Наша тайна

Наверное, самое стремное в этом – то, что это давно не игра, не алкогольная смелость, не эксперимент ради эксперимента. И они оба это понимают. Нет ничего импульсивного, непродуманного в том, как Глеб, глядя себе в глаза в отражении в зеркале, красит губы жирной, блестящей темно-красной помадой. Он округляет рот, несколько раз смыкает губы, чтобы помада лучше легла, и размыкает их с липким звуком. Он поднимает брови, широко раскрывает глаза, как будто он удивлен – он не удивлен, просто так легче красить углы рта. На дворе 2005 год – в этой стране, где пару лет назад по всем каналам можно было увидеть ярко накрашенного мужчину в блестящем трико с перьями, танцующего под «он тебя целует, говорит, что любит», где на «Евровидение» отправили двух несовершеннолетних девочек в коротких юбках, изображающих из себя лесбиянок, в том, что они двое делают, нет ничего смелого. Наоборот – они прячутся за закрытыми дверями, на съемной квартире, о которой пока не узнали даже фанатки. Это скрытность, граничащая с трусостью. Глеб поворачивается и молча проходит мимо Вадима в комнату. Вадим, тоже молча, смотрит ему в спину. Идет за ним. Может быть, когда-то это было игрой, но сейчас это тайна – то, как Глеб ждет его, тихо, облокотившись на край стола, в мягких домашних штанах и заношенной футболке Вадима с какой-то непонятной рожей. То, что у него темные блестящие накрашенные губы. То, как Вадим, стоя в дверном проеме, оглядывает его с головы до ног. То, как Глеб улыбается осторожной, хитрой улыбкой, и Вадим видит следы помады у него на зубах. Вадим медленно, не торопясь, подходит к нему вплотную. Он всегда хотел подходить так к девочкам на танцах, но ни разу не решился, а потом он стал рок-звездой, и они стали подходить к нему сами. Глеб – его несбывшаяся мечта, его дискотечная девочка, детка-конфетка (в голове отдаются синты). Он наклоняет голову и целует его в шею, прихватывая кожу губами. Глеб в домашних штанах, Вадим в плотных черных джинсах. Он продолжает целовать шею Глеба там, где она переходит в плечо, кладет руку ему на спину, и они слегка покачиваются, стоя у стола, будто танцуют. Он начинает говорить с Глебом – как всегда мечтал говорить с девочками, но никогда не хватало смелости, а еще он понимал, что им такое – с места в карьер – скорее всего, не понравится. Глеб – ровно настолько девочка, чтобы вести с ним такие разговоры, и ровно настолько не девочка, чтобы не смутиться. Глебу такое нравится – когда Вадим кладет голову ему на плечо, стоя близко, касаясь губами его шеи, и шепчет: «Ты такая красивая» – и – «Тебя ждут сегодня дома?» – и – «Хочешь ко мне?» Он отвечает ему – не-а, и мгм, и Вадим ведет руками вверх по его бокам, выше, задевает подмышки. Девочка боится щекотки, Глеб не боится (на самом деле, Вадим не знает, боится ли Глеб, потому что Глеба он никогда так не трогал). Он подходит чуть ближе, прижимая девочку к краю стола. — Только не разболтай потом подругам, ладно? — он продолжает шептать, приоткрывает глаза и видит в холодном свете, льющемся из окна, мурашки на девочкиной шее. — Это будет наша тайна. Он – известный музыкант, он женат – она умная девочка, все понимает. — Когда никто не должен знать, это даже приятнее, — соглашается она, и Вадим облегченно выдыхает ей в шею. — Вот и молодец, — он снова опускает одну руку, гладит живот, бедра, ноги, сжимает ягодицы через ткань, с удовлетворением отмечает – кажется, на ней нет белья. Она со вздохом закидывает руку ему на плечо и, опираясь на стол другой рукой, приподнимается и опускается на столешницу. Он едва заметил, что они уже дома. Он крепко обхватывает ее за бедра и кусает, втягивает кожу на плече в рот, гладит ее языком; девочка громко дышит сквозь сжатые зубы. Он отпускает ее плечо и повторяет: «Молодец». Он мог бы спросить, как ее зовут, но не очень хочет брать это в голову. Она самодостаточная, наглая, без комплексов – ее устраивает, что у них секс на одну ночь, и совершенно не задевает, что он не хочет запоминать ее имя. Он это знает. Этот секс на одну ночь у них далеко не первую ночь. Первый раз это, конечно, случилось по пьяни – он едва стоял на ногах, когда эта