Тайна за семью печатями

Его часто спрашивают, что такое счастье? Забавно, но Доума никогда не знал ответа на этот вопрос. Он способен с ходу выдать сотни различных формулировок, но все эти бесплодные философские изыскания кажутся ему безнадёжно пошлыми и абсурдными. Люди чуть ли не с момента своего рождения обречены на скоропостижное угасание. Человеческий век столь недолог. Доуму окружают сплошные бабочки-однодневки. И эти жалкие горемыки беспрестанно просят его совета, мудрого напутствия, благословения. Они смотрят подобострастно, буквально боготворят его, заглядывают ему в рот, ловя каждое слово, и ждут от него, по меньшей мере, чуда. Метать бисер перед толпой — сколько угодно. Лить притворные слёзы в три ручья — всегда пожалуйста. Доума даёт людям то, что им нужно. У него найдётся сладкая пилюля для каждого. Демон прощается с последним посетителем, и вскоре в приёмном зале остаются лишь несколько преданных слуг. Небрежным кивком он отправляет их прочь. Вышколенные не хуже дрессированных спаниелей, прислужницы бесшумно испаряются. Оставшись в полном одиночестве, Доума встаёт, удовлетворённо потягивается, заложив руки за голову, и идёт в просторную смежную комнату, его личные покои. Сбрасывая на ходу ритуальную мантию и громоздкий головной убор, он опускается на мягкий футон. Едва Доума успевает перевести дух, в опочивальню нежданно-негаданно заползает Иноске. Годовалый малец недавно научился отодвигать сёдзи и теперь пользуется новым навыком при любой удобной возможности. Он довольно уверенно топает, однако предпочитает передвигаться по-прежнему на четвереньках, особенно если речь заходит о длительных дистанциях. За ним нужен постоянный присмотр. Глазом моргнуть не успеешь, как этот поганец уже где-то проказничает. Запихивает в рот камни, грызёт ветки, тянет за хвост дворового кота или ест из его миски. Иноске шумный, словно горный поток. А ещё на редкость прожорливый, точно самый что ни на есть ёкай. Настоящий маленький демонёнок. Впрочем, не удивительно. Такому энергичному непоседе требуется целая прорва калорий. Доума молча смотрит на приближающегося ребенка, разглядывая крошечное пухлое тельце и невольно представляя вместо него упитанного поросёнка. Фантазия услужливо заполняет недостающие фрагменты, отчего воссозданная в мозгу картина становится всё реалистичней. Конечности Иноске оставляют за собой дорожку грязных следов на татами. Демон брезгливо морщится, вздыхает. Опять этот негодник вляпался в какую-нибудь лужу или, упаси Будда, чего похуже. Доума на миг задумывается, прислушиваясь к собственным ощущениям. То, что он чувствует по отношению к Иноске, нельзя назвать ненавистью. Пожалуй, чумазый сорванец действует ему на нервы. Так обычно раздражает жужжащий над ухом комар. Яркие эмоции, такие как всеобъемлющая любовь или испепеляющий гнев, ему не доступны. У него никогда не получалось в них погрузиться. Едва появившись, они тотчас отхлынывают, подобно морской волне при отливе. На глинисто-илистом берегу остаются обломки кораблекрушения — никчёмные, которые не хотелось спасать и в которых не хотелось копаться. Ни единого проблеска страсти или хотя бы воодушевления, лишь сплошная серость в океане равнодушия и цинизма... Пока демон предаётся размышлениям, мальчонка времени зря не теряет и начинает карабкаться по его ноге, пачкая дорогую светлую ткань безобразными разводами. Принимая сидячее положение, Доума недовольно отпихивает его от себя. Разумеется, недостаточно сильно, дабы как-то навредить ему. Потому что это расстроит Котоху, и она будет безутешна, если с её отпрыском что-нибудь случится. Иноске заваливается набок и скатывается обратно на татами. Но тут же приподнимается, используя в качестве опоры согнутое колено Доумы. Он гримасничает и нелепо раскачивается из стороны в сторону, показывая в угрожающем оскале аж целых четыре зуба, а затем вдруг впивается в его бедро. Демон хмурится, наблюдая за тем, как Иноске остервенело сжимает челюсти. Он не боится, что