***
Бассо вслушивается в шум таверны над головой и, не таясь, вздыхает. Работа идет, но не так хорошо, как хотелось бы: сразу три крупных заказа, а поручить некому. Не доверять же простым ворам то, что под силу лишь мастеру: легче сразу прямой дорогой в тюрьму отослать. Только вот Гарретт, похоже, слишком увлекся своей богатейкой, чтобы хоть изредка вспоминать про работу и старых друзей. С одной стороны, той самой, что затыкает внутренний голос расчётливого дельца, Бассо даже рад – прежде у Гарретта с женщинами не случалось ничего, похожего на нормальные отношения. Если вообще хоть что-то случалось. Братская привязанность к Эрин не в счет. От такого голову рано или поздно всякому бы вскружило. А с другой, больше заботящейся о репутации и кошельке, Бассо почти в унынии. Казалось бы, сколько времени мастер-вор играючи совмещал постылую рутину хозяина городских крыш с подвигами героя-любовника? Теперь же – словно сквозь землю провалился. Сквозь землю да прямиком на накрахмаленные простыни одной небезызвестной леди. Что бесшумным призраком отворяет дверь. Недавно подвешенный колокольчик ни звука не издает предательски: не то что звона – скрипа. Бассо вздрагивает. Легка на помине. В горле пересыхает на мгновение, но Бассо быстро берет себя в руки. Имея дела с ворами и головорезами, иначе нельзя. Имея дела с богачами и аристократами – тем более. – Миледи, как же вы удачно зашли, – откашлявшись, натягивает на лицо дежурную улыбку. Катрин, преемница Джиневер, ещё более бестолковая и склочная, приветственно каркает, переминаясь с лапы на лапу. Когти ощутимо впиваются в плечо. – Как раз хотел с вами побеседовать! Васса склоняет голову набок, словно не понимая: – О чем же? Глубокий голос рокочет прибоем, а тьма чужих глаз и волос отливает кровью. В свете единственной свечи лицо – не иначе посмертная восковая маска. Точеная, белесая и почти неподвижная. Не аристократка. Не кокетка. И совсем не «миледи», но иного обращения не подобрать. Бассо против воли в который раз отмечает, насколько она красива, пусть и этой странной, пугающей красотой. Есть, есть от чего голову потерять. Он отчасти понимает Гарретта, хоть сам бы с куда большем удовольствием возлег даже с мадам Сяо-Сяо: от той, по крайней мере, не настолько разит чем-то недобрым, хоть и похороненным глубоко под изящными манерами и выверенными движениями. Лучше бы Гарретт сошелся с Комфорт. С милой, доброй, домашней Комфорт, девочкой простой и понятной. Но нет же, не в этой жизни: мастер-вор любит риск так же, как и звон монет в чужих карманах. Риск оправданный. Разумный. Но и меру разумности определяет сам. Конторская книга в руках как нельзя кстати. Бассо утыкается в записи, всем видом демонстрируя, что занят чрезвычайно и времени тратить попусту не намерен: – Миледи, не соблаговолите ли вернуть мне нашего мастера-вора хотя бы на пару-тройку ночей? Понимаю ваши высокие отношения, но и вы поймите: не вам ведь одной надобны иногда «интересные» вещицы. Вот, например, один джентльмен положил глаз на энтомологическую коллекцию лорда Рубена: вроде бы пустяковое дело, любой справится, но старый хрыч нанял для этих засушенных тварей охраны больше, чем любая модная галерея в Олдейле для своих картин. А джентльмен, меж тем, обещал заплатить самородным золотом… Причем, провалиться мне на этом самом месте, обещал столько, будто эти букашки сами золотые! Его дело, каждый сходит с ума по-своему, мне от этого только выгода, но вот с подбором исполнителя настоящая беда. Есть то, что я не могу поручить кому попало, а клиенты, как видите, серьезные люди и отказать им просто так уже тоже не выйдет. Тот джентльмен, например, очень прозрачно намекнул, что отказа в принципе не приемлет, – ни возмущений, ни насмешек в ответ на неприкрытое ехидство, да и перебивать не спешит. Бассо, выдержав многозначительную паузу, ставит отметку напротив Тома-Рыбака, с кем рассчитался до сумерек, и продолжает, напустив в тон показного недовольства. – Я – человек чести, миледи, а человеку чести негоже подводить зеленых юнцов под виселицу, но именно этим и придется заняться, если наш общий друг продолжит не казать носа из-под вашего крылышка. Васса не реагирует. Десять секунд, пятнадцать, двадцать… минуту. Он поднимает взгляд от бумаг, старательно упуская из виду неброскую роскошь, в которой иные побоялись бы при свете солнца без охраны дойти до соседнего дома, не то что посреди ночи в одиночестве отправиться к «Хромому Буррику». Словно не замечает колье леди Кристины на шее – целое состояние, – смотрит в глаза. Глаза всё те же – темные, беспокойные. Только лицо-восковая маска искажено неподдельной тревогой. – Четыре недели минуло с тех пор, как я видела Гарретта в последний раз – выдыхает она едва слышно. Тихо настолько, что не вовремя каркнувшей в ухо Катрин хочется свернуть шею. – И пришла к вам, Бассо, чтобы задать вопрос сродни заданному вами. Бассо без труда складывает два и два. Дело скверное. – Боги на пороге, – выплевывает пораженно, нервным жестом сгоняя с плеча в конец распоясавшуюся сороку, принявшуюся ухо поклевывать. Ему не хочется показывать охватившее беспокойство, но ситуация обрисовывается слишком неприятно. Слишком много пропаж за последнее время. Сначала лодка, потом часы, теперь Гарретт. Хотя, если Васса точна в своих утверждениях, получается, сначала Гарретт, но не суть: лодку не жалко, наверняка, сама пошла ко дну в последний шторм, да и часы пусть бы хоть к Трикстеру провалились, а вот мастер-вор… Зря он грешным делом думал, что друг прохлаждается в видном особняке с ласковой женщиной под боком и даже мысли об ином не допускал. Тогда как та самая женщина, очевидно, считала, что старый-добрый Бассо Гарретта совсем загонял со своими поручениями так, что тому и на полчаса заглянуть некогда. Бассо старается не думать о худшем. Если бы Гарретт попался (немыслимо), об этом бы уже судачили на каждом углу. Если бы кто-то из своих его захотел убрать… Нет. Нет, нет, нет, слишком уж Гарретт умен и изворотлив, чтобы вот так нелепо расстаться с жизнью. К тому же, у Бассо слишком много «друзей», чтобы не узнать о подобном. Да и до богатейки такие вести, он уверен, дошли бы даже быстрее. Оставалось не так много вариантов. Отдых от всего и вся? Не похоже: в духе Гарретта уходить, не прощаясь, но, ни намека не