бойкая, оторви-и-брось девчонка, которой был его брат, прижала его к стене. Девчонка с прозрачными голубыми глазами и яркими крашеными волосами – она уставилась ему прямо в глаза, и в ее взгляде читалась безбашенная, бессмысленная смелость, почти злость, как будто она хотела его ударить. Она обхватила его за шею и вцепилась ему в рот – поцелуем-укусом, стукнувшись зубами. Он ударился затылком о стену, и одновременно с этим ее острый от алкоголя язык буквально втек ему в рот – он успел подумать, что от удара обязательно прикусит ей язык, и это тут же случилось, и вместе с острым привкусом виски он почувствовал соленый привкус крови. Это было внезапно, больно, нелепо и охуительно. Он всегда хотел, чтобы девочки так к нему подходили. И они подходили, и это за прошедшие годы даже успело ему наскучить. Может быть, потому что они никогда не говорили: — Как мы без этого жили столько лет, — без вопросительной интонации. Она сказала это, горячо дыша ему в губы, ее пальцы сжались у него на шее сзади, под волосами. В следующую секунду Вадим, не давая себе подумать, поцеловал ее сам, а через минуту они уже, стараясь не смотреть друг на друга – Вадим не знал, на самом деле, старалась ли она, потому что сам так и не посмотрел на нее в тот раз, – выпутывались из джинсов, в парах алкогольных выдохов-вдохов, облизывали пальцы, сплевывали в ладони, и вот уже, задыхаясь, скользкими от слюны руками в темноте отельного номера шарили между ног друг друга, и он не мог ни о чем думать, ни одной своей мысли не было у него в голове, только эта фраза. Как мы без этого жили столько лет. Это еще много, много раз – столько лет, – случалось, когда они были пьяные: накаленный воздух в комнате, где только что спорили не на жизнь, а на смерть, свежая вонь спирта, сигаретный дым, часто злая, горячая музыка, которая стучала в висках и в гладких нагретых ладонях, подключаясь к кровеносной системе как к акустической. А потом стало случаться, и когда они пьяные не были – то есть, этому не было никаких оправданий. Но это происходило, и Вадим не мог даже вспомнить, когда именно все изменилось. Он помнил, что примерно тогда же она начала красить губы. Конечно, не для того, чтобы сделать происходящее нормальнее, а себя – более женственной, чем его брат. Скорее наоборот. Он помнил, как в первый раз она оттолкнула его, прямо кулаком в живот, и, пока он моргал глазами и не понимал, в чем дело, достала из кармана наполовину снятой куртки тюбик губной помады. Наскоро отвинтила крышечку и не глядя намазала рот. Неровно, конечно – верхняя губа сразу стала казаться больше, чем была, рот в сумраке комнаты темнел, как рана. Она посмотрела на Вадима и улыбнулась, оскалила зубы – и он почувствовал, как у него в животе закручивается что-то жуткое и горячее, ни на что не похожее, точнее, больше похожее на страх, чем на желание женщины. Потом она взяла его за плечи и поцеловала – помада пахла, как помада любой другой девушки, но у него кровь стучала в висках, и ему показалось, что он чувствует запах крови. Да, часто бывало так: косметика и музыка – Кейв или Депеши, негромкие, ритмичные, как будто не совсем нелепые соседи трахались за стеной. И их собственные звуки – когда это перестало быть невменозным бухим сексом, Вадим стал лучше слышать себя и ее: частые вздохи, заходящееся «сейчас… сейчас… сейчас...», как в ремиксе, стоны через сомкнутые губы. Она была наглая и громкая – кажется, ей просто самой нравилось себя слышать. Он на какую-то долю секунды – как во сне, когда за мгновение может присниться целая история, – представляет, как пересказывает кому-то все это. Девчонка с голубыми глазами и красными волосами – это он не лжет и не говорит правду. Он недоговаривает. Это далеко не первая ночь, что они проводят вместе, но Вадим не боится привязаться, он не боится, что она разрушит его брак. Она просто отлично ебется. Он кладет руку ей на шею сзади, гладит, запуская пальцы в короткие кудрявые волосы. Как у Глеба – только Глеб после того, как постригся, вечно мажет их лаком и ставит дыбом, так что кто не знает (их знает вся страна, но есть и такие), и не узнает, что они у него вьются. И зачем он