мальчик случайно прокусит кожу и наглотается отравленной крови. Далеко не каждый охотник способен разрезать катаной его крепкую плоть, чего уж говорить о каком-то человеческом детёныше. А вот противные слюни — вполне реальная угроза. Чувствуя неприятную, медленно просачивающуюся сквозь штаты влагу, Доума повторно отталкивает Иноске. Как бы он не старался сдерживаться, мальчик всё равно отлетает назад и падает на спину, больно ударяясь затылком. Его мордашка моментально багровеет. Иноске кривит губы, надувает щёки, становясь похожим на кипящий чайник. Доуме уже мерещатся колечки пара, вздымающиеся из его ушей, и он ожидает, что сопляк сейчас громко заплачет. Далее на его дикий рёв сбежится всё поместье. Однако малец, пару раз хлюпнув носом, неожиданно успокаивается. Их взгляды пересекаются, радужный против изумрудного, и между ними происходит немая борьба. Доума удивлённо вскидывает брови и слегка подаётся вперёд. — И кто же из нас демон после этого, а? — с усмешкой спрашивает он, озвучивая вслух свои недавние мысли. — Ну же, отвечай, кусака. Ты злой-презлой демон или маленький хряк? Иноске, конечно, не отзывается, да и Доума не надеется, что тот скажет что-нибудь в ответ. Вполне достаточно его глупых улюлюканий. По правде говоря, он немного страшится того момента, когда Иноске начнёт без устали болтать. Доума никогда не спит, сочная человечина снабжает его всем необходимым. Но в присутствии лохматой бестии хочется накрыть себя одеялом и притвориться спящим, а лучше мёртвым. Малец потешно фыркает, становясь на косолапые ножки. Широко расставив ручонки в стороны для дополнительного баланса, он победно выпрямляется, как бы говоря: вот он я, единственный и неповторимый в своём роде, и я снова готов тебя слюнявить! Поддавшись внезапному импульсу, Доума достаёт веер и лёгким взмахом руки создаёт ледяную фигуру в форме бутона гортензии. Он, второй среди Высших О'ни, способен сотворить огромную статую Бодхисаттвы или целый снежный дворец. Стоит ему только пожелать, и весь храм мгновенно покроется толстой коркой льда, а люди падут замертво от обморожения лёгких. Довольно иронично, что он вынужден использовать технику демонической крови для того, чтобы развлечь мальчишку. Точнее отвлечь, ибо в третий раз Иноске может не повезти, и Доума ненароком его покалечит. Увидев хрустальный цветок, Иноске застывает на месте. Недоумённо хлопает по-девичьи длинными ресницами. В этот момент он напоминает Котоху, такой же спонтанный и чистый, будто вода из колодца. Доума легко просматривает прозрачную гладь его души и читает, словно открытую книгу. Но в этой простоте есть нечто неуловимо притягательное. Изящный росчерк позолоченного веера, и гортензия стремительно плавится, а на её месте возникает другая фигура — миниатюрная серебристая лошадка. Иноске ахает, его глаза загораются живым интересом. Хмыкнув, Доума меняет лошадку на карикатурного пузатого кабанчика. Тут Иноске впадает в натуральный экстаз. Он начинает гоготать и трясти головой, сбиваясь периодически на восторженное повизгивание. Продолжая смеяться, Иноске подбегает к Доуме и обхватывает ладонями ледяную статуэтку. Обжигающий холод его ни капельки не смущает, он прижимает игрушку к груди и принимается кружиться с ней по комнате, как оголтелый. В порыве бурных чувств спотыкается и падает, но из объятий ледышку не выпускает. Иноске буквально сияет от радости, он — это сплошной сгусток энергии и безудержного позитива. — Папа! — восклицает Иноске, обернувшись к Доуме. Демон вздрагивает. В следующую секунду кабанчик с тихим «пуф» трескается в руках Иноске, осыпаясь мелкой крошкой. Иноске переводит изумлённый взгляд с Доумы на свои пустые ладони, не понимая куда подевалась так понравившаяся ему фигурка. Доума больше не шевелится, кажется, даже не моргает. Он закрывается от всех звуков внешнего мира. Вокруг него образовывается вакуум. Время словно загустевает, превращается в вязкий кисель. Он не может отчётливо сказать, как долго продолжается