Я тоже

— Что? — спрашивает Серидзава. — Что-что? — Ну… я тебя люблю, — повторяет Токио, расплываясь в широкой улыбке, про которую Тамао знает, что она — как маска для хоккейного вратаря. — Это в смысле… — Слова разлетелись, будто вороны, подброшенные порывом ветра, Тамао не знает, что Токио имеет в виду. Так часто бывает. Угадать, что скажут по случаю Токаджи или Цуцумото — плевое дело, но у Токио мозг вывихнут так, что остается только слушать. Порой Тамао удается понять его, иногда даже без слов, но это все равно что поверхность реки — можно догадаться, куда сносит поплавок, но почему — кто знает. Под толщу воды не заглянешь. Поэтому Тамао не знает, что сказать. А Токио все еще улыбается, хотя давно пора перестать. И Тамао откуда-то — сам удивляется — знает, что пора. И соображает, что Токио сейчас паршиво, будто шагнул в темноту, не имея понятия, есть ли там дорога или сразу обрыв. И понимает, что никому другому Токио бы этого не сказал — только ему, потому что ему можно. Но Токио все равно не уверен, следовало ли. И… Какой-то другой частью мозга Тамао отлично понимает, что Токио имел в виду. И что, по-хорошему, дружбе теперь конец: нельзя дружить только с одной стороны. Да и вообще: что он хочет от Тамао с этим «люблю»? Так нельзя. Еще один участок мозга — если бы Тамао не прогуливал биологию, то знал бы, как он называется, — на бешеной скорости выдает из памяти сразу все, кучей: драки, закаты, уроки, фильмы, попойки, еще драки, подъебки, маджонг, байк, бар… С некоторым удивлением Тамао обнаруживает, что, если не считать семьи, это и есть вся его жизнь. Как так-то? Он никогда не принимает решений. Они приходят сами. Нужно просто подождать. — Дай сигарету, — просит он. Токио вынимает пачку, стучит по донышку, протягивает. Тамао зажимает фильтр губами. — Я тоже тебя люблю, — не совсем разборчиво произносит он очевидное. Токио расплывается в улыбке. В нормальной, не маске. — Я знал. Врет ведь. Не мог он знать. Зато теперь знают оба. Курить рядом на удивление спокойно. Как всегда.