оставив, проваливаться сквозь землю – едва ли. Частный заказ за стенами? Мимо: нет у мастера-вора ни желания, ни привычки покидать Город надолго, да и любой сельский особняк родовитых владельцев можно обнести сверху до низу за пару ночей. Дрянная аналогия напрашивается сама собой. В первый, последний и единственный раз, когда Гарретт точно так же исчез без предупреждений, случилась та пренеприятнейшая история с Прималью. Бассо вновь вздрагивает и думает, что первый вариант «худшего» в сравнении с последним не так уж и плох. Из тюрьмы, по крайней мере, можно вытащить. Васса всё так же стоит напротив, и в беспокойных темных глазах Бассо читает отражение собственных мыслей. Вдвоем они ничего дельного не придумают да и вряд ли скажут друг другу хоть что-то новое. А время едва ли терпит. Он достает из-под конторки ключ, закрывает окно и, чуть помедлив, задувает свечу. Катрин недовольно каркает и, нахохлившись, устраивается поудобнее на своей жердочке. Придется оставить дела на потом. – Нам следует встретиться с Королевой Попрошаек, – поясняет Бассо, под руку выводя даму на улицу. Васса спешно покрывает голову шерстяной шалью, в тот миг, когда тень скрадывает черты лица, становясь не приметней жены трактирщика. – Если кто и может сказать, куда запропастился наш общий друг, то это она: ни у кого больше в Городе нет стольких ушей и глаз. Когда они всё так же под руку, словно никуда не спешащая парочка, на редкость комичная и нелепая, выходят на Морнингсайд, лицом к лицу расходясь с городской стражей, Бассо вспоминает об одной неприятной детали: – Её услуги стоят весьма недешево, – он готов заплатить любую цену, что назовет Королева, но сомневается, что при себе найдется хотя бы треть минимального «взноса». Васса несколько нервно ухмыляется, вкладывая в его руку кошель, извлеченный из внутреннего кармана пальто. Судя по весу – там много больше, чем может потребовать старуха.***
Ворота часовни распахнуты настежь. Королева Попрошаек ожидает их у заброшенного алтаря бога, чье имя давно позабыто. Сидит в своём кресле словно бы в одиночестве, хоть любому известно, что она никогда не остается одна. В сухих руках – чашка исходящего паром чая. – Я знаю, зачем вы здесь, – раздается вместо приветствия, стоит подойти ближе. Королева кивает, указывая на столик по правую руку, на две чашки с таким же горячим-обжигающим чаем. Бассо не удивлен: он знает законы гостеприимства. Без промедлений берет ту, что ближе, не обманываясь слепыми глазами. Васса то ли тоже знакома с «придворным» этикетом, то ли доверяется, не раздумывая: подхватывает другую. Подносит к губам. Вдыхает крепкий чайный аромат, будто бы действительно наслаждаясь. И, чуть помедлив, делает крошечный глоток. Бассо морщится: одни боги знают, кто этой чашки касался. Королева же щурится одобрительно. Словно смотрит не в пустоту, словно различает отчетливо следы темной помады на пронизанном сетью трещин фарфоре. Медлить бессмысленно. Бассо с готовностью протягивает тугой кошель, но старуха только качает головой: – Я не возьму платы, Бассо. Не в этот раз, – по-птичьи резко взмахивает рукой, пресекая логичный вопрос. – Город многим обязан Гарретту. Мы все обязаны. Я помогу вам сейчас, а после – ему самому, если сумеете доставить его сюда. Всё же в случившемся есть и моя вина. Новый вопрос застревает в глотке. Чужие глаза искрятся пронзительным серебром. Королева давно слепа, но по-прежнему видит лучше многих. – Это началось с месяц назад, – отставив в сторону чашку, складывает руки в замок. Продолжает таким тоном, словно ведет речь о делах дней давно минувших, а не о тревожном настоящем, что даже ей неприятно. – Мы перестали замечать Гарретта. Лишь пару раз видели в доках, и он показался нам беспокойным. Настороженным. Выглядел как тот, кто ищет, но никак не может найти. Он уходил как только замечал, что за ним наблюдают. Избегал моих людей как огня. Врос в тени крепче, прочнее прежнего, словно всегда был их частью. Мне было трудно его читать. Труднее обычного. И я не сумела понять вовремя, разгадать знаки: в ночь перед бурей он взял лодку и направился прочь. – Мою лодку, – невольно восклицает Бассо. Королева кивает: – Твою. – Куда это – «прочь»? – спрашивает Васса и почему-то отводит взгляд.***
Море неспокойно. До Мойры они доплывают в гнетущем молчании, и лишь когда лодка оказывается у причала, бортом почти сталкиваясь с той, что пропала пару недель назад, Бассо решается задать вопрос: – Что теперь? Васса вздрагивает, но по-прежнему смотрит в туман, покрывающий берег, туда, где должна находиться проклятая лечебница. – Плывешь обратно, пока не разыгралась буря, – раздается тогда, когда он уже перестает ждать ответ. Чужой голос сквозит болезненной отстраненностью, вплетается в шум волн, разбивающихся о скалы. – Готовишь всё, о чем было сказано, не жалеешь: деньги – всего лишь деньги. Пять ночей ждешь у канализационных стоков за лавкой Коллекционера. От заката и до рассвета. Если не вернусь – забываешь путь сюда. Забываешь Гарретта. Забываешь это место. И ни за что не возвращаешься. Берешь все, что можно унести, и бежишь из Города вместе с сестрой. Слово в слово повторяет то, что сказано было у «Покоя Сирены». А он почти надеялся, что она попросит его остаться. Бассо смотрит на Вассу и, пожалуй, впервые отмечает про себя, насколько похожи их имена. Впервые по-настоящему замечает её, совсем не «миледи». То, насколько ей привычнее в брюках и коже, чем в жестких корсетах и длинных юбках. Когда-то давно он уже привозил сюда одного вора, но тот был мастером и искал всего лишь ответы. Тогда Бассо, укутавшись в шарф по самые уши, завороженно наблюдал, как удаляется в молочном мареве темный силуэт, растворяется в осевших на землю облаках, теряется среди гранита и известняка. Часами ждал в лодке смиренно, не в силах сойти на берег, хоть всегда ненавидел плавать. Тогда он был не спокоен – уверен, знал, что с Гарреттом дурного ничего не случится. Только вот случилось. Пусть не тогда. Но здесь. Теперь Бассо ни в чём не уверен. Прогнившие доски причала скрипят, когда Васса покидает лодку. Не мастер-вор, но и не леди. Никто. И искать ей далеко не ответы. И остаться ждать, пусть совсем не спокойно-смиренно, никак нельзя. Ему бы сказать что-нибудь напоследок, но он впервые не может подобрать слова. Попросту балагурить язык не поворачивается, да и напутствовать смысла нет: не так хорошо он её знает, пусть они и перешли незаметно на «ты». Темные глаза, в белесом умирающем свете – чёрные, смотрят пристально, словно в последний раз: – Когда вернемся – не удивляйся ничему. Ничего не бойся. Не «если» – «когда». Почему-то такого безыскусного обещания, сквозящего между строк, Бассо достаточно, чтобы попытаться поверить в лучшее.***
