Батаанский марш смерти

К северу от узкого аэродрома стояла гора Батаан, ее зубчатый кратер возносился на высоту 4600 футов в чистое холодное небо. С этой же высоты доносился гул японских бомбардировщиков, бесконечно кружащих над нами. На юге поднимался дым от груды камней, в которую превратился Маривелес. В трех милях от нас, за зеленовато-голубыми водами бухты, возвышался каменный Коррехидор, непокоренный, он защищал морской путь к Маниле, которая уже пала. Облачка серого дыма появлялись на склонах и вершине горы, когда японские бомбардировщики сбрасывали на нее свой груз. Пыль вокруг Маривелеса взметали колеса грузовиков и самоходной артиллерии. Японская артиллерия готовилась открыть огонь по Коррехидору с затопленных рисовых полей и ближайших гор. Из клубов пыли и дыма появлялись все новые американские и филиппинские солдаты, чтобы присоединиться к нам в ожидании торжества Императорской японской армии. После прибытия я сразу же услышал настойчивый шепот со всех сторон: - Избавляйтесь от всего японского, быстро! - От чего японского? – спросили мы. - От всего: денег, сувениров. Избавляйтесь от всего! Мы быстро последовали совету и вовремя. Японские сержанты и рядовые с тремя звездами стали ходить среди нас, приказывая открыть и вывернуть вещмешки. Они обыскали нас самих и стали рыться в вещах, забирая всякие предметы. Я заметил, что японцы, которые поначалу обращались с нами с холодным презрением, теперь становились грубыми. Людей толкали, отвешивали тумаки, били в грудь. Это разозлило и озадачило нас. Мы ничем их не провоцировали, не сопротивлялись обыску. Через несколько рядов от меня японец быстро выпрямился, оторвавшись от обыскиваемого мешка. В его руке было маленькое бритвенное зеркальце. - Японское? – спросил он владельца. На зеркальце было написано: «Сделано в Японии». Солдат кивнул. Японец отступил на шаг и ударил его прикладом по лицу. - Й-йя-я! – завопил он и ударил снова. Янки упал. Разъяренный японец бил его снова и снова, пока он не лишился чувств. Немного дальше другой японец месил кулаками лицо солдата, который упал на колени, а потом сильно пнул его в живот. Похоже, у него тоже нашли что-то японское. Мы были шокированы. Подобное обращение с военнопленными было за пределами нашего понимания. Я до сих пор не могу этого понять, хотя позже мне объяснили, что японцы полагали, будто мы забирали всякие японские предметы с тел погибших. И уж вовсе я не ожидал того жуткого события, которое вскоре последовало. Я был слишком далеко, чтобы самому видеть, но я видел жертву потом. Мы знали этого человека. Товарищ, стоявший неподалеку, позже рассказал мне все в ужасающих подробностях. Жертву, капитана ВВС, обыскивал трехзвездочный рядовой. Рядом стоял офицер, касаясь рукояти меча. Это был вовсе не зубастый очкарик, которого привыкли видеть читатели газет. Он был высоким и крепким, с жестоким лицом. «Этот офицер выглядел гигантом по сравнению с японцем-рядовым, - сказал мне собеседник, чье имя я не могу назвать, потому что он еще военнопленный. – Лицо у него было цвета красного дерева. Он вроде не особо интересовался происходящим. Он был бесстрастен, только в глубине глаз тлел огонек. Рядовой, мелкий проныра, обшаривал капитанские карманы. Он остановился и, свистя, втянул в себя воздух. Оказалось, он нашел японские иены, которые высоко поднял, качая головой и прищелкивая языком. Высокий японец посмотрел на деньги. Не говоря ни слова, он схватил капитана за плеч и швырнул на колени. Он вытащил из ножен меч и вскинул его над головой, держа обеими руками. Рядовой отступил в сторону. Мы даже не успели понять, что происходит, а темнолицый гигант опустил меч. Я помню, как на нем сверкнуло солнце. Послышался свист и мокрый удар, как будто тесак разрубил говяжью тушу. Голова капитана будто спрыгнула с его плеч. Она ударилась о землю и быстро покатилась среди рядов пленных. Тело упало вперед. Я видел раны, но такого фонтана крови ни разу не наблюдал. Сердце еще несколько секунд продолжало качать кровь, и с каждым ударом она выливалась на землю. Белая пыль под ногами превратилась в красноватую грязь. Я видел, как судорожно сжались и разжались кулаки. Я отвернулся. Когда я снова посмотрел, высокий японец вложил меч в ножны и прохаживался туда-сюда. Рядовой, который