dawn cant break when the sun has burned to a crisp

Рассвет был ярким немыслимо. Солнце вставало над лесом слепящим белым кругом посреди редких облаков, приковывая к себе взгляд, заставляя смотреть. Был такой нечеловеческий час утра, в который не встают; бодрствуют в этот час только те, кто всю ночь не спал – и даже внимание этих несчастных личностей направлено на рассыпающийся по небу свет. Гавриле Ардалионовичу казалось, что он тратит свою жизнь неизвестно на что. Вот, валяется в постели после бессонной ночи, а другой бы на его месте написал бы поэму – ну, или хотя бы какой-никакой стишок. Ему уже за тридцать лет, подумать только, а он не сделал еще ничего значимого, никак не прославил своего имени. Еще с десяток лет – и смерть уже будет дышать в затылок, а никаких достижений так и не появится. Миниатюрные облака, устилавшие небо и служившие подушкой для белого солнца, начали темнеть, превращаясь в массивные, угрожающего вида тучи. Тонкие деревца, сами по себе выросшие во дворе, начали покачиваться под ветром, который с утра только-только набирался сил. Становилось ясно, что будет гроза – ну, или дождь, по состоянию воздуха будет видно. Духотой пока и не пахло (нечаянный каламбур), но и влажности не ощущалось. Раздался тонкий, еле слышный всхлип. Гаврила Ардалионович медленно выдохнул. Значит, проснулась Аглая Ивановна. Ведомый то ли инстинктом, то ли еще неизвестно чем, Гаврила Ардалионович повернулся на бок и обнял жену за плечи. Та дернулась чуть-чуть, всхлипнула снова, но противиться не стала. Прошлая целая минута до того момента, как Аглая Ивановна наконец отмерла и приобняла мужа дрожащими руками в ответ. Веки ее также дрожали, да и вся она казалась тонкой, неземной, словно бы сиюминутная мысль, которую только отпустишь – она и исчезнет. Гаврила Ардалионович уже долгое время был такого мнения о своей жене: до свадьбы она была странным, буйным характером, а после свадьбы худела и бледнела на глазах, превращаясь в совершеннейшее воспоминание. Гаврила Ардалионович наивно – это признавал и он сам – думал, что Аглая Ивановна, ибо ребенок, без всякого притворства откроется ему после свадьбы. Этого не произошло. Не потому что было много притворства (в Аглае, как отмечала даже и ее мать, было много «женской дури», но притворства никакого не было), а потому что Гаврила Ардалионович был не из тех супругов, которым молодые жены открываются; очень уж он был далек от идеалов, описанных в рыцарских романах да в истрепанных девицами Епанчиными книгах столь же романтических авторов. Воистину, Гаврила Ардалионович, пролетая по крайне высоким требованиям (кто, по здравому разумению, в нынешней России может называть себя рыцарем, в самом деле), не попадал даже в требования такие, которые может предъявлять к своему мужу девушка самого бедного рода – к примеру, Гаврила Ардалионович ну никак не мог сам по себе сообразить, когда нужно говорить, а когда – закрыть рот; Аглае Ивановне постоянно приходилось ему подсказывать. В свете это приводило ко множеству неловких ситуаций. Однако нельзя было отрицать, что умение Гаврилы Ардалионовича говорить невпопад послужило одним из решающих факторов, приведших, в конце концов, к его браку с Аглаей Ивановной; Аглая Ивановна, как разумел он, проявила в его отношении свою наиблагороднейшую черту, которая состояла в безусловной, абсолютной вере в людей – черта, присущая разве только детям… А впрочем, чем Аглая Ивановна не ребенок? Наговорил ей Гаврила Ардалионович всякого, конечно, в том числе и про любовь, а она, бедняжка, поверила. Но не только в речах о любви, конечно, дело: коли не трагедия, разыгранная двумя, а то и тремя безумцами, то Аглая Ивановна бы в жизни за Гаврилу Ардалионовича не пошла. При этой мысли он нахмурился, закрыл глаза и зарылся носом в светлые кудри супруги. Кто прошлое помянет… Уцепилась она за его признание, словно какая-нибудь маленькая собачка, которых в гостиных и салонах держат, за игрушку, и побежала с ним, не спрашивая даже самого Гаврилу Ардалионовича о его намерениях или желаниях. И свадьбу – сама, и с родителями разбираться – сама… Хоть предложение не делала, и на том спасибо – хотя это, наверное, оттого, что у нее на руках не было кольца, а то бы непременно… Шутка, да и только. Шутка, да, вот только не смешная – скорее черного юмора. А менее всего смешно то, что Гаврила Ардалионович сам не очень пока понимает, любит он Аглаю Ивановну или нет. Хочет он провести с ней всю жизнь, держать хозяйство, растить детей – или все-таки нет. Как-никак, Гаврила Ардалионович – человек гордый, даже, может быть, честолюбивый, и все, что приходит с браком, обольстило его именно своей красотой и