Мойра незваным гостям не рада. Стонут мертвые ветви мертвых деревьев, под ногами хрустит сухая листва. Эдвина смотрит в вечность широко распахнутыми глазами, испуганными и потерянными. У Мойры – заколоченные двери и окна. Она говорит: нечего здесь искать. Некого. Ни живого, ни мёртвого. Васса Мойре не верит. Васса готова уличить Мойру во лжи, как любого из тех, что считают, будто кровь чужая на руках незаметна. Затянуть на шее петлю ядовитых слов и истины отголосков потуже, стребовать своё в обмен на молчание. И не нужно ни приглашение, ни разрешение. Приют – давно не спасение, давно тюрьма, остров безумия, позарившийся на чужое. Мертвый остров, памяти на откуп отданный. Скорбная фигура Эдвины, никогда не желавшей такого, что бы ни твердили слова, выбитые в латуни, остается за спиной. Васса вновь, как когда-то давно и, кажется, не в этой жизни, сбивает доски и входит через окно, ножом подцепив шпингалет. Не ведется на пыль, серость и запустение – воск оплавленных свечей хранит трепет огня, а на полу отчетливо различима цепочка следов. От парадного входа, словно он наглухо не забит и снаружи, и изнутри. Как мило. С ней не были столь любезны. Васса ухмыляется упрямо и криво. Не так как пристало леди. Под ногами хрустит раскрошенное стекло. Мойра дышит в лицо затхлостью склепа. Лижет пальцы пошло страницами отсыревших книг. Мойра беснуется тяжелыми нечеловеческими шагами за закрытыми дверями мужского отделения. Скребет горестно стены пустых палат. Мойра шепчет на грани слуха сотнями голосов. Кричит – голосом Эрин, не желающей уступать своё. Васса не обращает внимания. Идет сквозь минуты, часы, дни и недели попятам за мастером-вором. Всё дальше. Всё глубже. Время искажается ощутимо почти физически. На земле – нескончаемый серый день, под землей – ночь извечная. Васса не боится: ей либо свобода и новый рассвет, либо смерть посреди осколков памяти и ржавых коек. Третьего не дано. Слишком чужая, чтобы стать призраком этих мест. Слишком лишняя там, где сквозь камень и сталь прорастают цветы, реальность скручивающие шерстяными нитями, мерцающие во мраке холодно и безразлично, что сила, породившая их. Совсем не багряным, совсем не багровым, пугающе-живым, но знакомым, родным, пусть изничтоженным, но оберегающим до сих пор. В приюте воистину проклятом осталось слишком много Примали, отравленной, искаженной, той, что бездумна, бездушна, той, что лишь сила в руках. Слишком много Эрин, озлобленной и жестокой. Эрин, что так ничему и не научилась, что так ничего и не поняла, что приставила нож к горлу первой, на чьем поясе углядела кошель. А после, от страха задыхаясь, от боли, выворачивала собственное запястье до влажного хруста. Гарретт не знает об этом. Гарретт никогда не спрашивал. Доверчивый мастер-вор. Впрочем, они в расчете: доверие в обмен на сердце – честная сделка, не хуже прочих. Та Эрин, что из плоти и крови, живая девица, пусть наглая и заносчивая, не повторила бы ошибку, не позарилась бы вновь на добычу, что не по зубам: страшно было оказаться на месте тех, кого подчиняла, кому волю свою навязывала. Страшно до дрожи, слез и отчаянных всхлипов. Но та Эрин давно на западе, в провинции виноградников и оливок, всё ещё жива, если не нарвалась на кого-то куда менее трепетного и терпеливого. Здесь – лишь память. Отголосок. Отражение, силой напитавшееся. Уверенное в собственной исключительности и всесильности. Но лишь отражение. Неспособное осознать, что есть вещи, над которыми оно не властно. Цепляющееся за мир творениями Примали, не иначе. Творениями, что истают как дым в ярком свете. Пояс оттягивает чертова дюжина бомб-вспышек: Васса не побрезгует руки пачкать тем, что по сути мертво. Как когда-то давно. Слишком давно, чтобы переживать, но недостаточно, чтобы не помнить. Тогда она была совсем девчонкой, сообразительной, но неумелой. Девицей, едва ли осознающей по-настоящему, что к чему. Ученицей, словно бы по иронии оставшейся единственной подмогой учителю. Тогда она была ведомой. Не знала, что первому в связке суждено оступиться, а ей самой – чудом не сорваться следом, задыхаясь в подземной реке, скрыться от взгляда древесного бога, в сердце унося последнего Мастера последний вздох. Слишком краткий и незначительный, чтобы древнее божество ощутило, кинулось в погоню, но достаточный, чтобы не утратить самой мастерство. Безыскусное мастерство ученика, так и не завершившего обучение, но всё же. Оно – уже больше, чем ничего. Место, что она называла домом, умерло тогда. А по всему материку в газетах писали об ужасающем пожаре, за ночь уничтожившем индустриальный центр северного побережья, выжегшем дотла город, что видел за сотни лет и многомесячные осады, и лютые шторма, и безжалостные наводнения. Васса улыбается жестко и криво. Почти скалится. Васса – хорошая ученица. Наставления Мастера до сих пор в памяти свежи. Каждое слово. Словно не было всех этих лет. Во тьме, разбавляемой холодным мерцанием отголосков Примали, мелькают белесые тени. Больше десяти. Намного больше. Те, кто не успели, те, кто не спаслись. Те, кого некому было спасти. О ком ныне едва ли помнят. Яростный вой Эрин в ушах становиться практически невыносим. Воздух звенит ненавистью и отчаянием. Душит. Давит. Последний этаж карцера. Дальше лестница не ведет. Манит только стальным желобом, разъеденным ржавчиной и безумием, похоронившем в себе металлический гроб. Зовет. По шахте раскуроченного в хлам лифта, цепляясь за режущие кожу балки и перекладины, Васса спускается в тюрьму. Ниже – некуда: за влажным камнем и кирпичом только земная твердь. Тени преследуют её, не отваживаясь напасть. Тени отчетливо слышат шаги, – она позволяет, – но держаться в отдалении. Тени не просто подвластны воле памяти Эрин – тени и сами не прочь поживиться плотью и кровью тех, из кого выродились, но чуют чужеродное, нечеловеческое багровое-багряное, навсегда засевшее