нашел иены, положил их себе в карман. Он завладел и вещами капитана». Это было первое убийство. Через год из убитых американских и филиппинских военнопленных можно было сложить гору. Наши охранники-японцы отбросили всякую сдержанность. Они били и пинали пленных, отбирая у них часы, авторучки, деньги, туалетные принадлежности. Сейчас, как никогда раньше, мне хотелось убивать японцев и я бы делал это с великим удовольствием. Одна мысль просто сводила меня с ума: знание о том, что убитый офицер никак не мог взять деньги у мертвого японца. Он служил на станции наблюдения далеко от передовой. Я сомневаюсь, что он вообще видел хоть одного мертвого японца. Постепенно я овладел собой. Впадя в берсеркерское неистовство, я бы просто погиб, без всякой надежды сравнять счет. Счет же был явно не в нашу пользу. 160 офицеров и рядовых Второй истребительной эскадрильи смешались с 500 другими американскими и филиппинскими солдатами всех видов войск и званий. Все они были грязными, оборванными, небритыми и усталыми. Многие были измучены недоеданием. Клубящаяся вокруг белая пыль липла к мокрым от пота бородам, прибавляя сцене гротеска. Нетрудно было вообразить, что шатающиеся от старости ветераны войны 1898 года вернулись на поля сражений молодости. Мы стояли больше часа на жгучей жаре, пока проходил обыск с его тычками и ударами. Потом японцы стали выбирать самых высоких и крепких. Их собирали в рабочие команды, чтобы оставить здесь. Сомневаюсь, что многие из них пережили стальной ливень орудий Коррехидора, обрушившийся немного позже на пляжи и холмы Батана. Эти люди месяцы напролет противостояли американскому железу, которое летело из японских орудий. А сейчас, очевидно, они будут умирать от американского железа, летящего из американских орудий. Когда оставшиеся из нас ушли с поля, наше место заняли сотни других пленных, которые последовали за нами в Батаанском марше смерти. Мы повернули на восток, на большую дорогу, которая пересекала северную оконечность Батаана, идя к Кабкабену и Батаанскому аэродрому, а затем шла на север, через Ламао, Балангу и Орани. Потом она поворачивала на северо-восток, к Сан-Фернандо, железнодорожному узлу и коммерческому центру провинции Пампанга. Обычно путешествие из Маривелеса на аэродром Кабкабена было приятной поездкой, на севере возвышался ряд высоких, покрытых зеленью гор, а справа расстилалось море. Белизна дороги красиво оттенялась темной зеленью тропической растительности по ее сторонам. Но в этот день здесь не было и проблеска красоты. Навстречу нам двигались кажущиеся бесконечными колонны японской пехоты, вереницы грузовиков, артиллерийские орудия, которые везли лошади, все это спешило к Батаану для концентрированной атаки на Коррехидор. Они поднимали клубы ослепляющей пыли, в которой ничего нельзя было различить. Через каждые несколько ярдов из этой серо-белой мути возникали японские сержанты, похожие на горгулий. Они выволакивали американцев из рядов, обыскивали их и били. Не пройдя и двух миль, мы были лишены почти всех личных вещей. Японцы даже и не думали нас кормить. Мало кто из нас ел хоть что-то с утра 9 апреля. Многие не ели уже четыре дня. У нас было немного тепловатой воды во фляжках и больше ничего. Канавы по обе стороны дороги были заполнены перевернутыми и разбитыми армейскими грузовиками, сожженными танками, орудиями, которые наши войска оставили в непригодном для использования состоянии. Иногда мы видели горы захваченных продуктов, на которых были знакомые надписи. Все это попало практически целым в руки японцев. Пока мы шли, я свел вместе 110 офицеров и рядовых 21-й Истребительной. Я не знал тогда, сколько осталось от нашей эскадрильи, но посчитал, что мы сможем лучше помогать и поддерживать друг друга, если будем держаться вместе. Мы ушли еще недалеко, когда начала работать мельница слухов. Через несколько минут слухов уже было множество. Говорили, что угодно: мы идем в Манилу, в старую тюрьму Билибид. Мы идем в Сан-Фернандо, а оттуда поездом поедем в какой-то далекий концлагерь. Впереди нас ожидают грузовики, в которые мы сядем. Мы сомневались в последнем слухе, но надеялись, что он верен. Солнце уже почти достигло зенита. Всепроникающая жара, казалось, специально находила и уничтожала остатки наших