Не верь, не бойся, не проси

      Грот пах изнутри сыростью: ноздри щекотал смрад плесени, выворачивая внутренности наизнанку и заставляя содержимое желудка подниматься тугим узлом к горлу. Так пахнет в заброшенных подвалах, где воды по колено и она застоялась на несколько недель, став домом для миллиардов микроскопических существ.       Темнота облепила, поглотила и сожрала — как громадное чудище — облизала, покрыв чернилами всё вокруг. Хоть глаз выколи — так говорят, оказавшись в кромешном мраке. Словно ты ослеплён выстрелом дроби в лицо.       На бледной, где-то посиневшей от прохлады шкуре толпились мурашки, снуя, как стадо животных размером с блоху, от самых ушей и до пальцев ног. Тело его ныло, раскачиваясь, будучи подвешенным, как марионетка, за руки. Запястья горели, а плечи неимоверно ломило: кто знает, сколько прошло времени? Секунды растягивались бесконечно медленно, как струна: паника затуманивала рассудок, не давая мыслить трезво.       Хотелось кричать до срыва голоса. Сейчас он мог бы растоптать любые зачатки гордости, лишь бы не находиться здесь. А где — здесь? Кричать так, чтобы задыхаться. Чтобы охрипнуть. Чтобы болели связки и жгло лёгкие. Чтобы его услышал хоть кто-то. Помог. Спас. Вытащил. Его прошибло ознобом, и он утратил способность дышать ровно: глотал спёртый воздух, как выброшенная на берег рыба, ртом. Рыбу тоже спасают. Обычно — из сетей. Обычно — ради того, чтобы позже вспороть наживую жирное брюхо и зажарить над костром.       По лицу потекла солёная капля, остановившаяся на губах, — пот. Хидан рефлекторно слизал её и закашлялся, переполненный ужасом до краёв. Вот оно как: почувствовать себя безвольным. Обездвиженным. Плыть по течению, не контролируя ровным счётом ничего.       Немая истерика закончилась так же резко, как и началась: Хидан замер, прислушался — в мёртвой тишине, казалось ему, отдавались эхом лишь удары собственного сердца, колотящегося так, будто бы оно перегрелось на жаре, но… Здесь находилось ещё что-то, не дававшее ему покоя. Он часто испытывал это чувство: так ощущается чей-то взгляд на себе, когда спишь.       Душа — если бы она у него только была — ушла в пятки. Постепенно зрение возвращалось к нему, позволив оглядеть очертания логова. Краем глаза он заметил движение где-то сбоку от него, столь же резкое, как взмах плетью. Позже – ещё одно, левее, медленнее, насмешливо плавное. Нет, он не сошёл с ума и не придумал себе, растворившись в собственном страхе, когда в голову лезут до того дурные мысли, что хочется рыдать без остановки, как ребёнок, которому померещился монстр под кроватью. Это было что-то… действительно материальное. Что-то огромное. Что-то… живое.       Тело встряхнулось, когда капля слизи, — можно представить, что взявшаяся из неоткуда, — неприятно упала на торс, стекая от солнечного сплетения к паху, оставляя за собой ледяной след. Ещё секунда — и очередная капля вязкой смазкой, значительно больше первой, сродни сгустку собачьей слюны, оказалась на его искажённой гримасой отвращения морде. Приступ тошноты подкатил с новой силой: несло рыбьей требухой, водорослями и морской водой. На вкус то же самое. Оно, солёное и отвратительное, густое, стягивало кожу, скапливалось в уголках глаз и забивало нос, склеивало рот.       Он откашлялся и устремил взгляд наверх, пытаясь рассмотреть, откуда льётся зловонная жижа, прищурился и застыл. Потолок грота представлял из себя решето — россыпь мелких, размером с монетку, отверстий. Настоящее звёздное небо, когда светит солнце. Оно заглянуло в пещеру всего на миг, бросило Хидану, как кость собаке, свои бронзовые нити в лицо и озарило то, что находилось напротив, после чего так же стремительно скрылось, оставив его в одиночестве насовсем. То, что он смог разглядеть перед собой, пусть и размыто, совсем искажённо, один лишь силуэт, блеснувший под закатным светом, оказалось гигантских размеров осьминогом, крепко держащимся за выступы и неровности скал. Хидан сравнил бы его с Левиафаном: тварь виделась ему настолько огромной. Ещё миг — и он издал короткий вскрик, замер на малое мгновение, набрал полные лёгкие воздуха и завёлся так, как никогда прежде, не отводя взгляда от того, что, к сожалению, смог увидеть. Из темноты на него плыло громадное щупальце, извиваясь и покачиваясь, пульсируя и становясь ближе.       