на обратной стороне меж ключиц, и это заставляет медлить. Добыча кажется не самой простой. Неприятной. Чужой. Гаже падали, гари и копоти. Тени голодны, но добыча пахнет смертью и пустотой. Тени ворчат и клокочут. Злятся. Добыча идет туда, прямо в сердце. Туда, куда не должна прийти. Туда, где тот, кого трогать нельзя, кого трогать запрещено, кто остался с ними и почти стал своим. Запах смерти и пустоты заглушает ласковый шепот на грани сознания, приказывающий накинуться, убить, растерзать. Тени жаждут подчиниться, но медлят. Ждут. Скоро шепот приведет остальных. Всех. До единого. Вместе они сильнее этого отвратительно-чужеродного. Шепот может наказать, сделать больно за неповиновение, но едва ли не мурлычет. Дозволяет подождать. Шепоту кажется забавным дать добыче увидеть его – того, ставшего почти своим. Васса минует тяжелый дубовый стол надзирателя, оставляет позади забитый отчетами шкаф. Несколько папок сметены на пол: листы давно разлетелись, аккуратные строки расплылись в грязь, в неразборчивое буро-синее месиво. Не любопытно, не жаль. Понимание не требует точных данных. В зале с камерами в два этажа потусторонних цветов, искрящихся хладом забвения, едва ли не больше, чем наверху под землей, над землей вместе и по отдельности. Тюрьма – искусный венок, сплетенный Эрин для Мойры в последнюю ночь праздника урожая из ужаса, мрака и боли. Воздух застревает в лёгких, а сердце пускается в галоп. Тошнотворную плесневелую вонь и сырость удушливого сумасшествия разбавляет въедливая горечь просроченных лекарств. Реальность кожу скребет когтями, силой, дикой и необузданной, пропитавшей всё от изъеденных сыростью решеток до разбитых в припадке гнева ящиков, осколков шприцов и медицинских флаконов. Привыкшим ко тьме глазам слишком светло. Голос Эрин вскрывает череп, ввинчивается в мозг, выкрикивая последние проклятия-обвинения сквозь надрывный смех, и стихает. Васса видит его. Вассе впервые со дня, когда на дрожащих ногах выбралась на берег из бушующих волн, соль выблевывая, и уставилась завороженно на зарево до небес, пожирающее всё, что осталось от жизни былой, страшно. Васса Гарретта не узнает. Знает, что это он, но не узнает. Если бы не капюшон, не одежда, всё ещё скрывающая тело, не этот многослойный доспех с десятком-другим шнуровок и потайных карманов, он бы ничем не отличался от тех белесых теней, скользящих во мраке. Если бы не скорбная поза. Не едва различимый, но до боли родной поворот головы и настороженный взгляд. Только вот самого взгляда нет. Нет глаз. Рта. Носа. Вообще ничего, кроме пергаментной кожи, туго обтягивающей кости. Только едва различимая полоса там, где осколок Примали некогда рассек лицо. Васса запрещает себе боятся. Загоняет страх обратно под сердце и давит холодно и безразлично. Это Гарретт. Гарретт. Тот, кто согревал в объятиях и совсем не требовал лишних слов. Тот, кто дарил поцелуи слаще и пьянее самого дорогого вина. Тот, кто играючи сердце выкрал из костяной клети, запертой на сотню замков, а взамен преподнес самое прекрасное и честное счастье, что доводилось в жизни испытывать. Тот, кто доверял. Она не Мастер. Даже не мастер-вор. Она – никто. Ученик-недоучка, и ей ничего не сделать, если не успела, если Гарретт уже вовсе не Гарретт, совсем не Гарретт, и осознания в нем не осталось ни капли, но словам Королевы Попрошаек хочется верить. В крайнем случае, одной вспышки будет достаточно. Васса перемахивает через перила. Пружинит прыгуче, компенсируя приземление с высоты второго этажа. Под ногами хрустят кости крыс. Гарретт подается назад инстинктивно, словно не понимая до конца, что здесь, среди рассыпающейся реальности, нет ни одной спасительной тени. Оглядывается нечеловечески резко, выворачивая шею так, что фантомная боль простреливает собственные позвонки. Не нападает. Только пятится, закрывает руками лицо, прячась нелепо и безысходно. А ведь этими когтями разорвать кого угодно – раз плюнуть. Стоит только пожелать. Поддаться. Гарретт крепче, чем многие до. Всё ещё больше мастер-вор, чем безликая белесая тень, сколько бы изменившийся облик в обратном не уверял. На сердце теплеет. Васса зовет его тихо по имени: – Гарретт. Гарретт. Гар-ретт. Гарретт по-прежнему пятится, но вскоре упирается спиной в стену и замирает, не отнимая рук от лица. Васса подходит к нему медленно, боясь спугнуть, хоть бежать некуда. Хоть Гарретт не в силах бежать. Тот, кто заманил его сюда, знал, что сам мастер-вор выбраться не сумеет. Как дважды не войти в одну реку, так дважды не выйти из колыбели проклятия на своих двоих. Тьма клокочет ближе прежнего отрывисто и выжидающе. Васса касается хладной кожи, не обращая внимания на изуродованные когтистые пальцы, смыкает руки вокруг чужих запястий. Гарретт сопротивляется, не позволяет ладони от лица отвести. Понимает, что с ним что-то случилось. Что-то ужасное и неправильное. Что ещё немного, и он окончательно потеряет себя в шелесте вскриков и шепотов, заблудиться среди призрачных цветов, пляшущих пред невидящими, но зрячими глазами, станет одним из тех выродков, извращенных Прималью и Эрин. Для него пути назад уже нет. Он уже изменился. Слишком сильно, чтобы даже пытаться вернуться. Он не хочет, чтобы она видела его таким. Чтобы она запомнила его таким. Но Васса шепчет: – Гарретт. И он, истосковавшийся по её голосу, на мгновение теряет контроль. Васса пользуется секундной слабостью, отнимает ладони одним слитно-тягучим движением. Улыбается устало, но искренне. Так, как никому иному и никогда. Не скалится больше, нет. Глядит прямо в глаза. Туда, где должны быть глаза. Ей не страшно. Вовсе не страшно. Успела. Будто бы в подтверждение – отпускает чужие запястья. Подается вперед, склоняет голову доверительно, обнажая шею, и прижимается к груди там, где должно биться сердце. Обнимает, до крови врезаясь костяшками в отсыревший кирпич. Гарретт оттаивает не сразу. Осторожно прижимает к себе, зарывается тем, что осталось от носа, в волосы, мажет неловко губами, которых нет. Васса не вздрагивает. Это Гарретт. Её Гарретт. Её мастер-вор. И Мойре Гарретта не отнять, что бы ни думал тот, кто его послал на погибель. Тьма клокочет несогласно, наваливаясь до треска на решетчатые перегородки, проламывая перила второго этажа. Гарретт реагирует мгновенно: отталкивает себе за спину, закрывает