***
На душе всегда спокойно, когда за окном идёт дождь. Только вот мистер Людвиг ненавидит дожди, даже небольшие проливные дождики, не говоря уже о ливнях. И, возможно, природа бы прислушалась к этому дерзкому капризу, если бы то был хоть чей-нибудь каприз, только не Медика, которого, как правило, никто не любит и никто не любит слушать. И потому, вне всяких сомнений, природа тоже; а капли дождя продолжают монотонно стучать по подоконнику. Как-то неосознанно прижавшись к сидящему рядом другу (Людвиг правда не заметил, как это произошло), немец устроился с ним в своей комнате: тусклой и мрачной — в ней почти всегда задёрнуты шторы, что, впрочем, сейчас одиноко покоятся на старом кресле в самом её углу. Брезгливо оставленные в таком неуютнейшем положении, они уже давно всеми забылись, да и вообще не вспоминались; и вся причина в бирюзовом цвете: этот цвет не очень нравится Людвигу, и он думает, что, может быть, пора уже купить новые, какие-нибудь красные, а лучше — алые. Они бы определённо не вписались в эту скучную серо-голубую комнату и, наверное, сильно мозолили бы глаза, но, честно говоря, Медика несильно волновало это, ведь что может быть приятнее алых штор? А если алых не будет, то непременно багряные. Тоже выделялись бы, но зато какой цвет! Как цвет запёкшейся крови. Людвиг в жизни видел много крови. Когда-то он был врачом на фронте — тяжёлая работа, оставляющая после себя, как правило, неимоверное чувство тяжести; но нельзя сказать, что Людвигу отчётливо запомнилось исцеление союзников. На самом деле нет. Он даже не занимался этим. Его лишь отчасти влекла медицина: куда более интересны были кровавые зрелища, а вернее — операции без наркоза и адреналин, получаемый и им, и пациентом во время подобных развлечений. О, как легко он вписался в братскую атмосферу своей команды, и лишь немногие знали о том, что в своём лазарете нелюдимый мистер Людвиг создал собственный миниатюрный Ад; словно какой-то кукольный театр, где он — кукловод, а пациенты — своего рода марионетки, окутанные излюбленной Доктором драмой. Будь так, каждая операция была бы жестокой «трагедией» для сокомандников. «Комедией» для Медика. Как жаль, что старость делает своё дело, и сейчас Людвиг уже плохо помнит эти чувства, эти ощущения, которые только он — ненормальный гений — мог испытывать, выдирая из богатырской по своей величине грудной клетки огромное сердце, ещё пульсирующее жизнью. Что дальше? Отрезать руки, ноги? Пришить их заново в уникальном порядке? Что будет, если..? Ох, это подлое, по-детски неутомимое любопытство! По правде говоря, всё, чем бы ни занимался Людвиг, оправдывалось его спонтанным любопытством. В молодости он очень любил спонтанность. Спонтанные визиты? Чудесно. Спонтанные операции? Просто превосходно. Сейчас он сам не знает, что ему нужно, и уже мало что помнит. Помнит только, что все его садистские забавы были так или иначе связаны с одним добродушным и наивным великаном, кажется, без всякой на то причины отдавшимся тогда Доктору полностью. Михаил?.. Так его звали? Не может быть — Людвиг не может знать наверняка, был ли это именно тот Михаил, что сейчас медленно, как и всегда, заключает его в свои объятия… Более того, он даже не уверен в собственной подлинности. Наверное, Медик ещё давно потерял рассудок — всё смешалось в его голове, все воспоминания и чувства: уже завтра, когда он купит багряные шторы, они перестанут быть собой, их словно сотрут с лица Земли; и тогда их можно будет заменить словом… «Миша». Ведь как бы то ни было, всё в жизни Доктора Людвига можно заменить словом «Миша». Миша странным образом умеет смягчать Медика, утихомиривать его бушующую фантазию и делать каким-то очень податливым и нежным… «Доктор, — шепчет он тихо по ночам, как только замечает, как содрогаются плечи друга, — тебе снова снятся кошмары? — и обнимает, прогоняя все страшные сны, тихо бормоча: — Видишь, Хэви забирает себе все кошмары Доктора… Можешь спать спокойно». Как бы страшны ни были кошмары, Медик с большим удовольствием погружается в воспоминания снова и снова, во время дождя — в особенности, и с каким-то мазохистским упоением вспоминает былые дни, всё же многократно отчитывая себя за это. «Нужно жить настоящим», — ему прекрасно известна эта маленькая истина. Правда, Людвиг жил прошлым или, возможно, будущим, но никак не настоящим — ему так всегда казалось. А затем он понял: будь то прошлое или будущее, в них всегда остаётся «Миша». И никому не известно, почему этот вариант рассматривается Вселенной как неверный… «Нужно жить настоящим», — повторяет Людвиг шёпотом, будто проверяя, где искать это «настоящее». Ещё чуточку громче… И может ли настоящее слышать? Ведь даже если нет, услышит сидящий рядом Миша.***
— Ты знаешь… — начинает Медик, но вдруг теряется, не придумав, как лучше обратиться к другу: крутящееся на языке «Миша» или привычное «Хэви». Ни один из этих вариантов; но Людвиг не обрывает мысль, продолжая: — Я книгу читал... "Нужно жить настоящим". Не прошлым и не будущим… Чем ты живёшь, mein lieber? Наверное, Медик уже и забыл, как задавал тот же самый вопрос вчера. И позавчера, и неделю, и месяц назад. Но Хэви, давно привыкший к умилительным докторским причудам, к очарованию старости его лет, готов снова и снова удивляться заголовкам прошлогодних газет и цитатам воображаемых писателей. Вдыхая запах медицинского спирта, старой мебели и лекарств для сердца, какими пропитаны тёмные комнаты скромного жилища мистера Людвига, он терпеливо слушает задумавшегося врача и так же осторожно прижимает его к себе. Ну же. Хэви хочет выслушать тебя снова. — Не знаю, Доктор… Я как-то не задумывался. Теперь немец сочувственно, но понимающе глядит на друга, глубоко вздыхает и снова поворачивается к окну. Михаил, сам того не замечая, смотрит в том же направлении и так же неожиданно замирает под унылую мелодию стучащего дождика. Точно. Доктор ведь ненавидит дождь… Поэтому он так и сидит весь день, поддавшись хандре, укутавшись в тёплый колючий плед; поэтому отказывается от кофе и от свиданий, не желает выходить на улицу. Михаил не решается его беспокоить — нет, объятий достаточно, а большему Людвиг точно бы не обрадовался, — но не хочет и обрывать душевный разговор, пускай и молчаливый, очень трогательный; даже хрупкий, сказал бы русский. — А ты? Чем живёшь ты? Доктор. — Я?.. — немец невесело хмыкает, но пододвигается чуть ближе, заглядывает в серые глаза Пулемётчика. О, Михаил знает этот взгляд… изучающий. И, кажется, насмотревшись, Людвиг возвращается в своё прежнее состояние, произнося тихо: — А я живу тобой.