сил. Дорога, до того бывшая довольно ровной и прямой, начала изгибаться под крутыми углами, идя зигзагом. Мы были у Малого Багуйо. Я шел, опустив голову и прикрыв глаза, чтобы защититься от пыли и взглядов и наблюдать за японскими охранниками, идущими сбоку или посреди нас. Наполовину поднявшись на холм, мы достигли террасы, где за походным столом сидел японский офицер высокого ранга с младшими офицерами, перед ними были разложены карты и депеши. Когда я подошел поближе, он заметил меня и крикнул что-то вроде: - «Йей!» Он протянул ко мне руку ладонью вниз, сжимая и разжимая пальцы. Это означало знак приблизиться. Я притворился, будто не вижу. Он снова закричал, но я не остановился. Третье «Йей!» вибрировало от ярости. Солдат вытащил меня из строя и подтолкнул к столу. - Имя! – заорал офицер. Он уставился на крылья на моей форме. – Ты летчик? Я сказал ему имя (но не звание) и подтвердил, что я пилот. - Где ваши самолеты? - Все сбиты, - я, вращая ладонью, опустил руку вниз. - Не на Себу? Не на Минданао? - Не на Себу. Не на Минданао. - А-а-а! Лжешь! Мы знаем, что у вас есть самолеты. Мы видели. Иногда один… два… иногда три, четыре, пять. Где ваши аэродромы? Я отрицательно помотал головой и снова показал жестом падающий самолет. На карте я показал ему аэродромы. В Кабкабене, Батаане и Маривелесе. Он, конечно, знал о них. Он с нетерпением махнул рукой. - Еще один. Секретный аэродром. - Нет. Нет секретного аэродрома. - Правда? - Да, правда. - Где туннель? Где подводный туннель из Маривелеса в Коррехидор? Где туннели к скале Коррехидор? – он пододвинул ко мне карту. - Я не знаю ни о каких туннелях. Там нет туннелей, нет места. Я никогда не был на Коррехидоре. Я был только на аэродроме Николс на Батаане. - Ты – офицер-летчик и никогда не был на Скале Коррехидор! – он сузил глаза. Его офицеры тоже пришли в ярость. – ЛЖЕШЬ! – завопил он и вскочил. Это был крепкий мужчина, как и большинство японских офицеров. Он схватил меня за плечо и развернул, едва не выбив сустав. А потом толкнул изо всех сил обратно к колонне. Я ожидал, что за ударом последует пуля, но боялся оглянуться. Это могло его спровоцировать на выстрел. Когда я достиг колонны, офицер еще что-то прокричал мне вслед. Охранники стали подталкивать меня, чтобы я присоединился к своему отряду. Я и сам хотел оказаться среди своих, но два подъема в гору по сильной жаре и пыли едва не прикончили меня. К тому же я опасался, что охранники по бокам дороги могут решить, что я пытаюсь бежать. От ожидания пули в спину меня пронзила дрожь от макушки до пяток. Своих я догнал, когда мы проходили мимо Малого Багуйо. Там мы быстро достигли обгорелых развалин Госпиталя № 1, который разбомбили два дня назад. Среди почерневших руин бродили, как потерянные, больные и раненые американские солдаты. Идти им было некуда. Одеты они были в больничные пижамы и кимоно. Там и тут ковыляли одноногие калеки. У некоторых не было руки или обеих. Все нуждались в свежих повязках и со всей очевидностью страдали от шока после бомбежки. С удивлением смотрели они на колонны пленных. Когда раненых заметили японские офицеры, то окружили их и стали загонять в идущую колонну. Все они пытались идти, но мало кто мог двигаться с нужной скоростью. Упавших японцы скидывали на обочину. Японцы запретили нам помогать этим людям. А тех, кто пытался помогать, они (ходившие среди нас по двое-трое) били или кололи штыками. Больше мили эти человеческие обломки, пострадавшие от шока бомбежки, шли вместе с нами. Плечи у них были согнуты, а по лицам струился пот. Я не могу забыть выражение безнадежности у них в глазах. В конце концов силы их иссякли и они начали отставать. Я не знаю, что с ними сталось. Отойдя на милю к востоку от госпиталя, мы наткнулись на затор на дороге. По обе стороны запруженной дороги сотни японских солдат разгружали амуницию и припасы. Наша группа из более 600 американских и филиппинских пленных прошла сквозь пробку, стараясь обходить японцев, как только позволяло свободное место. Мы делали так, чтобы избежать обысков, избиений или назначения носильщиками. Сквозь клубящуюся пыль мы видели длинную линию грузовиков, стоящих бампер к бамперу. Их были сотни. И все до одного – американского производства. Я видел форды – их было больше всего – шевроле, GMS и другие. Эти грузовики не были захвачены, на них были японские надписи и они прибыли в трюмах флота вторжения. Трудно описать, что мы чувствовали, видя такие знакомые американские машины, полные ухмыляющимися японцами. Это было чувство подавленности и удрученности чрезвычайной силы. Мы уже привыкли к тому, что от японцев в нас летит американское железо, но это было уже чересчур. После прохода через пробку мы выбрались на открытое место. Здесь в течение двух часов мы впервые испытали, что такое открытое восточное солнце, которое выпивает силы и ослабляет дух. Японцы усадили нас на выжженную землю, полностью открытую солнцу. У многих американцев и филиппинцев не было ничего, чтобы покрыть голову. Я сидел рядом с низким кустом, но он не отбрасывал тени, потому что солнце было почти в зените. Многим людям вокруг меня стало плохо. Не в силах больше выдерживать эту жару, я решил отпить глоток тепловатой воды из своей алюминиевой фляжки. Но едва я успел отвернуть крышку, как фляжку вырвали у меня из рук. Это сделал незаметно подошедший сзади японец, который вылил всю воду в бурдюк для питья лошади и бросил пустую фляжку на землю. И он пошел дальше среди пленных, забирая у них воду и выливая в бурдюк. Набрав полный, он дал пить своей лошади. Случайно или намеренно нас вели по дороге мимо сваленных в кучи коробок и жестянок с продовольствием. Мы умирали с голоду, но просить есть у японцев было не только бесполезно, но и опасно. Однако немолодой американский полковник попытался это сделать. Он пересек дорогу и, указывая то на еду, то на сникших от усталости пленных, сделал несколько движений челюстями, будто жевал. Коренастый японский офицер усмехнулся и взял жестянку с консервированным лососем. Потом он ударил ею полковника по лицу так, что острый край банки раскроил тому всю щеку. Наш офицер, пошатываясь, вернулся к пленным, вытирая кровь. Японцы как будто ждали эту демонстрацию жестокости, чтобы завершить остановку. Нас снова подняли на ноги и погнали дальше по дороге. Мы поняли, что японцы не уважают ни возраст, ни звание. Злоба их все возрастала, пока мы маршировали по жаре. Им уже было недостаточно бить отставших или колоть их кончиком штыка. Теперь они кололи с силой, намереваясь убить. Мы прошли еще с милю под палящим солнцем, когда я споткнулся о тело, скорчившееся в пыли на дороге. Это был филиппинский солдат, убитый ударом штыка в живот. Еще через четверть мили я наткнулся на другого. Это тело было раздавлено тяжелыми колесами грузовиков. Скорченные, раздавленные тела вдоль дороги стали обычным зрелищем. У человеческого разума есть поразительная способность привыкать даже к худшему из ужасов. А здесь жара и жуткая усталость, видимо, притупили наши чувства. Однако мы четко сознавали, что можем погибнуть следующими, если будем спотыкаться и отставать. Пока мы тащились вдоль Госпиталя № 2, японцы устанавливали там артиллерию для стрельбы по Коррехидору. Густые джунгли скрывали сам госпиталь, но мы видели, как вокруг него ставили орудия. Японцы возлагали на них большие надежды; Коррехидор не осмелился бы вести ответный огонь. Я подумал о том, как грохот тяжелых пушек скажется на больных внутри госпиталя. Стрельба началась после того, как мы прошли мимо. Через несколько минут сильный удар по голове едва не швырнул меня на колени. Мне показалось, что снаряд одного из японских орудий попал прямо в меня. Стальная каска съехала мне прямо на глаза, а в ушах страшно зазвенело. Я снял каску и увидел японского сержанта, который размахивал дубинкой величиной с детскую бейсбольную биту. Он визгливо заорал и указал на мою помятую каску, а потом снова замахнулся дубинкой. Тогда я зашвырнул каску на обочину и он жестами приказал мне идти дальше. Как и многие мои товарищи, я оказался на палящей жаре без всякого головного убора. Японская артиллерия располагалась по всей южной оконечности Батаана. Вся земля позади нас тряслась от грохота орудий. Серый дым от взрывов появлялся на каменных боках Коррехидора. Скала отвечала японцам, но большая часть ее снарядов падала позади нас, на аэродроме Маривелес, откуда мы пришли. На закате мы пересекли аэродром Кабкабен, c которого не далее как тридцать девять часов назад взлетали наши самолеты. Японские орудия вновь