собой. Издает тот же нечеловеческий, щелкающий-свистящий звук, но ниже. Защищает. Геройствует, хоть совсем не в его духе, хоть совсем не герой, но ничего другого не остается. Ему не выбраться: это место не отпускает, не отпустит уже никогда. Он хочет дать ей уйти. Белесые тени, великое множество, больше пяти десятков, смотрят на них сверху вниз взглядами, лишенными глаз. Васса скалится. Шепчет туда, где должно быть уху: – Прячься, – вкладывая в одно слово всё. Реальность визжит. Блекло-белесое выжигается багряным-багровым, пусть и на краткий миг. Губы соленой влагой окропляет тонкая струйка крови. Гарретт замирает сначала, не понимая, пробуя чужую память на вкус, а после, стоит надавить, – едва уловимым движением бросается к двери. Старой, но крепкой. Захлопывает за собой. На утро последней ночи праздника урожая венки сжигают, развеивая пепел над плодородной землей. Белесые тени гурьбой сыплют вниз. Васса скалится, кидая в самую гущу первую вспышку. Высвобожденный химической реакцией свет ослепляет, а ближайшие существа с пронзительным скрежетом-воем рассыпаются в прах. Рука на ощупь тянется за новым снарядом. Осталось двенадцать штук.***
Бассо ждет. Там, где оговорено, так, как оговорено. Третью ночь. Наверху за лавкой Коллекционера – арендованная кибитка с звенящим и дребезжащим хламом внутри и человеком из свиты Королевы Попрошаек на козлах. Здесь, внизу, у канализационных труб – он сам с крепкой веревкой, годной для виселицы, и куском холстины в точности той, из которой пошиты забитые хламом мешки. Безлунно, безлюдно, никаких факелов или свечей. Десяток золотых – и даже стражник перестал ошиваться поблизости. Когда минует третий час после полуночи, Бассо различает вдалеке лодку, игнорирующую причал «Покоя Сирены». В лодке два силуэта. Всё-таки два. Чем ближе лодка к канализационным стокам – тем больше Бассо не по себе. На веслах – точно не Васса. И вряд ли Гарретт: не та манера держать себя, слишком изломанный силуэт. Да и Гарретт – на веслах? Вздор. Но это он. Больше некому. Движения гребца механические. Резкие. Лодка держится неровно, идет медленно, чуть раскачиваясь из стороны в сторону. Если бы не полный штиль – вряд ли проплыла и пару десятков метров. Лодка роет носом берег. Песок хрустит тонкими птичьими косточками, скребет деревянное дно. Бассо вздрагивает. Но помнит. Передергивает зябко плечами, стряхивая морось недоверия. Запрещает себе бояться. И всё же едва сдерживается, чтобы не выплюнуть десяток-другой крепких слов, разглядев в отдаленных отсветах руки бросившего весла гребца. На тыльной стороне левой кисти – знакомый уродливый шрам от арбалетного болта. Только вот в остальном руки Гарретта совсем другие. Мало напоминают человеческие. Как и движения. Королева Попрошаек предупреждала, вглядываясь серебром слепых глаз в пустоту. В своей обычной манере, туманно и без подробностей. Но одно дело услышать и едва ли поверить до конца, в глубине души надеясь, что обошлось, что причина в ином, что старуха впервые за вечность ошиблась, а другое – увидеть собственными глазами. Гарретт рывком перемахивает через борт, вытягивается во весь рост и замирает. Не оборачивается. Не пытается поприветствовать. Смотрит всё так же неотрывно на море. Туда, где в погожий день виднеется обезлюдевший остров, укрывший туманами и мертвыми кронами мертвых деревьев место странное, страшное и дурное. Будто не рад вернуться. Будто готов обратно кинуться в ледяную воду, бухту вплавь пересечь. Будто Мойра зовет, не отпускает. Будто духом и разумом остался там, вместе с безумной Эдвиной, который век оплакивающей своего капитана. Босые ноги по щиколотку утопают в пропитанном канализационными стоками песке. Васса остается бездвижна. Ненормально бездвижна, как не бывают живые люди. От непрошенных мыслей волосы на затылке встают дыбом. – Ты не должен боятся, – режет журчание смрадных вод сиплый шепот, когда внутренне он уже начинает готовится к худшему. – Не бойся. Всё хорошо. Всё в порядке. Вяжи его. Крепко вяжи, чтобы и пальцем пошевелить не сумел. А Гарретт побудет хорошим мальчиком. Смирным. По крайней мере, пока ты вяжешь, а я держу. Повторять дважды не требуется: Бассо, не дрогнув, не спросив, что значит это «держу», вяжет, начиная со страшных нечеловеческих рук. Чтобы не расцепить, не разорвать, не сломав себе пальцы, запястья не вывернув. Он знает, как. Научен годами и горьким опытом. Видел ведь в жизни такое, что не каждому доведется. Гарретт послушно-бездумно ступает на расстеленную холстину. Ломко, словно марионетка. Садится-падает прямо на мокрый песок, стоит ноги связать, принявшись чередовать полотно и узлы веревок. Бассо вяжет крепко-накрепко. До боли. Возможно (однозначно), останутся синяки. От лица, скрытого капюшоном, отворачивается, даже когда укрывает холстиной плечи. Оттягивает до последнего, взгляд отводит то на мох, пожирающий каменную кладку, то на крошечные волны, выбрасывающие на берег ошметки водорослей, только чтобы не посмотреть. Чтобы не испугаться. Бассо знает: ему не понравится то, что увидит. Но отступать некуда. Королева Попрошаек, как и всегда, права. У лица под капюшоном нет глаз и рта. Как и нормального носа и, Бассо уверен, ушей и волос. Только кожа. Мертвецки бледная-белая кожа, врезающаяся в кости. И чуть бугрящийся росчерк шрама там, где должно быть правому глазу. Бассо не позволяет себе даже пораженного вздоха. Только нервно сглатывает, скрывая страшное лицо без лица под мешком с неприметной прорезью для… Для чего? Он не уверен, что этим остатком носа вообще возможно дышать. Ещё слой холстины, ещё слой веревок. Когда Бассо подымается с колен, до хруста расправляя затекшую поясницу, Гарретт похож то ли на огромный кулек с тряпьем, то ли на бедняка, помершего от мрака, – их так же кутали в первые дни эпидемии, когда до трупов ещё было кому-то дело. И тут Гарретт ни с того ни с сего, до – бездвижный, безмолвный, начинает подрагивать и жутко, совершенно нечеловечески, шипеть и булькать. Хотя, вроде бы, нечем – рта, вроде бы, нет. А он булькает, клокочет, ворчит. Дергается и трясется. На большее не способен – сдерживают веревки. Пусть холстина и заглушает звуки, Бассо невольно делает шаг назад: он отнюдь не смельчак и совсем не герой, и на сегодня странного и необъяснимого дерьма уже достаточно, чтобы немного