Чудовище интересовалось живой игрушкой. Его холодные, все в липкой субстанции, отростки надвигались на него из глубин грота. Кровь ударила в виски, от напряжения вздулись вены — Хидан почти что терял сознание, до последнего не веря, что это не дурацкий ночной кошмар. До него оставалось меньше метра, когда он глухо всхлипнул и не в силах перебороть себя, взахлёб, надрывно заныл, сжавшись в комок, насколько этого позволяла поза. Он зажмурился, запрокинул голову назад и циклично повторял, переходя на ультразвук: — Господи, Господи, Господи!!!       Его — Хидана — внутренности скрутило в морской узел. Страх — он был в животе — разливается чем-то ледяным, заставляя оцепеневшую тушку дрожать мелкой дрожью. Это просто дурной сон, просто идиотский, бредовый сон! Вздор! Воображение разыгралось! Неправда! Невозможно! Не… мыслимо…       Он ещё несколько раз дёрнулся, совершенно нелепо и бессмысленно болтаясь в воздухе. Так выбирается из куколки бабочка. В какой-то момент окатило жаром: его попытки освободиться дошли до крайности, отчего каждое движение отдавало резкой болью в плечевой пояс, ещё одно неловкое движение — и будет вывих, так сильно его ломало и выворачивало в неестественную позу. Для него это заняло, казалось бы, вечность, на деле же прошло меньше минуты. От стен пещеры отразилось эхом, издевательски повторяя за ним, нецензурное слово. Хидан грязно выругался, как только его мокрой от пота и слизи груди коснулся… Нет. Он не захочет произнести это слово. «Спрут».       Было столь же смешно от той мысли, что заполняла голову, сколько и жутко, но он был абсолютно уверен: тварь заинтересована. Она ощупывает и изучает. Она знакомится и трогает своей мерзкой конечностью, не реагируя на брыкающееся, захлёбывающееся страхом, а теперь и смехом создание. Его смех хрипел и вырывался из горла неконтролируемо, так искусственно и циклично, и замолкал он исключительно ради того, чтобы сделать глоток воздуха да разразиться громче. Это действительно происходило и не мерещилось вовсе, но уложить всё в голове не представлялось возможным. — Что ты хочешь от меня, ты, чокнутая сука?! Не трогай! — он заговорил, нет, заорал во весь остаток осипшего голоса. — Сгинь, мразь, чёрт бы тебя побрал! Я выпотрошу твои вонючие кишки, ублюдок! Я вырежу твои блядские глаза! Джашин-сама проклянёт тебя, слышишь меня?! У… убирайся! Проваливай! Не смей! Не! Смей! Трогать! Меня! — слова выплёвывались изо рта вместе со слюной, остервенело обрушиваясь на моллюска. Хидан слепо верил, что чудище его поймёт, послушает и исключит из своей безумной игры в паука и застрявшую в его паутине муху. И сколько в них было мольбы, сколько отчаяния и стараний. Как же это наивно. Как глупо. Всё равно что стучать в дверь пустого дома, сбивая костяшки. Никто не откроет. Никто не придёт.       Гибкое щупальце обвилось вокруг его талии, заключая в клейкое, сильное, всё в присосках кольцо. Сплошная мышца, только не горячая вовсе. Хидан успел подумать «Господи, помоги!» в тысячный раз, должно быть, как его в тот же миг потянули куда-то вниз, грубо и резко, с треском вырывая из импровизированного капкана, который сковывал движения все эти часы. Руки Хидана обмякли, со шлепком упав на держащее его существо. Он невольно скривился, закусил губу и заскулил, как ударенный в розовое пузо щенок. В висках его стучало и звенело — плечо вылетело из сустава. В панике он попробовал отбиться, на одном лишь адреналине брыкаясь и царапаясь здоровой рукой, силясь выскользнуть, скинуть с себя тиски, а дальше будь что будет — бездна или каменный пол. Но все его потуги обернулись крахом. Тщетно. Зря. Стало трудно дышать. Чем больше он вырывался, тем сильнее на него давило чудовище, не желая расставаться с лёгкой добычей.       