загрохотали. Мы пересекли аэродром и остановились у рисового поля. У нас не было ни воды, ни еды, и не было надежды их получить, но мы сочли за счастье возможность хотя бы лечь на землю и не двигаться. Охранники встали по краям поля, и места для нас было предостаточно. Едва я заснул, как вдруг послышались визгливые вопли и крики. Среди нас появились японцы, которые пинали пленных, побуждая их встать. Нас погнали обратно на дорогу, по которой мы пошли дальше на восток. За время короткой остановки мускулы одеревенели, так что движение оказалось настоящей пыткой. Было темно, пока мы шли через аэродром Батаан, где я командовал, как и на аэродроме Кабкабен, всего два дня назад. В темноте было трудно идти. То тут, то там мы натыкались на скорчившееся тела – люди умирали от переутомления или были заколоты штыками. Быть может, я был жив до сих пор лишь потому, что ни разу не отстал. И все равно я постоянно ожидал, что мне между ребер воткнется японский штык. Эти кровожадные мерзавцы теперь убивали просто ради развлечения. Мы шли до десяти вечера. Когда мы остановились, некоторые наивные солдаты стали говорить, что сейчас нам дадут воды. Вместо этого нас развернули в обратную сторону и мы зашагали на запад. Через два часа мы оказались там же, откуда пришли. В полночь мы снова пересекли летное поле аэродрома Батаан и пошли дальше. Мы почти дошли до Кабкабена, как японцы направили нас на маленькое рисовое поле. Там не хватало места, чтобы лечь. Некоторые из нас пытались поспать сидя на корточках. Другие подогнули колени под себя, а головы положили на ноги соседей. Японские часовые стояли по краям поля, их ботинки упирались в сидящих на краю пленных. Я услышал громкий крик с другого края поля, за которым последовали глухие удары. Оказалось, что один американский солдат, мучимый жаждой, осмелился попросить у японца воды. Японец накинулся на него с кулаками, а потом избил до бесчувствия ружейным прикладом. Жажда становилась невыносимой, но, помня о случившемся с полковником днем, мы ничего не просили. После избиения солдата, просившего воды, появился японский офицер. Он, похоже, удивился, что мы хотим пить. Однако он позволил собрать фляжки и наполнить их в маленьком стоячем прудике, вода в котором была подпорчена морской водой. Мы зажали носы от вони, но выпили все, что было. На рассвете второго дня нетерпеливые японские охранники растолкали нас, пиная ногами. Глаза у всех ввалились, мы были такими же уставшими, как вечером перед сном. Спотыкаясь, мы шли по дороге мимо одного японского сержанта, который ел рис с мясом. - Скоро и вы поедите, - сказал он нам. Пока мы шли, поднимающееся солнце слепило нам глаза. Температура росла с каждой минутой. Прошел полдень. Дневная жара была удушающей. В час пополудни колонну остановили, японские сержанты позволили нам наполнить фляжки в грязном пруде у дороги. Еды так и не было. Днем становилось все больше машин. Мимо нас ехали автомобили, до отказа набитые солдатами. Гримасничающий японец свесился с борта, держа свою винтовку за приклад и выставляя cтвол вперед. Этим стволом он сбил одного американца с ног и тот остался лежать без чувств. Другие японцы увидели это и завопили. И теперь мы по возможности держались подальше от машин. Но японцы сбили еще несколько американцев и филиппинцев. В 2 часа дня нам сказали, что нужно разделить пленных: отдельно полковников, отдельно майоров и т.д. Теперь солдаты оказались отделены от своих офицеров, кроме того, из-за этого мы долго торчали на самом пекле. И ни крошки еды. Теперь мы шли почти прямо на север. На закате мы достигли Баланги, в двадцати милях от аэродрома Кабкабена. Мы зашли во двор большого здания, похожего на тюрьму (времен испанского владычества), нам сказали, что тут мы поедим и переночуем. Еда булькала в больших котлах по одну сторону двора. Там варился рис с соевым соусом. Японские кухари открыли несколько дюжин банок с консервированными венскими сосисками и опрокинули их в это варево. Запах от котлов буквально сводил с ума. Пока мы ждали, нам дали немного воды. Мы воображали, что рис с сосисками для нас, хотя и видели сотни оборванных, больных филиппинцев за оградой из колючей проволоки, которые ели только грязный, покрытый мухами рис. После питья нас построили в линию