Когда дыхание растворяется в воздухе

      — Ты же знаешь, я тяжело болен.       Болен, и ничего больше не остаётся, кроме как сидеть в кромешной темноте паутин своих мыслей и думать: «когда это всё закончится?» «Когда я уже умру?» «Когда меня перестанут мучить?..»       А ответа на это всё так и не находишь.       Когда тебе ставят страшный диагноз — остеогенная саркома лучевой кости четвёртой стадии, — мир рушится у тебя на глазах, и со временем ты переживаешь все стадии принятия неизбежного. Ведь когда тебе почти только что стукнуло четырнадцать и ты полон амбиций, ты не можешь это просто так принять. И ты упёрт, настойчив, твой мозг просто отказывается это понять. Ты будешь нервно мотать головой, отрицая, не веря в это, когда твои побледневшие от ужаса родители дрожащими голосами скажут, что у тебя, сынок, рак. Когда твой старый врач холодным голосом скажет, что ему жаль. А ты будешь с замирающим сердцем шептать, что это чёртова ложь. Потом ты сорвёшься в гневе на врача, на родителей, что будут тебе объяснять, что это не шутки. Ведь в твоём возрасте у тебя пылкий нрав, ты от безысходности просто будешь проклинать всё — свою жизнь, этот грёбаный мир, судьбу, что угодно, но ты не готов к этому. Никогда не был и не будешь готов. Ты будешь долго упрашивать врачей, чтобы они ещё раз всё перепроверили, вдруг ошиблись? Вдруг это чья-то глупая шутка? Вдруг, в конце-концов, это просто неприятный сон? Но поняв, что гадать и торговаться бесполезно, ты прячешься от всех и думаешь: как же так? Что я сделал не так в этой жизни? За что это мне, в конце-концов? Твои руки и голос будут дрожать, слёзы постыдно польются из глаз, а мысленно ты пытаешься смириться с этим, но как можно смириться с тем, что ты умрёшь? Вот так, долго, мучительно. И сколько бы тебе ни обещали, что сделают всё, чтобы тебя спасти, статистика говорит обратное, и только при самом удачном стечении обстоятельств ты сможешь выжить. Но ведь двадцать процентов — тоже шанс, не так ли? Да, ты хочешь в это верить, но как только попадаешь в больницу и каждый день видишь смерть таких же, как ты, надежда угасает. А боль, она не утихает, и ты мучаешься от постоянной усталости, ты медленно превращаешься в скелет, стремительно теряя в весе, лысеешь после химии, буквально становишься ходячим мертвецом. Химиотерапия... Она мучительнее самой болезни, ты словно умираешь от лечения, а не от рака, ты так думаешь. Тебе говорят, что со временем ты привыкнешь, но от курса к курсу всё, словно в первый раз, всё так же мучительно. И со временем ты смиряешься, наконец принимаешь свой диагноз. Пытаешься жить. Но как жить в больнице, когда видишь каждый день чужие смерти и понимаешь, что ты такой же, что это может случиться и с тобой. С четвёртой стадией рака хотя бы ещё пять лет проживают мизерные проценты. Но ты сам живёшь с этим уже три года. Три года — уже достижение. Но ты так и не вылечился. Ты по-прежнему можешь умереть в любой момент, ведь тебя изнутри съедает ужасный недуг.       Ты думал, что самым страшным твоим испытанием станет операция по ампутации руки, ведь опухоль оказалась сильнее, чем прогнозировали, и разрослась почти на всю кость, поражая и мягкие ткани вместе с собой. Да, это можно заменить протезом, но кто сказал, что протез сможет функционировать так же, как настоящая рука? Это тоже нужно было принять, и это было легче, чем когда-то принять свой недуг. Но самое сложное испытание даже не наступило.       Метастазы нашли в лёгких. Они распустились грудой пятен, видимых на рентгене, и решением их лечить стал курс лучевой терапии. С этого и началось что-то... Что-то странное. Странные галлюцинации, они стали тебя мучать постоянно. Врачи предупреждали, что могут быть галлюцинации после лучевой терапии, но о них обязательно нужно говорить, тогда курс приостановят. Но... Ты зачем-то молчал. Молчал и от всех скрывал свои видения. Тебе открылся другой мир, уловимый лишь иногда только чувствительными приборами, но ты можешь видеть его, слышать... Голоса, образы, они заполнили собой коридор. Они плачут, смеются, ходят или просто сидят, смотрят на тебя, и