Хидан взвыл, когда хрустнули позвонки в области поясницы. Что же это? Конец? А как же… как же… Это всё? Как же… Какузу? Как же Какузу?       Его прогнившее чёрное сердце пропустило несколько ударов. Ему пришлось согласиться: лучший выход из положения сейчас — это смирение. Та самая, та ненавистная ему покорность, то заставляющее скрипеть зубами от злости послушание взамен на возможную свободу. Он расслабился — каких же трудов ему это стоило! — задержал дыхание и откинулся назад, дав понять, что не сопротивляется. Больше нет. Чудище замерло вместе с ним, очевидно, насторожившись, ненадолго остановилось и продолжило тащить дальше. Щупальце остановилось смертельно близко ко дну пещеры — не хватало буквально ярда, чтобы дотянуться босыми ногами до близ лежащей каменной плоской глыбы, поросшей лишайником.       Спрут наклонил его вперёд, снова назад, вбок, потряс так, что можно было свернуть шею — ничего. Игрушка сломалась. Ноль реакции. Не развлекает и не веселит; не кричит и не плачет, моля о пощаде; не исполняет роль шута. Он мог бы ещё долго притворяться, вообразив из себя мешок, набитый яблоками: тронешь — и упадёт бездыханной грудой, но… Совсем близко упал камушек, чем напугал его, глухо стукнувшись о дно. Хидан горячо, шумно выдохнул, и это стало его роковой ошибкой. Стены вздрогнули, вниз полетела мелкая галька, осыпав его песком с потолка. Разозлил... Он разозлил чудовище.       Хидан физически ощутил, как его обман раскусили, как подняли ввысь, как кольцо на талии сомкнулось с удвоенной силой, как до рвоты сдавило под рёбрами и с размаху отбросило прямиком на глыбу, расколов его спиной камень. В глазах тотчас потемнело, а уши заложило. Словно его окунули под воду и весь окружающий шум доносится теперь где-то далеко-далеко. Хидан, упавший замертво, — весь ватный, бесчувственный — пролежал какое-то время, ощутил тупую боль в затылке, онемевшую после удара спину, собственный вкус крови вперемешку с желудочным соком, и этот алый фонтан окропил его, стоило ему, окончательно очнувшись, закашляться. «Фарш» оказалось бы подходящим словом, чтобы его описать. Видит Джашин: он бы мог прогрызть себе путь на свободу хоть зубами, хоть ползком, хоть с пробитым черепом. Он! Бы! Мог!       И как огромна была его уверенность в своих силах, раз даже сейчас, будучи побитым в мясо, он, шатаясь, заставил себя приподняться на левой — пока ещё целой — руке и озверело, не по-человечески рявкнуть, смотря на гадкую тварь: — Я жив! Я всё ещё жив, падаль! — он проорал это и обессиленно рухнул на камень, размазывая ладонью кровь по лицу. Единственная отрада в этой дыре — купаться в крови, пить её, окрашивать ею. Его маленькая радость. Его животное увеселение. Засмеялся. Ответной реакции не последовало. Он не нужен чудовищу? Он «сломался», а значит, не интересен?.. Не интересен! Наигрался! Посчитал скучным! Всё будет хорошо! Так чертовски хорошо! Хидан закрыл глаза и с чувством полной безопасности глубоко задышал, распластавшись на влажной поверхности махровой глыбы. Всё хорошо. Его раны затянутся, кости срастутся, не останется ни пятнышка. Всё хорошо. Он просто забудет это и вернётся к привычной жизни, где он — король положения. Где никто не указ. Где он — страх и ужас. Где его боятся, где он — хищник, и это он решает, что делать с жертвой. Он. Всё хорошо, всё хорошо, всё…