его затуманенное состояние — мгновение или вечность. Спустя бесконечно долгую минуту в проёме появляется встревоженная Котоха. — Извините, Доума-сама, — пристыженно лепечет она, подбегая к Иноске и беря его на руки. — Я всего на минутку отвернулась, а его след простыл. Первым делом направилась на кухню, потом во двор. Обыскалась вся, но кто же знал, что он вздумает загостить у вас… Видя, что Доума не реагирует, уставившись в пустоту, Котоха растерянно умолкает. — Прошу простить мою бестактность, — продолжает она после короткой паузы, — я так распереживалась из-за Иноске, что совсем позабыла об элементарных правилах приличия. Надеюсь, мой сын не слишком допекал вас. Котоха низко кланяется и поспешно устремляется к выходу. — Постой, — окликает её Доума, не узнавая собственного охрипшего голоса. — Если скрасишь сегодняшний ужин своим присутствуем, то твоя вина будет заглажена. — В конце ему удаётся напустить на себя непринуждённый вид. Его светлый лик — безупречно отточенная невозмутимая маска. Он носит её так долго и искусно, что она, должно быть, намертво срослась с его лицом, став неотъемлемой частью. Доума ловит себя на иррациональном желании проткнуть эту кукольную личину когтями, содрать кожу и снять мясо с костей. Вместо этого он растягивает губы в улыбке. — С удовольствием составлю вам компанию, — соглашается Котоха, прекращая суетиться. — Иноске уже начал говорить? — неожиданно, в том числе и для самого себя, спрашивает Доума, когда девушка уже практически вышла из комнаты. — Ещё нет, — отвечает Котоха и, поправляя сползший подгузник малыша, ласково добавляет: — Интересно, каким будет его первое слово? — она осекается, замечая, как взор Доумы вновь стекленеет. — Вас он точно не отвлёк от чего-нибудь важного? — Пустяки, всё хорошо, — он натянуто улыбается, и по белоснежному мрамору его кожи бежит незаметная трещина. — Что ж, тогда до скорого, а пока можешь идти.

***

Котоха баюкает Иноске целый час напролёт, а маленькое исчадие ада всё никак не желает утихомириваться. Безусловно, он не мучает девушку таким же изощрённым способом, как своего врага номер один: Доуму. Тем не менее Котоха тоже порой выматывается. Виду не подаёт, но Доума видит — устаёт. Он подумывает приставить к Иноске няню, которая будет строго наблюдать, чтобы ребенок не «баловался», то есть не допускать его до него. Жаль, Котоха никогда не согласится. Ох уж этот неистребимый материнский инстинкт. Дослушав очередную колыбельную, Иноске решает выпутаться из переносной люльки, после чего решительно направляется к Доуме. Он перебирается к нему на колени, некоторое время ворочается, устраиваясь поудобней, и умиротворённо затихает. Доума снисходительно ухмыляется: наглая выходка Иноске его скорее забавляет, нежели злит. Демон пробует прикоснуться к нему, и о чудо, капризный хитрюга его не отталкивает. Не вопит по обыкновению громко и возмущённо, не упирается пяткой ему в подбородок, не пытается укусить. Как показал неоднократный опыт, присутствие Котохи отнюдь не является гарантом их спокойного общения. Такое безропотное поведение настолько ему не свойственно, что Доума трогает его лоб, проверяя, нет ли у него жара. Кожа мальчика нормальной температуры, и он выглядит абсолютно здоровым. Иноске сонно зевает, вяло играясь с пряжкой его ремня, и, икнув напоследок, медленно закрывает глаза. — Вы нравитесь Иноске, — мягко произносит Котоха. — Неужели? А мне кажется, что он часто ревнует. Иноске злится каждый раз, когда ты смотришь на меня, а не на него, — лукаво шепчет Доума. Котоха сдавленно прыскает в кулак. Они оба стараются не потревожить его резкими звуками. — На самом деле Иноске очень к вам привязан. — А ты? — невольно вырывается у Доумы, и он тут же готов взять свои слова обратно. Котоха не отвечает, сконфуженно потупившись. Она сцепляет пальцы в замок, надеясь скрыть дрожь в руках, но он успевает её заметить. В воздухе повисает неловкое молчание. Доума замыкается и опускает взгляд в пол. Не разжимая