паниковать. Чтобы мечтать вернуться к себе, напиться до беспамятства и забыться мертвым сном без сновидений, а, проснувшись по утру с жутким похмельем, обнаружить, что всё это – бредовый кошмар. Вообще всё с того дня, как Гарретт вновь начал игнорировать письма. Ещё шаг, и Бассо чуть не валиться в лодку, но узкая женская кисть, как когти Катрин вцепляющаяся в плечо, отрезвляет и возвращает в реальность. Бассо кидает взгляд на совсем не миледи, опирающуюся о его руку и думает, что вовсе не хочет знать, что в Мойре произошло. На его памяти те же помершие от мрака никогда настолько плохо не выглядели. В человеке, вроде бы, пять литров крови, а у Вассы от носа и до груди плотной коркой запеклось на вид три или даже четыре, и к губам до сих пор тонкой струйкой стекает свежая, поблескивающая маслянисто. Тяжелый металлический запах перебивает даже канализационную вонь. Кровь. Много крови. Но, если взять себя в руки и подумать, то, конечно, не литр даже, и тем более не три или четыре – с такой кровопотерей попросту не живут, а Вассе хватает сил самой стоять на ногах. Ковылять без поддержки в указанном направлении. И на том спасибо: два тела на одном горбу нести было бы уже слишком. Бассо, пересилив себя, поборов против воли накатывающий ужас, тащит наверх к кибитке зло щелкающего и шелестящего Гарретта. Васса идет следом, пошатываясь, словно последняя пьянь.***
Королева Попрошаек встречает их там же, в часовне, сидя в кресле у заброшенного алтаря. Только на этот раз – никакого чая, и свита не таится в тенях. – Ещё не поздно, – отвечает на незаданный вопрос, стоит подойти ближе. Два крепких парня отстраняют Бассо от живой ноши, подхватывают подрагивающего-ворчащего Гарретта и осторожно уносят во мрак, туда, куда чужакам путь заказан. И только в этот момент Бассо понимает, насколько устал всего за несколько сотен метров: хотя Гарретт на диво легок для своих лет, у самого Бассо мышцы явно уже не те, что в молодости, когда брался мешками таскать из амбаров зерно и мог попросту выкрасть небольшой сейф, если не получалось на месте вскрыть. Королева Попрошаек, словно читая его мысли, улыбается уголками губ. – Я помогу Гарретту, но тебе, Бассо, придется развязать хотя бы половину узлов. Их куда проще разрезать, но старухе такой вариант не придется по нраву: хорошая веревка с холстиной не плата, но лучше, чем ничего. Бассо косится на свою спутницу, чуть покачивающуюся из стороны в сторону: её бы уложить да хотя бы и на пол. Или усадить куда-нибудь. Дать воды. Кровь течь перестала вскоре после того, как они погрузились в кибитку, но чувствовала Васса себя хреново, и не требовалось особой проницательности, чтобы это понять. Сказывалась и усталость, и кровопотеря, и Трикстер знает, что ещё: на поясе – ни одной из тринадцати вспышек, а на руках – пятна копоти. Больной взгляд красных от полопавшихся сосудов глаз смотрит куда-то сквозь алтарь, а под восковой кожей отчетливо темнеют переплетения вен. От голоса старухи Васса вздрагивает: – Можешь остаться здесь и отдохнуть. Королева Попрошаек не без помощи ещё одного придворного подымается с побитого временем трона, а Васса только качает головой, чуть кланяется, отступая назад. – Благодарю, – смотрит уже не сквозь алтарь – в пронзительное серебро. – Но не стану злоупотреблять гостеприимством. Разворачивается и той же пьяной-больной походкой покидает часовню, сливаясь с ночной теменью едва шагнув за порог. Бассо не кидается вдогонку – бессмысленно, только надеется, что, куда бы она ни направилась, ей хватит сил и везения добраться до туда без приключений. Королева Попрошаек выдыхает едва ли не весело: – Орденское воспитание.***
Ветер перебирает бархат портьер отголосками морского бриза. Соль не печет горечью на языке, а в отдаленном плеске волн не слышится угрожающий шепот. Нить жемчуга соскальзывает в шкатулку, скрывая плотную бумагу, исписанную нарочито ажурным почерком Сяо-Сяо. Тяжелый запах сандала чувствуется даже так. Пожалуй, Вассе стоит быть благодарной мужчинам Города, не привыкшим интересоваться комфортом и чаяниями сколь угодно элитных проституток. Вызвать симпатию и какое-никакое доверие оказалось до смешного легко. Цветочки радовались пустякам вроде обходительности и вежливости, дорогому вину, вкусной пище, аккуратным прикосновениям и милым глупостям, прошептанным на ушко. И блестящим камушкам, несомненно, утаенным от мадам. Наслаждались ярко и искренне. Дарили свои эмоции только ей и исключительно добровольно, заполняя болезненную пустоту меж ключиц. Их безыскусное счастье уже к новой ночи растеклось под кожей багряным-багровым, компенсируя недавнее измождение и отчасти – кровопотерю. А ведь крови было так много, что, казалось, не восполнить вовек. Не оттереться. Не выжить. Васса вздыхает, отгоняя дурные мысли. Полный контроль – слишком опасный трюк. Затянись ещё на четверть часа, убил бы наверняка. По правилам этому не учили до посвящения: повезло, что Мастер на правила те наплевал как понял, что другого помощника не сыскать. Вырвал у древесного бога, ей отдал свой последний вздох. Иначе они с Гарреттом так и остались бы там, на острове, у подножия скал: ступить на причал, выдающийся в море, мастер-вор не мог, как ни пытался, словно по кромке берега линия заговоренная змеилась. На случай, если найдется глупец, что отважится спуститься в бездну безумия, спасителем себя возомнив, и по нелепой случайности преуспеет. Как плевок в лицо после пеплом осыпавшихся творений Примали. Васса выжгла проклятие Мойры не для того, чтобы сдаться в последний миг, отказаться применить непосильное и самому безрассудному смельчаку. Искусство мертвого ордена забыто, похоронено вместе с ним, но подвластно до сих пор такому же забытому ученику, не брезгающему воспользоваться чужим доверием. Она ведь не Мастер – ей без доверия не обойтись. Благо в Гарретте его с излишком. Думалось, нацепив чужое тело, разум ослепив, достаточно будет причал преодолеть. Не вышло. Тот, кто сети раскинул, вовсе не дилетант. Гарретта потянуло назад. Настолько, что осознание действительности почти померкло. Пришлось диктовать каждый шаг. И надеется, что штиль продержится ещё хоть пару часов: собственное оцепеневшее тело выбила бы из лодки любая волна покрупней. Гарретту под контролем не понравилось. Несмотря на то, что едва ли