так? Вадим чуть поднимает голову, смотрит девочке в висок и кусает ее за щеку, кончиком языка трогает ее ухо. Он слышит, как она дышит – мерно и тяжело, – проводит свободной рукой по низу живота, бедрам, паху, продолжая слушать ее дыхание. Потом кладет руку ей на поясницу и подталкивает – она сползает со стола и снова оказывается зажата между его телом и столешницей. Тогда он отходит на шаг назад, разворачивает ее за плечи и нажимает ладонью между лопаток, заставляя опуститься грудью на стол. — Что бы мне сделать с тобой сегодня? — он наклоняет голову, заглядывая ей в лицо. Она лежит, прижимаясь щекой к столешнице, узкие губы от этого чуть сминаются и выглядят неплохо. Темно-красная помада блестит сильнее – она явно облизывала губы, но помада на них пока еще яркая, красивый ровный слой. Все это происходит между ними давно, долго – лучше красить губы она все же научилась. Вадим снова делает полшага, прижимается пахом к ее ягодицам. Он немного медлит, устраиваясь поудобнее. Наклоняется вперед, почти ложась на нее, так, чтобы его губы были близко к ее уху. — Хочешь, чтобы я разорвал тебя? — На части, мгм, — она звучит насмешливо, но ее голос становится ниже, напряженнее, как будто ей тяжело говорить. Вадим упирается одной рукой в столешницу, переносит на нее вес, другую протягивает к лицу распластавшейся под ним девчонки и засовывает ей в рот пальцы – один, два. Мокрый горячий рот, она пытается облизать подушечки его пальцев, но угол неудобный, он видит – и чувствует, – как слюна стекает на стол. — Дрянь, — шепчет он, почти касаясь губами ее уха, и видит, как кожа за ухом покрывается мурашками, как ухо розовеет – голое, не закрытое волосами. Он сгибает пальцы, захватывая изнутри ее щеку, и тянет. Почти сразу отпускает – она уворачивается, облизывает губы, у него на пальцах остается горячая слюна. Он с нажимом проводит всей пятерней от ее рта к уху и чувствует, как жирная помада размазывается по верхней губе, по щеке, по подбородку. Чувствует, как что-то еле заметно колет его пальцы. Щетина. Его девочка не побрилась, прежде чем принимать приглашение поехать к нему домой. — Блядь, да что это такое, — выдыхает Вадим. Он не злится сильно, но он недоволен – что, нельзя было постараться для него? Что, десять лет с «Опиума», и он уже не заслуживает того, чтобы ради него стараться? — Знаешь что, — говорит он (без вопросительной интонации) – и она знает, потому что в ту же секунду выгибает поясницу, потираясь задницей в мягких штанах о ширинку его джинсов. Вадим хмыкает и, захватив резинку штанов указательными пальцами обеих рук, медленно стягивает их с нее. Он спускает штаны до колен и некоторое время смотрит на ее спину и ягодицы, на напряженные бедра и ляжки. Белья на ней действительно нет, и это довольно красиво. Она достаточно наглая, чтобы не бриться и не смутиться, когда на нее будут долго смотреть – может быть, помогает то, что в комнате полумрак и в принципе не очень много видно, а может быть, то, что девки, пережившие развал Союза и сексуальную революцию, совсем стыд потеряли. Кажется, это сейчас не очень важно. Важно то, что Вадим очень хочет кое-что сделать – и делает: все еще влажными пальцами он медленно расстегивает пуговицу на джинсах, ослабляет молнию – бегунок больно врезается в подушечку пальца, – за шлевки сдергивает джинсы чуть ниже, но не так стыдно низко, как у нее, не так, чтобы они мешали двигаться. На пару секунд прижимается к девочке снова – пахом в боксерах, – просто чтобы увидеть, как она вздрогнет и попробует выпрямить спину. И, не давая ей это сделать, одной рукой захватывает ее руки за запястья, другой – спускает боксеры, обхватывает член, придвигается к ней совсем близко и наклоняется так, чтобы просунуть член между ее бедер. В этот раз так – может быть, в следующий раз он даст себе труда войти в нее. Он опирается на освободившуюся руку, продолжая сжимать ее запястья, и медленно двигается вперед и назад. Он видит перед собой ее спину – кажется, она пытается прогнуться в пояснице сильнее, чтобы плотнее прижаться к нему. Ее руки напряжены, волосы взлохмачены, Вадим видит капли пота на ее висках и как у нее подрагивают