложными формулами и графиками. Он пытался объяснить им, что не виноват, что Щербина внезапно стал принимать его сторону, считать его голос решающим на собраниях комиссии. Он пытался доказать, что, когда он в их с Щербиной ночлежке, Зампред не даёт ему покоя замечаниями, постоянно его строит и даже требует ходить в рубашке и галстуке, несмотря на приближающуюся майскую жару. Он уже триста раз пожалел о своей доброте. И не мог себя обманывать в том, что это была не простая доброта. Он до последнего желал верить, что в Борисе и правда есть хотя бы капля человеческих чувств. Легасову хотелось, чтобы его чувства не были одиноки, чтобы была хоть крохотная надежда на то, что они не безответны, что они станут хотя бы добрым товариществом… В конце концов, Валерий убедился в бесполезности своих надежд. Речь шла об эвакуации тридцатикилометровой зоны вокруг АЭС, когда Легасов был готов вспылить прямо на собрании. Зампред объявил цифру тридцать километров радиуса – это самое бóльшее, на что был готов пойти генеральный секретарь. Государство выбрало политику неразглашения, и плевать, что под угрозой стоят жизни людей. Учёные выслушали эту информацию с неудовольствием, но молча, и в их молчании угадывался явный страх перед статусом власть имущих. Легасов пришёл к нему вечером, когда они были вдвоём в их пионерской ночлежке. – Товарищ Заместитель Председателя… – начал он твёрдым голосом. – Легасов! – прорычал Щербина, непроницаемым взглядом окидывая соседа. – Вы опять позволяете себе появляться здесь в таком расхристанном виде! И как прикажете говорить с Вами! Ведите себя, как уважаемый человек, хотя бы иногда! Валерий побагровел, но послушно застегнул три верхние пуговицы рубашки, чтобы не было видно край майки, и раскатал рукава, загнутые до локтя. – Что Вы хотели? – таким же ледяным голосом снизошёл Щербина, словно поощряя старания учёного по приведению себя в порядочный вид. – Это касается ликвидации. Вы объявили Зону Отчуждения тридцать километров, но некоторые изотопы по нашим расчётам долетают аж до Гомеля – а это двести километров! Я всё понимаю, что это приказ Генерального Секретаря, но если бы Вы согласились его обжаловать… – Что Вы себе позволяете, Легасов? У Вас нет полномочий отдавать приказы – Вы должны только выполнять их! – И что это значит, что жизни людей будут в опасности только потому, что так решил какой-то аппаратчик и партийный карьерист? – Следите за языком, Легасов! – прикрикнул Щербина. – И чтобы я больше не слышал таких разговоров. Мы и так выполняем практически невыполнимые требования учёных, что ещё Вам надо? Валерий был зол, и он просто хлопнул дверью, ничего не ответив. Высшая форма дерзости при общении с человеком такого ранга, как Борис – и Валерий знал об этом. Конечно, я знаю, что я злюсь не на него – я злюсь на себя, что я так позволил себе погрязнуть в этом. Позволил себе надеяться, что это существо – действительно человек. Хотя и в моих желаниях нет ничего человеческого. Я же сам его провоцирую, чтобы он припечатал меня к стене однажды, и чтобы вот этот голос сыпал на меня не угрозы, а слова, полные желания. Я надеялся, что смогу покорить его своей искренностью. Наивный идиот. *** Валерий Легасов уничтожил Бориса. Он одним фактом своего существования выжег все плоды его многолетних упражнений в самоконтроле. Борис, конечно, не показывал своей слабины – он был всё так же суров и бессердечен, в том числе и с самим собой. Он не позволял себе чувствовать, не позволял себе думать, что же он чувствует и почему. Его старая тайная страсть, которую он заметил за собой в юности, страсть, влюблявшая его не в женщин – навсегда осталась за пределами его жизни. Это не могло повториться вновь. Не сейчас. И всё же, он брал с собой на задания именно Легасова, он поручал особые дела именно Легасову, он потребовал также номер по соседству, даже когда они переселились в «Полесье». Возвращаясь из Москвы в Зону Отчуждения, он первым делом приказывал найти и привести к нему Легасова с отчётом, вне зависимости от того, что он делал в данный момент. Борису нравилось видеть, как багровеет его лицо от негодования, расширяются зрачки и учащается дыхание, потому что это было опасно похоже на нечто другое, гораздо более желанное, о чём Щербина запрещал себе думать. Он держал Валерия при себе, как верного пажа, стоило ему появиться в ЧЗО. В некотором роде это было даже оправдано – именно он из всех учёных умел трудиться как никто, дённо и нощно, предугадывать проблемы, опережать события. Он начал делать расчёты для постройки саркофага, когда ещё даже не начали снимать графит с крыши. Он постоянно работал с данными, которые приходили из Москвы, со слов очевидцев, со спутников, из архивов, пытаясь выяснить, как реактор мог взорваться. Он был человеком, не менее сильным, чем сам Борис, даже несмотря на то, что эмоции всегда