помнил себя, до тянущей боли в груди желая вернуться на остров, за тонкую линию, очерченную по кромке прибоя, а лучше – в иссеченную химическим светом тюрьму, хоть некуда возвращаться, не к кому. В какой-то момент, совсем недалеко от огней порта, Васса действительно думала, что умрет. Будто бы море, не убившее однажды, вознамерилось взять реванш. Багряное-багровое меж ключиц едва ли грело, а кровь залила не только лицо и шею. Слабость собственная мешалась с болью не в своих мышцах, с усталостью чужого тела, отчаянно пытавшегося прогнать чужеродное, давящее, приказывающее, мешающее весла бросить и погрузиться в толщу воды. Было не плохо – отвратительно. Разум морочить – одно, тело подчинить – совсем другое. По отдельности – не так уж и сложно, если знать, как. Пары мгновений достаточно, чтобы заронить сомнения, подтолкнуть к нужным мыслям. Минуты – чтобы заставить вывернуть собственное запястье. А вместе и разум, пусть замутненный, и тело взять под контроль, к тому же на столь долгий срок – фокус совсем другого порядка. И для Мастера наказуемый, если силы не рассчитать. Что уж говорить о непосвящённом, уповающем лишь на доверие? Бассо не подвел. Пришел. Сделал всё в точности как оговаривали, хоть до отплытия с сотню раз повторил, что не смельчак, не герой, и многого от него ждать бессмысленно, даже наивно. И пусть. Нет смельчаков и героев – это всё выдумки. Есть друзья, что готовы перебороть свои страхи и слабости, забыть о любых вопросах и попытаться помочь, несмотря ни на что. Это дорогого стоит. Гарретту удивительно повезло. Бассо, наверняка, и сейчас приглядывает за ним. Как по совести и ей следовало бы. Васса ловит собственный осуждающий взгляд в отражении. Колье леди Кристины поблескивает у самого зеркала. Впервые более чем за год: касаться огненных гранатов нет сил. Васса не видела Гарретта с той самой ночи. Не смогла заставить себя вернуться. Ни после отдыха у Сяо-Сяо, ни через неделю, ни на исходе второй. Хоть так и не поняла, что боялась увидеть: то ли нечеловеческое лицо без лица, являющееся теперь в кошмарах средь белесого сияния потусторонних цветов, то ли яд недоверия в темных глазах. Гарретт никогда не спрашивал о прошлом. Доверял. Принимал на веру слова о том, что было, и о том, что будет, о Примали и смысле, не пытаясь хитростью или лестью выведать, откуда это известно. Стоило рассказать ему больше, чем причину. Пусть не как странники сотни и сотни лет ходили по миру, по крупицам собирая то, что забывали другие, но хотя бы, как всё началось. По крайней мере, для неё. Чтобы не мучится страхом и неизвестностью. Не забивать натужным смехом и ворохом скопившихся дел нервозное беспокойство, не позволяющее ни распечатать неряшливое письмо без обратного адреса, ни лично наведаться к Бассо, ни возвратиться в разрушенную часовню к забытому алтарю, взглянуть в серебро глаз старой ведьмы и задать единственный по-настоящему важный вопрос. Мастер был прав – можно покинуть орден, но невозможно вычеркнуть его из себя. Не получится. Даже теперь, когда никакого ордена нет. Васса вынимает из незамысловатой прически изукрашенные опалами шпильки. На ней – всё ещё открытое платье темно-лилового шелка, лестно оцененное леди Рубен. Почтенна дама не только хорошо платит за проверку мнимых угроз своей безупречной репутации, но и неизменно приглашает на приемы и вечера. Музыка, вино и тысячи тысяч изящных слов – хороший залог верности. Золото, конечно, надежнее, но это весьма приятное дополнение. Жаль, танцы всю ночь напролет давно вышли из моды. Вот уж что помогло бы отвлечься, повалиться на кровать, не чувствуя ног, и заснуть, не терзаясь ни дурными предчувствиями, ни угрызениями совести. От вина и бесед ведь усталости никакой. Как и толка – от снов, травящих безысходностью обреченной. – Я, конечно, не посыльный, – раздается от окна знакомый вкрадчивый голос, стоит заняться корсажем. – Но Королева Попрошаек просила передать это. Сказала, ты оценишь. Шелковый шнур выскальзывает из рук. На кровать, рядом с ночной сорочкой, падает книга. Тяжелая, в кожаном переплете. С первого взгляда видно – не старая. Древняя. В воздухе почти чувствуется запах пожелтевших страниц. Не влажный и плесневелый, как в Мойре, – сухой. Деликатный и ненавязчивый. На темной обложке – глубокая выщерблена, а выше – изящная подпись. Непонятная вовсе, если не знать орденский шифр. «Зерцало дней минувших». Вдох обрывается на середине. Вровень словам. Это не может быть правдой. Просто не может. Сгорело всё, а что не сгорело – утонуло в крови. Ничего не осталось и никого. Васса не верит. Перечитывает снова и снова три слова, пытаясь убедить себя, что ошиблась, но ошибки никакой нет. «Зерцало дней минувших, что грядут». Она даже знает, что там, за выщербленой, на обратной стороне – имя переписчика, год и неизменное «собственность ордена Странников». На талии смыкаются чужие руки. Гарретт привлекает Вассу к себе, и ей на мгновение становиться жутко. Он ведь теперь обязательно спросит. Не сможет не спросить. И он действительно спрашивает, опаляя жаром дыхания ухо и шею: – Слышала последние новости? Поговаривают, леди Грейвс разорвала помолвку со своим оценщиком – вот уже пару недель выходит в свет без его подарков, – Гарретт усмехается, а Васса застывает в недоумении, почти позабыв, как дышать. – Бедный мсье Гарри Аретт – упустить такое сокровище! Я бы на его месте был морально разбит. Гарретт привычно зарывается носом в распущенные локоны, нежно целует шею. Спрашивает, но вовсе не то, о чем думалось. Словно не случилось ничего вспоминает старую игру и несколько забавных дней в амплуа безумно влюбленного иностранца. – Думаешь, слухи не лгут? – голос срывается совсем некрасиво. Не под стать заданному тону. – Вряд ли, – Гарретт нарочито задумчиво накручивает на пальцы шелковый шнур. – Ставлю на то, что леди Грейвс слишком озабочена тем, что мсье Аретту случайно стало известно о её принадлежности к некому тайному ордену. Хотя, думается, о чем-то подобном он догадывался уже давно. От этого почти признания становиться легче. Настолько, что колени подкашиваются, и ноги перестают держать. И то, что томило, что мучало, удается сказать неправдоподобно легко: – Это не просто принадлежность – они воспитали меня, – слова растворяются в размеренном дыхании мастера-вора. Васса