престижем, а Аглая Ивановна – ну… Как говаривал однажды князь (и как с трудом и, скорее всего, неточно запомнил не знающий французского Ганя), «des sacrifices doivent être faits». В небе возник какой-то жиденький, едва видимый туман, ложащийся на верхушки леса газовым покрывалом. Он клубился еле заметно, но клубы были эти мелкими, вездесущими, словно пузырьки в молоке. Казалось, что этот туман будет иметь даже какой-то вкус, ежели можно было бы до него добраться – и вкус будет какой-то сладкий, молочный даже, может статься. Туман медленно опускался к земле, будто бы проколотый острыми макушками деревьев, и чем ниже он опускался, тем более рассеивался, оставаясь в воздухе лишь мелкими нитями большого покрывала. Он будто скорее рассыпался, а не растворялся, и снова собирался на верхушках, словно вязание, распущенное, чтобы быть вновь смотанным в клубок. Рассвет бледнел, и солнце, бывшее таким обжигающе-белым, начало наливаться теплым цветом, словно бы высасывая соки из окружавшего его неба. Кажется, скоро и тумана видно не будет, коли он не загустеет в ближайший час. Даже облака, начавшие было свою трансформацию в тучи, как-то расплылись, уступая место насытившемуся солнцу. – Давайте завтра пойдем рассвет смотреть. Аглая заговорила так внезапно, что Ганя от испуга чуть не упал с кровати. Его удивление девушку явно развеселило: она улыбнулась так ярко-ярко, а в глазах мелькнули смешливые искорки. – Что, не хотите моей компании? Или созерцание как таковое вам чуждо? – продолжала дразнить Аглая, бегая пальцами по плечу мужа. – Простите, Аглая Ивановна, – выговорил Ганя, поймав ее руку и поднеся к губам пальцы, – но, мне кажется, я пропустил тот момент в наших отношениях, когда мы, словно несчастные влюбленные, завели привычку любоваться природой. Аглая покраснела. Ганя не понял – то ли от его сарказма, то ли от того, что он назвал их «влюбленными». – Я бы вас и сейчас в сад позвала, – добавила она, смутившись и опустив глаза, – но у меня голова болит. Это почти всегда значит, что будет дождь. Ганя приблизился к жене и поцеловал ее в лоб. Всхлипнула снова Аглая Ивановна, но уже с каким-то другим, нежным тоном, и опять приобняла Ганю за плечи. Гаврила Ардалионович понимал, что Аглая Ивановна изо всех сил хочет перевести тему, и не винил ее за это; как-никак, вчерашний их разговор был совсем не из легких. Стыдно признаться, но Гаврила Ардалионович едва не накричал на жену – к счастью своему, сдержался. Словно бы почувствовав, о чем думает муж, Аглая Ивановна прижалась к нему ближе. Ганя вновь поцеловал ее – на этот раз в макушку – и приблизил губы к ее уху. – Прошу вас, Аглая Ивановна, когда будете готовы, давайте снова поговорим о ребеночке. Я так тему эту отпустить не могу. Аглая дернулась, будто пытаясь вырваться, но тут же замерла. Ганя вновь поцеловал ее, думая о том, что ее жертва гораздо сильнее разбивает сердце, чем его жертва – она теперь всю свою жизнь положила на него, человека, в высшей степени недостойного подобного мученичества, и теперь, в довесок к тому, носит его ребенка. Жуткая со всех сторон ситуация. – Если вы не пожелаете… – А чего Аглая Ивановна может «не пожелать», Ганя деликатно не упомянул. – Я вам не судья. Никто вам не судья, а я – меньше всех. – Очень благородно, – прошелестела в ответ Аглая, положив открытую ладонь на свой живот. Вновь замолчали. Ганя повернулся на спину и зажмурился, уже стыдясь и своих слов, и зарытого в них намека. И с чего это он мог взять, что Аглая захочет от ребенка избавиться? Беременна от нелюбимого человека – трагедия, конечно, но во все остальные времена как-то же справлялись… – И чего вы лежите? – вдруг спросила Аглая. – Обнимите меня снова, мне холодно. Умиляясь этому оправданию, Ганя вновь обнял жену, чувствуя каждый ее вдох и выдох, даже, кажется, чувствуя, как бьется ее сердце. Да, может статься, он и не любит Аглаю Ивановну; но ведь она такая хрупкая, такая невинная при всей странности своей, что невозможно, даже не любя, не думать о том, что ее следует защищать со всей бдительностью, как самое нежное земное создание. Лежали они так не более пары минут. Затем Аглае Ивановне, видимо, захотелось свободы: она разорвала объятия мужа, откинула одеяло и, как была, в ночной рубашке, подошла к окну и распахнула его. Свет омывал фигурку Аглаи Ивановны, отчего казалась она гораздо тоньше и изящнее, чем была на самом деле. Она обхватила себя руками и вскинула голову, рассматривая туман; волосы ее рассыпались по узким плечам. Гаврила Ардалионович залюбовался до того, что сердце у него заныло. «А ведь и правда, – думал он, поднимаясь с постели и все не отводя от жены взгляда, – свет клином сошелся».