ты уже перестаёшь разбирать, что находится в твоём мире, а что — в потустороннем. Лишь отличаешь силуэты. Они все — духи тех, кто умер в стенах этой больницы. Ты мог видеть этого человека ещё при жизни, но проходил день, и видишь его уже в коридоре больницы бледным, прозрачным, со впалыми чёрными глазами. Это так на самом деле... Страшно. Страшно понимать, насколько твои галлюцинации реальны. Хотя ты начинал сомневаться в том, что тебе это всё мерещится. Просто, наверное, теперь ты видишь лучше других, больше других. Страшно ещё от того, сколько здесь умерло... Даже живых людей столько не было в этих стенах, сколько безмолвных призраков. Ужаснее всего, когда видишь детей. Тех, кому даже нету пяти. Страшно... Возможно ты действительно сошёл с ума. Сошёл с ума от постоянного пребывания в этом гнетущем месте. От лечения. От своих же мыслей. Мыслей о смерти, мыслей о том, чтобы это всё закончилось, ведь ты так устал... Но главное только впереди.       Однажды к тебе в палату подселят соседа. Очень-очень худого, бледного, молчаливого, с грустными карими глазами, с перевязанной бинтом головой, в голубом больничном халате. И в какой-то момент ты поймёшь, что лучше бы ты его никогда не знал. Не потому, что он ужасен. А потому, что после него ты понял, что не сможешь дальше жить просто так. Что тебе и так уже пора, ведь больше пяти лет жизни тебе не дают. Ты бы очень хотел никогда не знать его.       Он не смотрит на тебя. Он похож на мёртвого, даже не шевелится почти, своими пустыми стеклянными глазами с яркими синяками под ними смотрит в белый, а скорее серый больничный потолок. Равнодушный ко всему, равнодушный к медсёстрам, что иногда приходят проверить его и поставить капельницу. Чёрт возьми, он никак не реагирует даже на то, что к нему вдруг пришли и бесцеремонно воткнули в вену иглу, совершенно никак. И тебя это раздражает, тебя очень раздражает чужое молчаливое присутствие. А на вид ведь ему примерно столько же, сколько и тебе. Может, чуть младше. Ты в течение часа таращишься на него, нервно играя желваками. Говорят, что чужой взгляд можно чувствовать на себе. Но тот, кажется, вообще не заметил, что кроме него в этой палате ещё кто-то есть. Тебя это невероятно сильно начинает бесить. А вообще-то в какой-то момент тебя это начинает даже больше пугать, чем раздражать.       — Эй! — ты в конце-концов не выдерживаешь и решаешься заговорить сам. — Ты хоть слышишь меня?       Реакции никакой не последовало. Ты позвал его ещё раз, только громче.       — Что? Ты мне? — он чуть повернул голову и вдруг подал голос с видом полной отречённости от мира, будто он всё это время был где-то в другом месте, но не тут, не слышал тебя.       — Ты серьёзно, чувак?! Тут кроме нас кто-то ещё есть по-твоему? — ты чувствуешь, что сейчас сорвёшься. Вот-вот. Но что-то всё-таки в его словах останавливает тебя сделать это.       — Извини, я... Немного плохо слышу, — он виновато отвёл взгляд, и тебе на мгновение стало стыдно за свой напор. Но почему-то гордость тобой властвовала больше, чем понимание. — Но... Но мы не одни.       Парень повернул голову куда-то в твою сторону, но за спину, боязливо подтянув костлявыми руками одеяло повыше к подбородку. Ты оборачивается. И прямо перед тобой в дверной щели растворилась прозрачная фигура маленькой безволосой девочки, испугавшись. Ты лишь раскрыл рот в недоумении при виде этого и вернул взгляд к своему соседу по палате.       — Ты... Ты видишь их?       — Кого «их»? — решил уточнить тот, и ты обречённо вздыхаешь, понимая, что твой собеседник — огромный тугодум. То ли отсталый, то ли ещё какой.       — Ну людей. Прозрачных людей, — нервно объясняешь ты, жестикулируя единственной уцелевшей худой рукой. Но руки этого парня просто поражали — словно кости просто обтянули кожей, так он исхудал.       — ... Призраков? — подобрав нужное слово у себя в голове, после паузы спрашивает тот. — Мама говорит, что это... галлюцинации от... лучевой те... терапии, поэтому её мне больше не проводят. Но ведь я и раньше их видел... Ещё тогда, когда заболевал.       