поворачивается в кольце его рук, ловит внимательный взгляд темных глаз. Понимает – ему по-прежнему достаточно. Не спросит, если сама не продолжит. Поймет. И сейчас ведь по правде не спросил. Да только так недостаточно уже ей. – Подобрали через пару дней после рождения. Доверие в обмен на доверие. Гарретт молчит, словно бы подбирая слова, а Васса никак не может наглядятся на его лицо. Всё ещё изможденное, но до боли человеческое. Живое и настоящее. И правый глаз все так же отливает голубоватым сиянием в лунном свете. Наконец, Гарретт вновь усмехается: – А меня воспитали улицы – что с того? – как будто его это вовсе не трогает. Как будто одно и то же с детских лет учится срезать кошельки и чужие думы мутить. – Я благодарен тебе. За всё. Никто другой не вытащил бы меня оттуда. Теперь её черед подбирать слова. Васса цепляется за плечи Гарретта, приникает ближе, не обращая внимания на врезающиеся в тело ремни и пряжки. Не думая, как марается пылью и грязью темно-лиловый шелк. То, что на душе, иначе не выразить. Всё хорошо. Всё действительно хорошо. И только одно до сих пор тревожит: – Ты уже бывал там, знал обо всём, но вернулся. Зачем? – Работа. По крайней мере, тогда так казалось, – признает не без мрачной иронии в тоне, чуть покачивая головой. То, что он говорит, действительно объясняет всё. – Меня наняли украсть Глаз Бури – крупный бриллиант особой огранки, причем, у другого вора, пока тот не сбыл его с рук. Задаток показался весьма щедрым, а полная плата превысила бы стоимость Глаза в полтора раза, так что я недолго думал. Единственная сложность – вор, как и заказчик, был не местным, и понадобилось недели две выслеживать подходящего под описание человека в порту. Тот прибыл на одном из пассажирских судов, отобедал в «Покое Сирены», но, вместо того, чтобы снять комнату, арендовал лодку и отправился к Мойре. И всё, – вздыхает, крепче прижимая к себе. – Я ждал до ночи, но он и не думал возвращаться, тогда пришлось позаимствовать лодку Бассо и поспешить следом: не хотелось упускать Глаз так глупо. Что произошло на острове, думаю, догадываешься. Всё указывало на то, что моя цель укрылась в лечебнице, и я, похоже, впервые в жизни переоценил свои силы. Вассе всё это не нравится. Очень. – Мы с Бассо видели лишь его лодку у причала, – первая зацепка сама бросается в глаза, не оставляя ни единого шанса не признать очевидное. Гарретт кивает: – Да, об этом мы уже разведали – Бассо подергал за ниточки. Тот человек вернулся на следующее утро, забрал залог у владельца лодки и сел на первое судно, следующее вдоль по восточному побережью. У нас даже есть его имя, целых три, и вряд ли хоть одно из них настоящее. – Про заказчика, думается, спрашивать излишне. Его суть ведь предельно ясна. Этого Васса не говорит. Нет смысла озвучивать очевидное. Гарретт думает о том же, о чем и она сама. Ошибка исключена. – Наверняка известно одно – он богат. Те деньги, что мне передали от имени Константина, коллекционера редкостей из Деренхолла, до сих пор там, где я их оставил, в целости и сохранности. Такой человек существует, и его коллекцию действительно не так давно проредили, и пропало несколько невероятно ценных камней. Глаз Бури в их числе. – Думаешь, он стал всего лишь ширмой? – пусть суть ясна, но имя не помешает, чтобы заранее отследить угрозу. – Возможно, – вопреки серьезному тону, ловкие пальцы возвращаются к шелковому шнуру, совершенно бесстыдно расправляясь с корсажем. – Я не общался с ним лично, как понимаешь, пару тысяч миль ни один из нас не согласился бы преодолеть ради встречи. Женщина, представившаяся его помощницей, говорила и действовала вполне убедительно, но за ней мог стоять кто угодно. – В том числе и сам Константин, – бесстыдство оказывается заразительным. Васса знает, как сорвать с мастера-вора неизменный капюшон. Волосы куда короче привычного, но она заставляет себя не задумываться, почему. – Просто он не предполагал всерьез, что ты выберешься. Гарретт, пожалуй, самый аккуратный любовник – даже в порыве страсти не забывает о ценности материальных вещей. И, как ни удивительно, не считает нужным прерывать начатый разговор. – Кто бы он ни был, он знает о Примали, знает, что в Мойре ещё… Оставалась какая-то её часть, – то, что происходило там, помнится чередой несвязных обрывков, полуснов-полуяви, удушающей и болезненной. Гарретт на мгновение с силой смыкает веки, отгоняя неприятные образы, и возвращается к поиску пуговиц верхней юбки. Возможно, он расскажет. Когда-нибудь. Не сейчас, когда ещё слишком близко, слишком ярко. Когда его готовы понять и принять без слов. – Не знаю, чем заслужил такое внимание, но убить меня можно было бы куда быстрее и дешевле, – взгляд долгий, тяжелый. Доверие в обмен на доверие. – Он хотел, чтобы я исчез, а не умер, так ведь? Васса не знает наверняка. – Для того, кто старше песков и скал, деньги значения не имеют. Это игрушки смертных, – вспоминает, как Мастер толковал полузабытые книги, ссылаясь на предсказания Хранителей, на сам древний орден, давным-давно растворившийся в веках и напоследок вольно или невольно запечатавший всю свою силу в сосуд, что глупцы, завладевшие им спустя столетия, нарекли Прималью. Как составлял карты грядущего, объяснял то, что Совет услышать не пожелал, за что и поплатился. Пальцы путаются в сложном переплетении ремней. – Он ищет силу, чтобы вернуть былое могущество, но Прималь не так проста. Она сама по себе, а не в людях – нет носителя, с чьей жизнью её можно было бы поглотить. Ты же связан с ней, пусть не столь тесно. Вероятно, он пытался усилить эту связь и заодно обезвредить тебя, чтобы в назначенный час заколоть на жертвенном алтаре. Он придет уже скоро. Быстрее, чем казалось, – голос срывается на мгновение. Скоро, но не сейчас. Тот, чье могущество возрастает в пору буйного цвета и говорливого разнотравья, вряд ли явится за неделю до осени. К тому же, для соответствия предсказанному пока не хватает истово верующих. Хотя вера ведь не лучше пожара – быстро разгорается там, где иного ничего нет. – Вероятно, в конце весны, чтобы к провести ритуал в летнее солнцестояние. Последнее не удается сказать безразлично, но Гарретт прерывает невеселые думы глубоким поцелуем. – Когда придет время, мы будем готовы, – выдыхает насмешливо, наконец-то по-настоящему давая волю рукам.