Кап.

— Что за?.. — слетело с губ.       Он поймал дежавю. Произошедшие ранее события повторялись. Пробило ознобом от накатившей тревоги, доставшей его до самых кончиков пальцев. Как волна, она накрыла его с головой и топила, топила, топила в тёмных глубинах, парализуя, будто кролика перед змеёй. Он открыл рот, но не смог вымолвить ни слова, лишь неотрывно смотрел в непросветную гладь перед собой, донельзя загипнотизированный огромной тварью, что нависала над ним. Щупальца чудовища устремились к нему, не дав опомниться и с небывалой прытью обездвижив вновь.       Монстр хватал его за ноги, обвивая их, как лианы обвивают деревья; облапывал обнажённый торс, пачкая кожу; тянулся к рукам и удерживал, как только несчастное, замученное создание замахнулось, чтобы ударить. И движения его — Хидана — были теперь столь неумелыми, столь неуверенными и никчёмными, что можно бы было сказать: «Дерёшься, как ребёнок!» — и это, честно говоря, звучало бы обидно для детей. Гнусное сравнение. Ребёнок бьёт яростно и дико, не зная собственных сил, Хидан же пьяно махал обеими руками, не метясь в цель и, позабыв о боли в синем от вывиха плече, срывался на крик. Ему было страшно, так страшно, что пропал голос. Всё, что от него доносилось — одно только сипение. Так страшно, что не хватало духу противостоять. Он видел превосходство твари над ним; видел, как слаб, как глуп и медлителен, как доверчив к чудовищу, раз… не решился бежать на подкашивающихся ногах, спотыкаясь о каждый выступ, стоило лишь оказаться вне зоны его гадких лап. Видел, что всё, что бы он ни сделал, окажется бесполезным.       Моллюск тыкался в его морду, норовя выдавить один глаз, напарывался на части лица, искал что-то, как слепой котёнок, и в какой-то момент прилип, впившись присосками в щёку. Хидан замотал головой, отойдя от шока: — Нет! Нет! Не-е-ет! Уберите его от меня! Уберите-е-е! Господи! Нет! Какузу! Какузу! Помоги! Помо...! — его клыки рефлекторно сомкнулись на мышце щупальца в попытках удержать, когда оно, тошнотворное, липкое, грубо толкнулось в рот, воспользовавшись моментом и заставляя челюсть разжаться под напором.       Что же ты так кричишь? Держи язык за зубами! По лицу потекли слёзы, он начал задыхаться и давиться: животное ворвалось к нему в горло, до боли растягивая пищевод. Ещё немного — и оно достанет до желудка.

Больно.