Собеседник делает странные паузы меж словами, будто заикается, но скорее пытается сложить их в единый пазл предложения, вспоминая и подбирая слова. И ты в каждой паузе непонимающе морщишься, пытаясь примириться с этой странностью. Разве ты в праве кого-то осуждать из-за их проблем? Они же не виноваты в этом. Но тебя это отталкивает, тебе кажется, что ты выше всего этого, ты не такой, тебе не понять таких. Твоя высокомерная гордыня снова разыгралась, что тебе аж самому противно.       — Мне так плохо с лучевой терапией... А без неё ещё хуже, — продолжает он после длительной паузы, которой ты ему сделал одолжение, чтобы он в своих мыслях что-то построил.       Ты вздыхаешь, опускаешь босые ноги на холодную плитку, садясь на кровати, так его лучше было видно. Наконец его взгляд фокусируется на тебе.       — Только маме своей не рассказывай, что у тебя товарищ по несчастью появился. Что у тебя? — спрашиваешь ты ради интереса, будто тебе это особо важно.       — Рак головного мозга. Г... Гли... Глиома, вот, — снова подбирая слова, объяснил он.       — Давно?       — Год с половиной примерно.       — А я тут уже три года, — ты усмехаешься, словно гордишься этим временем. Ты гордишься временем этого недуга. Хвастаешься своими мучениями. Кто тебя научил этому? А сам ведь знаешь, что можешь умереть так же, как и другие. Так чем ты гордишься?       — Мне жаль тебя, — парень слегка улыбнулся, как мог. Улыбка больных тебе всегда казалась жизнеутверждающей. Но в этот раз в тебе что-то щёлкнуло нехорошее.       — Издеваешься? — ты нахмурился, ведь твой чёрт на плече уловил в его словах язвительность, сарказм, хотя ничего этого не было даже и близко.       — Нет, конечно нет, — парень мотнул головой, его лицо вдруг оживилось, будто он и не умирает от рака. Этим выражением он пытался донести свою искренность, но твоя гордыня решила это проигнорировать. А ведь он искренне. Но ты не видишь этого.       — Себя пожалей, — фыркаешь ты, вытаскиваешь из-под кровати тапки, залазишь одним махом в них и, гордо одёрнув футболку, выходишь из палаты, прогуляться, оставив нового соседа одного. Ты пытаешься не думать, правильно ли ты сделал. И нет, тебя не мучает совесть. Чужие мучения наравне со своими стали для тебя привычным делом, здесь, за годы в больнице, ты лишился сострадания. Страдания делают нас невосприимчивыми к страданиям других.       — Эй, Марта!       Когда у тебя неплохое самочувствие и тебе скучно, ты донимаешь дежурных врачей. И твоя любимица — это Марта, нейрохирург со стажем. Ты никогда не ложился под нож в её руке, она в этой больнице для таких, как твой новый сосед, её дело — человеческий мозг.       Женщина сорока лет с тёмными кудрями отрывается от журнала.       — Привет. Как тебе новый сосед?       — Вы его зачем ко мне поселили? — ты опираешься на дежурную стойку локтём здоровой руки, слегка хмуришься. Ты же хотел отвлечься от этого, так зачем начинаешь именно с него?       — Ну у нас во-первых палат не так много, во-вторых мы ему дали на выбор три палаты, он выбрал твою, — Марта поправляет на носу очки. На самом деле она выглядела старше своих лет — нервная работа даёт о себе знать.       — Вы говорите мне верить в лучшее. Как я могу чувствовать себя жизнеутверждающе, если со мной в одной палате живёт полукоматозный тугодум? Его вы спросили, где он хочет жить, а меня так об этом не спрашивали?       — Послушай меня, — Марта поднимается с места, облокачиваясь о стойку по другую её сторону от тебя, серьёзно взглянув в глаза, — каждый имеет право жить и получать обычное человеческое общение даже в её короткий срок. И твой полукоматозный тугодум, как ты его назвал, не виноват, что у него опухоль мозга. А это, чтоб ты знал, самая тяжёлая форма опухолей, не всегда излечимая, в отличие от твоей. А поскольку опухоль развивается в головном мозге, оттуда и затуманенность сознания, плохой слух, некоторая потеря памяти и прочие недуги.       — При чём тут я?       — При том, что ты лучший вариант для него, ровесник к тому же. Ну прояви хоть каплю сочувствия, поговори с ним по душам.       — Долго он так проживёт? — спросил ты с некой настороженностью, опустив глаза. Возможно в тебе подуспокоилась гордость, но взыграло другое — страх за будущее.       — Ну... Мы не даём ему больше полугода, увы, — Марта тоже тяжело опустила взгляд, сглотнув. — Не хочется это признавать. Но сам пойми, глиома третьей или уже четвертой степени, мы этого точно не можем определить. Мы не можем на этих стадиях проводить операцию. Всё, что можно сделать — облегчать его старания сильными болеутоляющими. Дай ему почувствовать себя человеком.       — Понимаешь... — ты тяжело вздыхаешь, понимая причину своего беспокойства. — Здесь нельзя ни с кем сближаться. Только кто-то тебе природнится, и тут, через полгода, он умирает. Ты бы как себя чувствовала?       — Я тебя прекрасно понимаю, — Марта согласно кивнула. — Я же врач. Для меня каждый пациент на вес золота. Но также они умирают каждый день, и это тяжело. Но ведь ты тоже хочешь жить, как обычный человек. Помоги и ему это делать и увидишь, что с ним ты будешь чувствовать то же самое.       Ты нервно сглатываешь. Ты бы себе этого не позволил. Тебе больно смотреть даже на чужие смерти, а тут... Если будет кто-то близкий... Ты ведь не выдержишь этого. Не выдержишь. Но, похоже, этот случай у тебя безвыходный во всех смыслах.       — Ладно... Я подумаю.       Обычно это было твоей оговоркой, перед тем как сказать «нет». Но на этот раз ты действительно решил подумать. Твоя гордость уже успокоилась, и, кажется, начало возвращаться давно забытое сострадание. Даже сколько-то проснулась совесть, но её всё ещё заглушала никуда неисчезнувшая гордыня, из-за которой тебе стыдно признать свою неправоту и извиниться за грубость. Главное для тебя — не стать совсем мягким, иначе дальнейшие страдания тебе обеспечены.       Ты ушёл от Марты, но не ушёл в палату. Не сейчас. Ты перед этим должен хорошо подумать обо всём, прежде чем вернуться туда и снова увидеть соседа после того, как ты по своим принципам ему нагрубил. Но думать в коридорах больницы — идея такая себе. Они почти пустуют, особенно под вечер, но по-прежнему ты видишь души умерших, они всегда здесь, и хоть ты более-менее привык к ним, это всё равно не даст тебе думать спокойно. Твоё любимое место — обзорная площадка на крыше больницы. Там тихо и спокойно. И ты можешь думать сколько угодно, никто не станет мешать.       Ты знаешь, ты прекрасно знаешь, что ничего хорошего не выйдет из того, что ты дашь слабину. Стоит ли оно того действительно или все просто пытаются заставить тебя начать с кем-то здесь общаться на постоянке, а сами знают, что этому очень скоро придёт конец? Ты совсем не любил соседей, ведь они умирали постоянно, а ты почему-то переживал их и продолжал жить, что за проклятье лежит на тебе? Это как-то связано с тем, что ты видишь духов? Или же просто так складывается, что жизнь над тобой издевается, заставляя смотреть на чужие смерти, поддерживая твою жизнь? Ты не знаешь. Раньше, когда ты только узнал о своём диагнозе, ты очень сильно хотел жить. Теперь ты, измученный и уставший, смотришь на это проще, зная, что всё равно редко кто с четвёртой стадией рака проживает больше пяти лет. Ты прожил всего три, и это не показатель. Не очень тебе верится, что ты выживешь. Но а твой сосед, что насчёт него? Тебе всё-таки подселили соседа, и даже не скрывают о том, что он умрёт. И вероятно его смерть ты тоже застанешь. Ты груб, потому что не хочешь сблизиться и привязаться к тому, кто неизбежно умрёт. Но, может, это зря?       В конце-концов ты смиряешься с тем, что нужно сделать выбор, но ты не делаешь выбор и решаешь всё пустить на самотёк, ведь тебе давно всё равно, что будет дальше с твоей жизнью. Отвратительно, но это так.       Тихо хлопаешь дверью палаты, тебя встречает тишина и полумрак, освещённое помещение лишь твоей маленькой лампой над кроватью. Солнце давно ушло за горизонт, а твоя палата с окнами на восточную сторону давно померкла в чернильной ночи. Ложишься на кровать на бок, подбивая под голову подушку. Твой сосед, кажется, спит. Ты и рад тому, ведь сейчас ты совершенно не готов с ним идти на контакт. Нет, уже не гордыня, а скорее какая-то неловкость. Но не тут-то было.       — Я прекрасно знаю, что противен тебе, — этот голос резко стал чётким и выразительным, как будто он абсолютно здоров или репетировал эти фразы долгое время. — Я прекрасно знаю, что умру и тогда больше не стану тебе докучать.       Ты разворачивается на другой бок лицом к соседу и встречаешь его упорный, хоть и слегка расфокусированный взгляд на себе. В тебе нет ни злости, ни отвращения. В тебе только искреннее изумление.       — Ты это репетировал, пока меня не было?       — Но пожалуйста... — он проигнорировал твои слова. — Ты можешь мне помочь? У меня всё очень плохо с этим... С вестибулярным аппаратом. И если я встану, то упаду. Но я хочу пройтись, очень давно хочу. Покажешь мне больницу?       В тебе вдруг что-то ёкнуло. От его взгляда. И ты бы отказал ему до этого, сказав, что этим может заниматься кто-то другой, но что-то тебя подтолкнуло сделать это самому.       С тех пор ты сдался. Ты не понимал, что сдался себе и ему, но ты сдался.       Ты обхватываешь рукой его истощённое тело, прижимая к себе и тем самым придерживая. Он обеими руками вцепляется в твои плечи, удивительно сильно для совершенно ослабшего человека. Он цепляется за тебя, будто ты последнее, что есть у него, что должно помочь. Тебя сначала очень сильно начала смущать такая близость, но ты вздохнул и решил терпеть, ведь верно чувствуешь, что не удержишь его. Он шагает достаточно уверенно, хоть и чуть пошатываясь, главное что он не упадёт. Ты его держишь. Теперь, похоже, тебе придётся его держать всё время. Столько, сколько осталось. Вам обоим.       Уже достаточно поздно, скоро заставят тащиться по кроватям, но пока есть время, ты водишь его по больнице и, сначала не очень охотно, но рассказываешь ему, что где находится. Потом всё равно в тебе проснулся компанейский дух, и ты незаметно для себя становишься куда разговорчивее, чем до этого. И вдруг видишь — он улыбается. Внутри тебя снова что-то ёкнуло.       — Да... Я не спросил, как тебя зовут, — вдруг вспоминаешь ты и сам себе удивляешься. Ты дошёл до того, что искренне желаешь знать его имя.       — Я Вернер, — на выдохе произнёс тот. — А ты Клаус, я знаю. Я узнал, когда выбирал палату. У меня плохо с памятью... Но я запомнил.       Он едва посмеялся. Победно, довольно. И ты удивляешься: он, даже зная, что умрёт, гордится тем, что может что-то запомнить. Со всеми его проблемами из-за опухоли. Да в этом слабом парне больше духовной силы, чем в тебе физической и духовной вместе взятых. Это... Это невероятно. В этом месте для тебя было очень мрачно, и ты перенимал этот настрой, но тут, глядя на своего нового соседа, тебе стало спокойно, и, не смотря на то, что он очень тяжело болен, всё равно выглядит жизнеутверждающе. Не внешне, но внутренне точно. И это словно даёт тебе какую-то надежду. Ты действительно недооценил его изначально.       — Почему ты выбрал именно меня? — интересуешься ты со скептичной усмешкой.       — Ты понравился мне, — воскликнул тот, улыбаясь, чертовски заразительно. — И ты мой ровесник, всего на год старше.       — Все прекрасно знают, что я не люблю соседей, — ты фыркаешь, но не собираешься его обижать на этот раз. — Но теперь уж ладно, может компания мне действительно не помешает...       — Я обещаю, я сделаю всё, чтобы ты не пожалел об этом! — Вернер ухватился тонкими пальцами за твою футболку и попытался взглянуть тебе в лицо. Мимо проходит Марта с довольной ухмылкой. Понимаешь, что потом она тебя достанет со своим «вот видишь!..» И ты тихо смеешься.       — Посмотрим, Вернер, посмотрим.       И в итоге ты действительно не пожалел.       Пока что.       