били из него ключом. Борис не тешил себя надеждами, что Легасову и вправду нравится его компания. И это был лишь вопрос времени, когда всё-таки этот прекрасный учёный взбунтуется против диктатуры Щербины. Это произошло поздним вечером, когда они сидели вдвоём в конференц-зале «Полесья» и занимались работой. Борис опять погряз в череде бессмысленных звонков – пытался выбить разрешение на эксплуатацию лунохода как можно быстрее, чтобы обойти такие формальности, как бесконечное оформление бумаг с такими же бесконечными разъездами по инстанциям. – Легасов, принесите воды, – скомандовал Щербина, сбрасывая предыдущий разговор и тут же набирая следующий номер. Ото всех этих разговоров у него пересохло в горле. – Я учёный, а не мальчик на побегушках, – отозвался Легасов, не поднимая головы. – Ваши расчёты никуда не улетят от двух минут прогулки по коридору, а у меня звонки – горят! – Щербина был в ярости, что ему приходится ещё и оправдываться. Валерий поднял голову, и Борису не сразу удалось заткнуть голос в голове, отметивший, как тот сильно похудел за это время, и какие чёрные тени залегли у него под глазами. Легасов недолго сверлил его взглядом, потом издал какой-то тихий звук, похожий на «тьху», со злостью кинул ручку и поднялся из-за стола. Голос в голове не преминул отметить, что академик пошатывается при ходьбе. Борис попытался заткнуть его снова, возвращаясь к звонкам. Однако тревожный голос становился только звучнее. Прошло уже не пять и не десять минут, а Легасов так и не вернулся. Мстит? Неужели даже расчётами своими готов поступиться ради неповиновения? Донельзя раздражённый, Борис покинул своё «рабочее» место и вышел в коридор. В полутёмном пространстве коридорного лабиринта «Полесья» было тихо и безлюдно. Щербина направился вниз по лестнице, в сторону бара, где можно было найти воду, когда, двумя пролётами ниже, обнаружил безвольно распростёртое тело. Валерий. Борис кинулся к нему, схватил запястье, посчитал пульс и только тогда смог выдохнуть. Надо было бы дойти до ближайшего телефона и вызвать врачей, но Щербина отчего-то не мог оставить его здесь. Валерий нуждался в нём сейчас… как говорится – мы в ответе за тех, кого приручили. Поэтому Борис просто поднял его на руки и сам понёс в медотсек. Он не знал, какое это может быть блаженство – бережно держать в руках это тёплое, податливое тело, вдыхать аромат его волос и кожи, с трепетом прижимая к себе тяжёлую голову. Борис не понимал, почему. Он просто позволил себе потеряться в ощущениях, пока не дошёл до лазарета, и, даже сдав учёного на попечение врачей, не мог перестать думать о нём. Врачи сказали «истощение организма». Борис не мог уснуть, чувствуя себя виноватым в том, что он довёл Валерия до такого. В конце концов, не в силах оставаться наедине с угрызениями совести, он спустился в медотсек и прошёл в палату Легасова. Валерий выглядел таким умиротворённым и одновременно хрупким во сне, что сердце у Щербины забилось где-то в горле. Он присел на стул напротив кровати, не в силах больше противостоять натиску чувств, которые он так старательно убивал в себе. Я, видимо, обречён. Я влюблён в тебя, Валера, влюблён безумно – я, конечно, никогда этого не скажу и не посмею надеяться на то, что ты мог бы полюбить меня в ответ. Особенно учитывая то, как старательно я доводил тебя до белого каления всё это время. Я знаю, что я дефектный, что это неправильно, и если бы бог существовал, он был бы свидетелем того, как я почти что уничтожил всего себя, лишь бы уничтожить и этот дефект. Прости, что люблю тебя такой ненормальной любовью. Надеюсь, ты не такой как я, надеюсь, ты лучше, надеюсь, ты любишь свою семью и ненавидишь меня. Мне будет проще жить, зная, что ты ненавидишь меня. Это было бы правильно. *** Валерий не мог найти себе места с тех пор, как его выписали из-под наблюдения врачей. Он знал, что Борис Щербина туда его нёс на своих руках, что он приходил в палату ночью, что он беспокоился о нём так, как не должен печься железный бездушный Зампред об одной из пешек ликвидационной комиссии. Легасов очень крупно попал. Он очутился в двойной ловушке из чувств, из которой не было выхода. Нет смысла отрицать, что они не просто коллеги – теперь, когда было понятно, что это не так. Они влюблены друг в друга, и вся эта бессердечность Щербины была и вправду напускной. Только понимает ли это сам Борис? И если понимает, позволит ли им шагнуть дальше деловых отношений? Как не расшатать это хрупкое равновесие, подобное перемирию, установившееся между ними с тех пор, как у Валерия случился обморок? Они перестали собачиться. Голос Щербины теплел, когда тот обращался к Валерию. Зампред лично следил за графиком его сна и заставлял поесть. Иногда они даже позволяли друг другу затрагивать в разговорах личные темы – не слишком глубоко, но достаточно, чтобы осознавать, насколько