      Он задёргался, захрипел, завыл и выгнулся дугой: тварь трогала его — беззащитного, голого — внизу. Лицо пылало — слишком позорно. Даже со шлюхами так не обращаются. Он не вещь. Не вещь! Не! Вещь! Спрут скользил по внутренней стороне молочного бедра, так — казалось Хидану — похотливо поглаживая, силой разводя ноги. Хидан никогда не задумывался раньше, насколько может быть паршиво, когда тобой пользуются против воли, как чудовищно — драться без шанса на успех, и как это… знакомо ему. О девушки, все те невинные, чудесные девушки, волей случая ему доставшиеся… Прямо сейчас он готов вспомнить каждую, которую запятнал, пользуясь одним лишь эгоистичным «я могу». Безнаказанности не существует. Существуют карма и воздаяние. И как он сейчас раскаивается и просит прощения, приняв происходящее не иначе как бумеранг, прилетевший с размаху промеж малиновых, наглых глаз за все его грехи.       Он силился оттолкнуть от себя спрута, но тот добился, чего желал, зафиксировав и без того ослабленного Хидана: он порвал его одним мощным толчком, вонзаясь в него с хлюпаньем от собственной смазки и пролитой крови, обжигая резью внутренности. Слишком грубо его, неподготовленного, сжимающегося, растянули. Так нанизывают дичь на вертел, но его, к счастью или сожалению, проткнули не насквозь — было бы слишком скучно просто так изуродовать и выбросить. Потешай дальше!

Глыба приобрела красный пигмент.

      Щупальце во рту Хидана вырвалось, — челюсти сдавили его так, что он с лёгкостью мог откусить от него кусок. Выплюнуть и растоптать. Как растоптали в нём всё человеческое.

До чего же, чёрт возьми, больно.

      Спрут не пытался больше забраться в глотку — он понимал, насколько это дохлый номер, и дал Хидану возможность голосить вновь. Ах, если бы это было возможно со связанным слизью ртом. Сожри он килограммы хурмы, и это не сравнилось бы со смазкой спрута ни на процент. Его всё ещё тошнило, но блевать было нечем — один только запах требухи вызывал пустые рвотные позывы с завидной регулярностью, но желудок был смертельно пуст.       Жилы на шее напряглись и одеревенели, ноги свело судорогой, его ломало и рвало на части от происходящего и, то ли от физического, то ли от эмоционального состояния, он обмочился. Это не он. Это не с ним. Это не здесь.       Спрут надавил с бо́льшим усилием, проникая глубже. Под кожей Хидана теперь можно легко разглядеть отчётливое движение, каждый толчок вздымал живот, грозясь пробить тонкую — в сравнение с его резиновой шкурой — оболочку. Одно неловкое движение — и его вот-вот выпотрошат: моллюск зацепился за кишку изнутри, плотно присосавшись к ней. Несколько сантиметров назад, несколько сантиметров вперёд — кишечник тянулся за щупальцем, как приставшая к пальцу жвачка, как гармонь, как большое сухожилие, как кусок резины, готовый порваться от натяжения в любой момент. В его животе — ворох ядовитых змей, отравляющих всю его плоть. Токсичные. Злые. Точно анаконда свила в нём гнездо и хаотично перемещается, не находя места, пихаясь своей тяжёлой тупой башкой под дуги рёбер.

Больно так, что лучше бы умереть. Какая ирония — невозможно.

      Его тело, его идеальный, божественный храм разрушался ежесекундно по кирпичику. Он больше не принадлежал себе. Его осквернили. Над ним надругались. Ему захотелось прикрыться. Прикрыться и отмыть каждый свой миллиметр с хлоркой. Первый раз в жизни ему стало стыдно от собственной наготы, переполняло непреодолимое желание укутаться в сотню тряпок и забиться как можно дальше, с глаз долой от поганого существа, подальше от истязающих отростков. Конечно же, спрут не имел ни единого сексуального мотива и не смел удовлетворять им своё влечение. Хидан — лишь забавная находка, такая смешная и занятная, что оторваться невозможно. — Убей меня, — просит одними лишь губами, — пусть твоя пещера… станет мне… могилой.       Глаза его закатились под свинцовые веки. Тяжело. Невыносимо. Он еле слышно молился, нет — умолял — прикончить себя. Стереть в пух и прах; раздавить о камень, оставив заместо себя кровавое месиво; оторвать глупую голову и размозжить. Что угодно! Что угодно, лишь бы не страдать, проживая свой век в качестве развлечения для какого-то… какого-то… чтоб его!       Он потерял счёт времени, когда в одночасье для него всё оборвалось. Некогда крепкое, изящное тело теперь валялось, как тряпичная бесформенная кукла. Его чрево, так по-варварски опустошённое, прилипало к позвоночнику. Кожа да кости. Каркас, обтянутый плёнкой. И не отрастишь себе после этого новые внутренности, как будто с брезгливостью, насмехательски вырванные.