губ, проводит языком по верхним клыкам, ощущая во рту мерзкий привкус жёлчи. Странная горечь скатывается вниз и поселяется в груди снежным комом. Его покои выходят в большой ухоженный сад, из-за приоткрытых сёдзи шелестит молодая листва, а клумбы пестрят весенними цветами. Над широким крыльцом колышутся атласные ленты и перешептываются подвесные бамбуковые колокольчики. Негромко шумит декоративный водопад в каменном пруду. Доума, обладая незаурядным вкусом, лично подбирал цветовую гамму, композицию плодовых деревьев и растений. Так уж вышло, что белого в саду получилось много. И он здесь главный, хотя не единственный. Вокруг царит весна, облагороженный участок буквально утопает в облаке пышной яблони, груши, сирени, черёмухи и бело-цветущих спирей. Стайками тропических мотыльков налетают бежевые тюльпаны. Звёздная россыпь алебастровых гиацинтов пьянит ароматом. За рёбрами Доумы, где-то глубоко, тоже всё выбелено. Там, в кривом зазеркалье, завывает студёный ветер и, беснуясь, пляшет морозная круговерть. По позвонкам скребётся колючий иней. Он устало прикрывает веки и видит перед собой заснеженные скалы, бескрайние сугробы и мёртвую, заиндевелую землю, на которой ничего не способно произрасти. Иноске внезапно дёргается, и Доума, сам того не осознавая, начинает поглаживать большим пальцем его висок. Мальчишка быстро успокаивается и утыкается мордочкой в широкую ладонь мужчины. Демон стряхивает оцепенение, перестаёт сутулиться. Тихое сопение Иноске щекочет его кожу, посылая мурашки от кончиков пальцев до самого локтя. Он рассеянно следит, как выпуклый детский живот мерно поднимается и опускается. Хашибира крепко спит и, наверное, видит красочные сны. Доума, будучи основателем и бессменным главой культа, привык находиться в центре всеобщего обожания. Но кажется, у него появился на этом поприще серьёзный конкурент. Даже во сне Иноске умудряется перетянуть на себя внимание. От него пахнет молоком, этот запах щекочет его острое чутьё, навевая давно похороненные воспоминания о его непутевых родителях. Мать в припадке ревности убила отца, любящего приударить за молоденькими девушками. Но было ли в его детстве хоть что-то хорошее? Доума роется в собственной памяти, будто в старом чулане. Перебирает выцветшие образы из прошлого, рассматривая их, как придирчивый покупатель безделушки на рынке. И среди груды бесполезного хлама он находит мимолетное воспоминание — в нём родители нежно его обнимали, а ещё они все втроём задорно над чем-то смеялись. Он позабыл обстоятельства этого момента, свой возраст, другие нюансы, но хорошо помнил тепло. Да, верно, тогда ему было уютно и тепло. Доума пропускает момент, когда Котоха поднимается и, подойдя к нему, тихо садится рядом. Её голова плавно опускается ему на плечо. Демон замирает, скашивает глаза на Котоху, и только сейчас замечает, что её лицо покрыто смущённым румянцем. Он вдруг чувствует, что внутри что-то рвётся, словно плотина его бесчувствия наконец-то ломается и её остатки размывает безудержное желание кричать, смеяться, плакать, танцевать, петь, причём одновременно. Внутри будто вспыхивает солнце, и горячая волна разливается по телу. К горлу подступает комок, перекрывает дыхание. Сердце сжимается от удивительного трепета, и это почти что больно, но Доума сдерживается, из-за всех сил стараясь сидеть неподвижно. Он не хочет спугнуть своё счастье. Его зрачки расширяются. Вот она — та самая тайна за семью печатями, которая влекла его все эти долгие годы, как огонь манит беспечного мотылька, и ради которой он готов пойти хоть на край света или достать звезду с небес. Как оказалось, заветная мечта находилась совсем близко, прямо у него под носом. Доума осторожно склоняется к Котохе, прислоняясь щекой к её макушке и невесомо целуя. Одна его рука аккуратно обвивается вокруг её талии, другая бережно прижимает Иноске. Он больше не сомневается. Впервые в жизни, будь то человеческой или демонической, Доума чувствует себя по-настоящему кому-то нужным.