ресницы, как будто она пытается моргнуть, но не может найти на это сил. Она стонет – господи, как она стонет, это его самое любимое в ней, хотя он, честно сказать, и опасается всегда немного, что потом придется говорить об этом с соседями. Это совершенно отдельный жанр, это как музыка (по тебе видно, что твое музыкальное образование – брат, который любит повыть и постонать в микрофон, — говорит он себе). Ему нравится, что в ее стонах (насколько он может о таком судить) нет ничего искусственного. Она открывает рот, и оттуда начинают сыпаться все эти ааа и да и боже, как будто это самые естественные звуки, какие только можно издавать. Ему хочется, конечно, думать, что это самые естественные звуки, какие только может издавать девчонка, когда ее трахает, прижимая к столу, Вадим Самойлов. Но никогда нельзя слишком высоко себя оценивать, нужно стараться оценивать себя объективно. Он отпускает ее руки, чтобы убрать со лба волосы и вытереть пот, и она сразу опускает одну руку между ног и трогает себя: он чувствует движение и несколько раз – ее пальцы с неподстриженными ногтями. Ах так – он прикрывает глаза и двигается резче, не останавливаясь, думая о происходящем как о музыке, как о соло, которое нужно доиграть и не сбиться, ровный ритм, но при этом насыщенный, злой, отчаянный, а не просто игра по нотам. Слышит – слышит – слышит, как скрипит стол, качается, столешница, наверное, врезается ей в живот. И двигается. Двигается. Не останавливается. Не. Ах. Не. Он слышит с трудом, как будто на затертой пластинке, как будто весь его мозг – это затертая пластинка, которая скачет со звука на звук, проглатывая по полслова, – как она то громким стонущим голосом, то шепотом просит: пожалуйста, пожалуйста. Он пытается вслушаться, но для этого нужно затормозить, нужно двигаться медленнее, а это просто невозможно. — Пожалуйста что? — и он действительно не понимает, о чем она просит. Потому что еще одно странное и охуенное в том, что между ними происходит – это то, что все это грубое, отчаянное, яростное, оглушительно крутое, самое-самое крутое, что происходило с ним в жизни, лучшее, чем героиновые приходы (по крайней мере последних трех лет его зависимости), лучшее, чем концерты (большинство), лучшее, чем весь другой секс – это что-то такое, что иные люди и не назвали бы сексом. Он никогда ее не трахал – не вставлял ей, не сношал, не имел, выберите любое другое слово. Он изменяет жене, блядь, с собственным братом – и даже это он делает на полшишечки (просто заткнись). Он думает об этом, продолжая двигаться между бедер девчонки, и кажется, эти мысли его отвлекают, дают слегка отдышаться. Не настолько, чтобы успеть задуматься, осознать происходящее и испытать к себе отвращение. Его детка никогда настолько его не отпускает. Он не хотел переосмыслить свою жизнь ни разу с тех пор, как это началось. Иногда он задумывается об этом – но всегда с усилием, сам себя из чувства долга подводя к этой мысли, надо же что-то делать. Он ни разу за эти несколько лет не чувствовал ужаса от происходящего, не чувствовал стыда – разве что перед Юлей, но это не экзистенциальный стыд, не стыд за свое существование. Ему не стыдно и не страшно. Ему абсолютно оторвало тормоза, и он знает только, что то, что происходит сейчас – лучшее, лучшее, лучшее в его жизни. Что он не остановится. Он останавливается. С трудом, у него дрожат ноги и перед глазами все плывет. Он отодвигается от Глеба и велит ему – ей – ему – а, блядь, какая разница, – перевернуться на спину. Бледная голая спина в сумерках комнаты кажется вырезанной из камня. Каменный цветок – сказка, которую мама читала в детстве каким-то другим людям, не им. Если человек тот цветок увидит, всю жизнь несчастным будет, а почему – мама не знала. Девочка несколько секунд лежит совсем неподвижно, а потом медленно, осторожно поднимается со стола, разминает затекшие руки и укладывается на спину. У нее белый живот с красными вмятинами там, где в него врезался угол стола, голая грудь, светлые волосы на плечах и торчащий член. Вадим снова – в который раз за сегодня, – подходит к ней. У нее светлые глаза, она смотрит сквозь него прозрачным, обессмыслившимся