Бриллиант невозможно разбить.

      Этот дар — его проклятие. И его бессмертие не даст так просто избавить себя от мучительных терзаний. Джашин, какой же ты выродок, раз заключил его в этот несокрушимый сосуд. Какая же дрянь! Какой ублюдочный! Боженька, да?! Так почему же ты не отзываешься, когда твой верный приверженец, весь изувеченный, просит избавления?! Жалкое отродье! Слишком много на себя берёшь!       Хидан лежал, уродливый и пустой, держась дрожащей рукой за кривой медальон на потёртой цепочке. Он неровно дышал, делая большие паузы между вздохами — на его груди лежала невидимая, но до того тяжёлая плита, что, думалось ему, он уже давно стал идеально плоским, как бумажный лист. Грань помятого круга до побеления кожи надавила на ладонь, когда он, такой озлобленный и несчастный, дёрнул за него, отбрасывая от себя как можно дальше. Вереница серебристого бисера рассыпалась вслед за ним, крошечные бусины разбежались и потерялись где-то в глубинах пещеры, пропав навсегда в чёрной воде. — Хватит, — была последняя его воля.

Его Бог больше не нужен ему.

      Больше никаких подачек. Никаких жертв. Ничего. Закончили. Довольно. Оставьте в покое, провалитесь и не смейте прикасаться.       Стало не по-человечески горько. Он ощутил себя кошмарно маленьким, ничтожным и бестолковым. Прямо сейчас он гнил, всем собой ощущая, как тлеет его вера. Как тлеет и умирает он. Как остывает. Как предельно ясно осознаёт, что просто сдался, как какой-то доходной хлюпик, которого ударили кулаком в нос, повалили и отпинали, оставив подыхать на дороге. Хидан усмехнулся сам себе. Было ли это лучшим выходом? Он не хотел думать над этим вопросом. Всё, о чём он грезил и чего желал больше всего на свете — освобождения. Вдалеке послушался глухой всплеск — спрут дал знать о себе характерным звуком, перекатившись в близлежащее подземное озеро. Отвлёкся он на что-то другое или просто утомился, угодив своим прихотям, — не имеет сейчас никакого значения.       Тварь ушла, опустилась на самый низ и затихла, будто её здесь и не было. Будто в этом мире не поменялось ровным счётом ничего. Будто фарфоровый мальчик, как и вчера, сияет в свете полной луны, резвясь на подсолнуховом поле, пихая в морду напарника одно из этих золотых солнц и заливисто смеясь, будучи довольным тем, что вывел на эмоции одним лишь несуразным растением. Будто бы вопрос «Я тебе нравлюсь?» в адрес нукенина всё так же глумливо звучит в эту ночь у костра с его стороны. Конечно ты нравишься, пусть неотёсанный старикашка и не признается, раздражённо сверкнув зеленью прищуренных глаз и требуя заткнуться. И будто бы всё так, как и должно быть. Как и всегда. Как и всегда.       Только тело стало совсем немым. Только ног он больше не чувствовал. Только в голове было безупречно легко и пусто. Только в ушах был белый шум, заполняя собой всё пространство, усиливаясь и давя на виски. Тук-тук. Сердце всё так же приглушённо ухало. «Было ли это лучшим выходом?» — спрашивает он сам себя ещё раз, теперь уже невольно ухмыляясь. Нет. И теперь он в этом уверен. — Какузу… — Хидан!       Он улыбнулся видению: — Ты пришёл попрощаться?.. — Дыши! Эй! — Грёбаные… галлюцинации… —… Хидан? Хидан! Очнись же!       