изменились их отношения. А Валерий мучался о того, что это, может быть, максимум того, что останется между ними. Он мучался от их недо-близости, от этого хождения вокруг да около, от случайных взглядов, или наоборот, от очень долгих пристальных взглядов, таящих в себе всю глубину недосказанности между ними. Напряжение нарастало, скручивая изнутри, заставляя метаться по комнате, как раненый зверь. Он и Щербина. Щербина и он. Это невозможно, этого не может быть, в этой вселенной любить двум мужчинам друг друга – это уголовное преступление, они оба женаты, чёрт возьми, у обоих высокое положение в обществе, им нельзя рисковать, и всё же, почему, почему и как они могли так болезненно застрять в этом состоянии? Раньше бы Валерий наверняка справился бы с этим в одиночку, попытавшись снять хотя бы сексуальное напряжение, но теперь у него не стоял, и он мог только бить кулаками в стену и рычать от злости на самого себя. И он был стопроцентно уверен, что Борис чувствует то же самое. Легасов ждал, что, как старший по возрасту и по званию, Щербина намекнёт на это, сам сделает первый шаг, но… Разве он не сделал этого ещё тогда, когда пришёл к нему в палату и смотрел, жадно и пристально, так что Валерий, притворяющийся спящим, ощущал силу этого взгляда сквозь закрытые веки? Разве это не было немой мольбой, смешанной с неистовым желанием? Валерий зашёл в номер Щербины без стука, обретя его хозяина в таком же нервном блуждании по комнате, в каком пребывал и сам Легасов в последнее время. Борис остановился, глядя в глаза визитёру так откровенно и чуточку безумно, что Валерий понял: это его шанс. Или пан, или пропал. Он быстрым шагом приблизился к Борису, обхватил его затылок и склонил голову, не скрывая своих намерений. Их губы были уже совсем близко, когда в тишине комнаты чётко прозвучал голос Бориса: – Нет. Легасов замер на секунду, а потом, дёрнувшись, так же стремительно отнял руку, отстранился и вышел из комнаты. Ты сказал «нет». Всего лишь слово, такое короткое, такое простое, такое сильное. Что ж, ты имеешь на это право. Я глупец, что смел надеяться на… а собственно на что? На взаимность? Но я уверен, что наши чувства взаимны, как бы ты ни играл с ними, притворяясь бессердечным. На секс? Но мы оба старые и больные, радиация нас сражает, так что это бы вряд ли состоялось, даже если бы ты согласился. На отношения? В стране, где КГБ дышат нам в спины, угрожая отправить в исправительный лагерь на остаток наших укороченных жизней? Ты сделал всё правильно, ты смог. А вот я не могу побороть свои чувства. Я люблю тебя, Борис. *** Щербина не искал больше встречи с Валерием. Чернобыль прошёл, он вернулся к своим делам и заботам, как всегда, невозмутимый и бесчувственный внешне, но уже совершенно иной человек изнутри. Любовь и тоска по Валерию съедали его изнутри вместе с радиацией, но Борис не протестовал. Это было правильно – он проиграл схватку с чувствами и поплатился за это. Он тайком наблюдал за жизнью Легасова издалека – добывая сведения по своим каналам, из газет, из обсуждений Чернобыльских событий. Не мог найти себе места, когда стало известно, что лучевая болезнь съедает Валерия заживо, был готов убивать голыми руками его завистников, которые по наущению КГБ давили его в профессиональной деятельности. Хотел поехать к нему, обнять его и попросить разделить с ним чувства, пока не поздно – но не сделал ничего из этого. Зачем люди вообще так спокойно сдаются на милость чувствам, если боль – их вечная спутница? Чушь. У нормальных людей нет боли. Боль – наказание Щербины за извращённость души. Два года проходят в ежедневной боли и бесконечной ненависти к себе, пока у него не появляется шанс наконец повидаться с любимым человеком, не вызывая подозрений. Правда при этом ко всей этой боли примешивается ещё нестерпимое чувство вины, ведь эта встреча – на Новодевичьем кладбище, у могильной плиты с именем Валерия Легасова. Когда Борис кладёт цветы, горло сдавливает, весь мир начинает расплываться перед глазами, а на щеках он чувствует странный холод. Слёзы… Он никогда не плакал прежде. Разве что однажды, будучи ещё юношей, узнавшим, что его желания противоестественны, а чувства – противозаконны. С тех пор он запретил себе чувствовать, запретил себе плакать, и никто и ничто не могло заставить его слёзы вернуться. Валерий Легасов стал исключением из этого правила. Я очень честно и с полной отдачей убивал свои чувства и желания, я верил, что всё делаю, как надо. Но получилось, что в итоге я убил тебя. А ты даже не держал на меня зла, не сказал ни единого плохого слова обо мне, ты был готов подвергнуть себя риску, чтобы быть со мной… быть моим… тем, кто любит, тем, кого любят. Наверное, это и есть счастье, которого мне никогда не узнать. *** – Я себя никогда не прощу, Валера. Ветер потрепал воротник пальто Бориса, словно шепча: «Я тебя прощаю».