Ты помогаешь ему ходить. Он помогает тебе с учёбой, как бы ни было удивительно. Ты показываешь ему все свои любимые места в больнице. Он показывает обратную сторону жизни с недугом. Вы делитесь историями из жизни и опытом. Делитесь друг с другом своими мелочами. Когда ты успел пропитаться к нему близостью? Кто он такой, что вдруг смог размягчить тебя? Ты не знал. И эта мысль наводила на тебя изумление и какой-то ужас. Ещё больший ужас на тебя наводила не только ваша ментальная, но и физическая близость. В какой-то момент ты позволяешь ему класть голову на плечо, пока вы вдвоём вечерами сидите на крыше, на том самом твоём любимом месте, позволяешь ему лечь себе на колени, когда он стремится сделать это. Ты с замиранием следишь за этим и терпишь, а точнее принимаешь, но искренне не понимаешь, почему ты разрешаешь ему это. Но... Ты действительно не против? Тебя смущает эта близость, но ты никак не реагируешь отрицательно. Нервно сглатываешь и раз за разом снова наблюдаешь за этим. Покорно. Или просто смирившись.       Как-то раз вы смотрите фото друг друга до болезни. Ты узнаёшь, что Вернер от природы рыжий и весной у него иногда высыпают веснушки. А сейчас ничего этого нет. Волосы давно выпали, веснушки утонули под бледной кожей. Когда-то ты был кучерявым шатеном, но теперь стал таким же, худым, лысым и бледным. Но между вами всё-таки было значительное отличие.       Ты каждый день видишь, что ему всё хуже.       И тебе страшно.       Теперь тебе страшно за него.       Ему всё труднее говорить, а более того — ходить. Иногда ты просыпаешься ночью, заставая его тихо плачущим в подушку в холодном поту. От страха. От боли. И всегда тут же зовёшь дежурного врача, Вернеру ставят капельницу обезболивающим, и он наконец засыпает. Марта с тяжёлым вздохом всегда лишь разводит руками. Говорит, что ему уже не всегда помогают самые сильные болеутоляющие внутривенно. Глиома в мозге третьей или четвёртой степени, такие люди уже не поддаются лечению, они обречены. И ты сидишь глубокой ночью на своей койке, сверля взглядом спину своего соседа. Он лежит на боку, грудная клетка его тяжело вздымается, и ты каждую ночь тревожно всматриваешься в него, с опаской прикладываешь голову к подушке и стараешься заснуть с надеждой, что утром проснётесь вы оба.       Это страшно.       И даже в таком состоянии он просит тебя пойти погулять с ним на крышу. Он искренне полюбил это место, как и ты. Ты ревностно относился к своему одиночеству на этой крыше, но с Вернером тебе однажды пришлось поделиться любимым местом, и с тех пор ты делился им всегда. И, пожалуй, был рад.       Вернер ужасно слаб, ты каждый раз отчётливо ощущаешь, что он становится всё легче и легче, теряя вес. Ведь он почти ничего не ел и стал больше спать. Но просил тебя быть с ним. И вот сейчас снова попросил тебя привести его на крышу.       Он исхудалыми пальцами аккуратно сжимает твоё здоровое предплечье и снова кладёт на плечо голову. Теперь он почти не говорит. Но всегда просит быть с ним. Он ужасно боится одиночества. Его потускневшие карие глаза провожают солнце за горизонт, сегодня с особым трепетом. Пока ты вдруг не чувствуешь, что он поднимает голову с твоего плеча. Ты поворачиваешься к нему и только тогда понимаешь, что на этот раз вы слишком, непозволительно близко. Голова на твоих коленях и плече и постоянное удерживание руками за тебя — ещё ничего, но вот когда вы соприкасаетесь кончиками носа, и ты чувствуешь чужой холодный выдох на губах...       И расстояние сокращается им.       Ты вздрагиваешь.       — Ты чего делаешь?       Притормаживаешь его свободной рукой, чуть отодвинув от себя.       — А... Ох, извини... — Вернер тоже вздрагивает, его несфокусированный глупый взгляд опускается на бетонное ограждение, на котором вы сидите. Он чуть пошатывается, и ты успеваешь его придержать, чтобы он не свалился. Хоть немного сидеть он ещё может.       Между вами повисает неловкое молчание. Ты не столь глуп, чтобы не понять его намерение. И с этим намерением приходит и осознание причины, по которой между вами по его инициативе была достаточно большая физическая близость.       Ты перекидываешь ноги на другую сторону и поднимаешься. Смотришь на него, думая забыть сейчас это. Молча своими действиями предлагаешь пойти обратно. Но он, опираясь руками в бетонную поверхность, так же молчит и не реагирует. Ты уже хочешь подумать, что он опять подвисает из-за опухоли. Но вдруг он подаёт голос, не оборачиваясь. Внезапно и уверенно, будто у него совсем нет проблем с речью.       — Клаус, ты нравишься мне.       Что-то кольнуло в груди. Ты не можешь сказать и слова.       — Да, я гей. Теперь ты разочарован во мне? — между тем продолжает он, обернувшись на тебя через плечо. Его глаза влажно блеснули в остатках закатных лучей. А ты молча смотришь на него пустым взглядом. Не знаешь даже, что и сказать. — Я не целовался никогда и... Наверное уже не смогу.       Тебе сначала кажется, что он давит на жалость. Но потом он заворачивается корпусом к тебе.       — Ладно, идём. Уже поздно.       Ты так и не говоришь ему ничего в ответ. У тебя какие-то смешанные чувства. Жалость? Сожаление? Снова страх? Ощущение того, что ты упустил что-то из своей жизни? Ты не можешь понять. Вы так и добираетесь молча до палаты. Сегодня ты специально ляжешь раньше, укутавшись в одеяло чуть ли не с головой, потому что сегодня ты точно хочешь молчать и дальше, наконец поняв это чувство. Тебе стыдно.       Его голос. Точно то, что всегда заставляет тебя волноваться. В хорошем или плохом смысле — всегда по-разному, но ты навсегда запомнил его, потому что именно его голос заставил тебя поверить в то, что не всё так плохо. Однажды он поделился с тобой своими мыслями и сказал, что ты, именно ты обязательно выздоровеешь. Он будто знает это наверняка. Ты отнёсся к этому скептически, но где-то внутри ты почувствовал это. Почувствовал уверенность в его словах, в себе. Вернер заставил поверить тебя в жизнь. Убедил, что ты не должен думать о том, что непременно умрёшь, а жить, ещё насыщеннее, чем если бы не болел чем-то страшным. Успеть попробовать всё. И возможно случится чудо — ты действительно проживёшь больше пяти лет, а значит вылечишься. Зато поймёшь, как же здорово и нужно жить правильно и насыщенно. В какой-то момент ты заметил — вместе с ним ты перестал замечать призрачные фигуры по углам больницы, что особенно угнетали тебя. Они будто таяли, боясь его жизнелюбия. Ты действительно перестал замечать их. Кажется, будто иногда вообще не видел. И ведь Вернер тоже пытался так жить. Хотел любить. Увы, так вышло, что ты понимаешь, что не можешь так же, как он. И тебе стыдно за собственные чувства. Обычно стыдятся того, что действительно чувствуют, а ты наоборот: тебе стыдно за то, что ты не чувствуешь. Или что-то не понимаешь в своих чувствах. Ты не смог помочь исполнить одну маленькую его мечту. И пытался себя успокоить, ведь разве это твоя вина? На днях он тихо поблагодарил тебя, сказав, что если бы не ты, то он бы в одиночестве умирал в палате не сдвигаясь с места. Просто ожидая участи. И это тебя успокаивало. Ты всё-таки смог сделать что-то для него. Но всё равно тебя не отпускало странное чувство. Даже во сне.       Его голос снова звучит отчётливее, что только ты мог слышать. Оттого ты и просыпаешься. Вернер тихо произносит твоё имя и всхлипывает, зовёт. Ты подскакиваешь в каком-то бешеном волнении. Это, конечно, привычно, но всё так же тревожно.       — Что случилось?       — Кошмары снятся... И... Голова болит. Снова... Страшно...       Ты в момент поднимаешься на ноги. У тебя в голове уже чёткий план-инструкция на такой случай.       — Позову врача, потерпи.       — Нет, стой, — он резко тебя останавливает. — Не надо. Побудь со мной.       — Но лучше принять обезболивающее...       — Клаус, пожалуйста!..       Что-то в тебе ёкнуло снова. Жалостно. Тревожно. Может, это твой шанс?       Ты опускаешь взгляд в пол. Сглатываешь ком в горле. И подходишь к его койке. Вернер отползает к краю кровати, и ты понимаешь, что лучше прилечь и не противиться. Ты по-прежнему не знаешь, как реагировать на всё это, но очередной тихий его всхлип заставляет тебя отбросить всё и успокоить его. Поэтому ты всё-таки ложишься рядом. Вернер притыкается тебе под бок носом в грудь, устроив голову на плече, снова, но на этот раз по-иному. Приобнимаешь его одной рукой. Тебе уже не стыдно за эти действия. Что-то в груди болезненно щемит и говорит о том, что ты всё ещё что-то упускаешь. Ты точно уверен, что знаешь свои чувства наверняка?       — Успокоился немного? — аккуратно спрашиваешь ты, неосознанно проглаживая ладонью его спину, синюю больничную рубаху под пальцами. Тот шмыгнул и беззвучно кивнул. Ты лежишь так долго, слушая, как он дышит. Он спокоен, значит болей нет, но ты чувствуешь, что он тоже не спит. Делаешь глубокий вдох. Теперь, кажется, ты уверен в своих действиях. — Ты хотел поцеловать меня?       Ты оказался прав, он не спит. Снизу показалось два карих глаза, ещё влажных от слёз. И этот взгляд... На удивление чёткий и сфокусированный, как никогда.       — Я... Что?       В его глазах мелькнула какая-то искра, которая словно вдохнула в него жизнь.       Ты впервые становишься инициатором вашей физической близости, даже сам того не замечая. Но, как вечером на крыше, вы снова непозволительно близко друг от друга, соприкасаетесь кончиками носа, и ты снова чувствуешь чужой холодный выдох. Теперь ты не сдаёшь назад, а аккуратно касаешься чужих губ, совершенно бледных, пересохших и потрескавшихся. И тут осознаешь, что ты никак до этого не принимал того, в чём нуждался больше всего. Поцелуй отдавал какой-то болезненной чёрной горечью, и, пока ты рукой на чужой холодной щеке вдруг почувствовал горячую каплю меж пальцев, тебе стало очень страшно отпускать чужие губы от себя, и ты целуешь его увереннее, что находит отклик от него. Тонкие холодные пальцы останавливаются на твоих скулах, и вы держитесь друг за друга, не в силах отпускать.       В конце-концов вы невесомо разрываете поцелуй, и ты смотришь ему в глаза. Он улыбается. И снова плачет. От счастья. Или от такой же горечи, которую вдруг почувствовал ты. Почувствовал в осознании обречённости вас обоих.       Ты в страхе вздрагиваешь и резко крепко обнимаешь его, прижав к себе. Что бы ты на самом деле не чувствовал, теперь ты понимаешь, что не позволил себе его отпустить. Не позволил себе его разочаровать.       Вернер уютно ёжится под твоим боком, и ты чувствуешь, что он улыбается.       — Спасибо. Я люблю тебя.       Ты слабо дрогнул и улыбнулся в ответ, хоть он и не видел. К горлу вдруг подкатил ком, и ты почувствовал, что и сам скоро сдашься эмоциям. Поэтому ничего не ответил.       И впервые понял, как ему, на самом деле, хорошо и крепко спится, когда его обнимает кто-то, кого он любит всем сердцем, даже будучи обречённым.       И ты тоже засыпаешь, слушая его дыхание.       Засыпаешь с прежней надеждой на то, что проснётесь вы оба. Увы.       И только теперь жалеешь обо всём.       Марта в дверном проёме опустевшей палаты молча опускает голову и не находит слов, чтобы что-то сказать тебе. А ты уже сидишь на своей койке и зажимаешь ладонью рот, ведь больше всего тебе сейчас хочется удариться в истерику и кричать, пока к чертям не охрипнешь. Во взгляде стоит слёзная пелена, и ты ругаешь себя за то, что знал, что всё так и будет, но поддался, повёлся. И сейчас перед тобой рушатся миры, которые для тебя выстроил тот позитивный лучик солнца, который ты принял и делил с ним палату продолжительное время. Даже зная, как всё закончится. Лучше бы ты его никогда не знал. Жить проще. Но всё уже случилось. И всё кончено.       Впервые за долгое время ты возвращаешься к своему одиночеству на крыше. Такому привычному раньше, которое ты ревновал и бился за него, а теперь ставшее чужим, ведь одиночество заменило другое, лучше чувство. А от него сейчас остался обуглившийся чёрный кусок скорби. И ты постыдно прячешься от всех на этой крыше со своими слезами, задыхаясь в них.       Лёгкое дуновение ветра за спиной. Ты поворачиваешь в сторону голову и видишь перед собой то, что сопровождало в это время тебя всегда. Теперь неощутимое, еле заметное. И только теперь ты вспоминаешь свою способность, которая тебя угнетала, и которую ты почти забыл в последнее время. Она никуда не делась.       Ты тихо сглатываешь, смотришь в прозрачную дымку карих глаз напротив.       Пожарище заката бесследно догорает на горизонте в память о том, кто стал тебе дороже твоего одиночества в эти моменты.       Безмолвный призрачный силуэт опускает голову тебе на плечо, неощутимо касаясь тонкими пальцами твоей руки, и молча смотрит в солнечный огонь, что привычно отражался в чужих радужках, не почерневших, как обычно у других духов.       Вернер своим принципам никогда не изменяет.