Его щека загорелась красным, обожжённая прилетевшей с размаху тяжёлой ладонью. Он поперхнулся, закашлялся, и его лицо стало мокрым от солёной воды. Глаза Хидана распахнулись и заслезились от яркого света: он смотрел в небесно-голубое небо, настолько лазурное и яркое, что перехватило дыхание. Небосвод давил на него своей бескрайностью и красотой, почти что физически припечатав к земле. У него никогда и не было раньше мысли, что оно настолько большое. Настолько… живописное. Настолько…       До ушей доносились шум воды и щебетание птиц, стрекотание сверчков и шелест травы. Он слышал, как дует горячий ветер и как в метре от него шлёпает неуклюжая пятнистая жаба. Он чувствовал, как горит ударенная скула. Как громко стучит в груди. Как неприятно давит в затылке (чуть позже Хидан поймёт, что лежит головой на камне). Он слишком резко встал, отчего в глазах потемнело. Его пальцы рефлекторно сгребли под собой грунт, и он поднёс его к носу, вдыхая запах сухой земли и небрежно вытирая их об одежду спустя миг. Происходящее не укладывалось в голове.       Хидан потрогал живот и почти задохнулся, обнаружив, что цел и невредим. Коснулся лица, не думая, залез в рот, укусил ребро ладони и сплюнул грязь со слюной. Настоящее. Всё настоящее. Это и есть Рай? Отчего же тогда так дурно? Замусоленными руками он стал тереть веки, силясь вернуть себе зрение, после чего, опешив от знакомого прикосновения к руке, растерянно посмотрел прямо перед собой, фокусируясь на фигуре. Губы его разомкнулись, чтобы сказать что-то, но от нахлынувших слёз, что потекли бесконечным горячим потоком, он не смог этого сделать — совсем остолбенел. Выражение его лица искривилось, и уголки рта устремились вниз, обнажив сомкнутые зубы. Хидан всхлипнул, потянул обе руки навстречу, призывая напарника быть ближе и, сродни грозовой туче, обрушил на его плечо всё, что накопилось, утыкаясь красным зарёванным рылом. — Какузу! — единственное, что вышло произнести спустя несколько минут.       Он выл раненым зверем. Он рвал на напарнике плащ, неконтролируемо хватаясь и не зная, как себя вести. Он, как заведенный, шептал его имя, замолкая только ради того, чтобы сглотнуть. И не было человека счастливее его. Не было.       Было безопасно, было тепло и комфортно. От этого осознания рвало крышу, его непроизвольно шатало, ломало и хотелось крутиться волчком по траве, бежать и голосить о том, как ему хорошо. Какузу молча гладил сгорбленную спину Хидана, а его позвоночник вздрагивал в такт всхлипам. — Я живой! Я живой! Живой! Я… Какузу! Что… что..? — Нахлебался, — Какузу не смел выразить и капли волнения.       И Хидана ударило током. «Нахлебался». Этим и впрямь можно объяснить всё то, что напридумывало его больное воображение. И спрута, и вкус рыбьей требухи, и то, почему было так холодно и темно. — Ты меня… — голос Хидана, напротив, предательски скакнул на более высокую нотку. Неужели самому не было смешно от того, насколько это бредово звучит? Не утирать же сопли бессмертному после каждого чиха. Не водить же вокруг него хороводы, как вокруг рождественской ёлки. И правда, чего это он решил, что смеет требовать жалости?! Как это, должно быть, глупо. — Спас?       Какузу на это только хмыкнул. Он поднялся с колен, стряхнул с себя налипшие травинки и, постояв немного, подал раскрытую ладонь, смотря куда-то вдоль берега: — Ты идёшь? — Задав свой вопрос, он устремил взор на Хидана. Уголок его губы дрогнул. Их взгляды пересеклись. Этого было более чем достаточно. — ...Хоть на край света.