взглядом. Искусанные губы, и все вокруг алое от помады, как аллергия. Темные точки и черточки щетины на верхней губе и подбородке. Вадим – в который раз за сегодня, – наклоняется к ней. Он обхватывает ладонью ее и свой члены, другую ладонь кладет ей на шею сзади и, наклоняясь еще ближе к ее лицу, прижимаясь еще сильнее, соприкасаясь еще большей поверхностью тела, он целует ее – в мягкий, истерзанный, пахнущий помадой рот. И двигается снова. В неровном, не выдержанном ритме – потому что его становится невозможно выдержать, потому что во всем мире нет ничего ровного, и то, что сейчас происходит между ними в этой комнате, сама эта комната – средоточие всего кривого, неровного, шершавого, – ему становится как будто щекотно, у него чешется в животе, – всего неравномерного, неправильного, не не не не останавливайся господи, не – у него немеют ступни и кончики пальцев, ему щекотно и холодно… Он вдруг понимает, отчего так, и ртом, в котором холодно и сухо от частых вдохов, произносит – прямо в измученный поцелуями раскрытый рот девочки под ним, часто мелко стонущей, с мягко закатывающимися глазами: — Мне так нравится понимать, что это не закончится, — ему кажется, он слышит, что она думает, и она думает все то же самое, что он. — Что когда ты кончишь, я не остановлюсь, я тебя не отпущу, я… В этот момент Глеб под ним громко надломленно всхлипывает, и его тело выгибается под прижимающим его телом Вадима, как тектоническая плита. Это убийственное напряжение, битва братьев-титанов – Вадим продолжает прижимать его своим телом к столу и не убирает руку с его члена, пока Глеб не начинает дрожать и вскрикивать, и его дадада не сменяются тихими болезненными взвизгами. Вадим смотрит ему в лицо – как и всегда после того, что они делают, оно все в слезах, белки глаз порозовели, слипшиеся от слез ресницы кажутся треугольными, на висках светлые полосы. Вадим видит все это – и в последний раз на сегодня двигает рукой по его члену – Глеб всхлипывает еще раз – и Вадим кончает. Он обессиленно стонет – о май год, – и буквально падает на грудь Глебу. Зная, что тот тоже, наверное, не отпустит его, что станет щекотать и царапать, пока Вадим не ударит его в бок – и тогда, возможно, одно за другое, все это повторится еще раз. А может быть, им не хватит на это сил, и через четверть часа они, отдышавшись, добредут до кухни и будут пить там горячий кофе, касаясь под столом босых ног друг друга и глядя на новостройки за окном. А может быть, они просто лягут спать. В комнате постепенно становится прохладнее, и Вадим знает – когда они смогут встать, воздух окатит их взмокшие грудные клетки, и они оба поежатся от холода. Вадим вскользь думает о девочке, которая всегда оказывается с ними в постели (условно выражаясь, конечно – на столе, на полу, на диване, выберите любое другое место). Наглая девчонка, которая любит слышать сама себя и вечно не договаривает. Девчонка, которая никак принципиально не меняет отношения между ними, нет, конечно, Вадим не убеждает себя, что занимается сексом с девочкой, когда занимается сексом с Глебом. Она появилась из их отношений и только в них существует. Она что-то вроде сексуальной фантазии, делает происходящее острее – но за счет чего? Ее зовут Агата? Или Кристи? Он лежит, прижимаясь грудью к груди Глеба, касаясь губами его шеи у линии роста волос. В этот раз в комнате тихо, только их еще не выровнявшееся дыхание нарушает тишину. Самое стремное в происходящем – то, что Вадим точно знает: если они когда-нибудь сильно поругаются (сейчас все довольно спокойно, но он всегда был мнительным), ни один из них не использует эту карту против другого. Им лично не стыдно и не страшно, но они оба очень хорошо понимают, насколько стыдно и страшно то, что они делают, за пределами этой квартиры. Этот секс – самое, наверное, тайное, что между ними происходит. Это тайна, с которой умирают. Это смешно и грустно, думает Вадим, учитывая, сколько девиц они переебали в 90-е, учитывая, что для них, переживших столько рейвов и столько лет гастролей по стране, «секс» и «таинство» – взаимоисключающие понятия. Смешно и грустно и стремно. Но они никому об этом не скажут.