для обычного обыска (как мы думали). Но когда построение окончилось, японский офицер что-то скомандовал, и наши стражи бросились выполнять приказание. Они вывели нас из патио и построили в линию на поле возле дороги. Когда мы вышли, ухмыляющиеся японцы принялись разбирать по тарелкам рис с сосисками. Офицер последовал за нами и принялся расхаживать перед строем, изрыгая ругательства и угрозы. Когда же он немного успокоился, мы услышали вот что: - Когда вас привели сюда, то сказали, что вы поедите и поспите. Но теперь все изменилось. У трех американских офицеров нашли пистолеты. В наказание еды вы не получите. Вы дойдете до Орани (в пяти милях отсюда), там и переночуете. Обвинение было ложью. Если бы нашли пистолет, виновного бы расстреляли, забили до смерти или обезглавили на месте. К тому же, мы знали, что обыскивающие не пропустили даже зубной щетки, не говоря уж о пистолете. Японцы просто добавили психологические пытки к физическим. Офицер понял, что ему не верят. И сделал именно то, что от него ожидали. Когда мы возобновили движение, около нас остановился грузовик. Из колонны вытащили трех американских офицеров и бросили в кузов. Это было, как сказал бы Пу Ба у Гилберта и Салливана*: «жизненная деталь, придающая правдоподобие не слишком интересному и убедительному рассказу». Мы больше никогда не видели этих троих, хотя нетрудно догадаться, что с ними сталось. Солдаты, стоявшие с ними рядом, уверяли, что у них не находили никаких пистолетов. * Персонаж комической оперы Гилберта и Салливана «Микадо» (прим. перев.). Количество наших охранников в ночном марше возросло и дисциплина ужесточилась. Нас построили в колонны по четыре. Новые охранники ехали на велосипедах и потому мы были вынуждены удвоить скорость, чтобы держаться вровень с ними. Но через два часа их сменили другие охранники, пешие, которые шли медленно. Смена скорости сводила наши мышцы судорогой, они горели, как в огне. На собственном жестоком опыте мы убедились, что попытки помочь слабым товарищам только ускоряют их гибель и грозят нам новыми несчастьями. Так что мы пытались лишь подбодрить их словами. Разговаривать не запрещалось. Во время медленного марша один из моих старых друзей, капитан медицинской службы, начал постепенно отставать. Вскоре он оказался возле меня. Было ясно, что он изможден до крайней степени. Я сказал: - Привет, Док. Вышел на прогулку? - Эд, - ответил он, - мне не пройти и одного километра. Еще немного и я просто упаду. - Эх, Док, я себя так же чувствую, - сказал я. Мы молчали следующие два или три километра. Док то и дело замедлял шаг. Когда это происходило, мы вместе с парнем, который шел рядом, потихоньку приближались к Доку и поддерживали его плечами, слегка подталкивая вперед. Он понимал намек и прибавлял ходу. Наконец он снова заговорил. - Я выдохся, Эд. Бросьте меня, идите дальше сами. Я не пройду и километра. - Да я о себе то же могу сказать, Док. Уверен, что и я не пройду. Вот так мы и шли всю ночь. Километр ложился за километром, а Док не падал. Если бы он упал, то его кости белели бы где-нибудь на обочине батаанской дороги смерти. Час шел за часом и, как мы и предвидели, люди начали падать. Похоже, сразу много пленных одновременно достигли предела своих сил. Они падали по двое и по трое. Обычно они делали попытки подняться. Я никогда не забуду их стонов и хриплого дыхания, когда они пытались встать. Некоторым это удавалось. Другие же безжизненно лежали на том месте, где упали. Я заметил, что японские охранники, похоже, не придавали этому никакого значения. Я удивился, почему. Ответ не замедлил последовать. Сзади послышались резкие выстрелы пистолетов и винтовок. Следом за нами, в сотне ярдов от колонны, шла команда «чистильщиков», японских убийц-падальщиков. Их беспомощные жертвы, распростертые темные фигуры на белой дороге, были легкими мишенями. Когда один из этой команды убийц натыкался на распростертое тело, в темноте вспыхивал оранжевый огонь, слышался резкий выстрел. Тела оставляли лежать на месте, и пленные, шедшие позади, видели их. Наши японские охранники некоторое время наслаждались этим зрелищем в тишине. Однако вскоре один из них, знавший английский, решил добавить в развлечение перчинки. - Хотите спать? – спросил он. – Вы хотите спать? Ложитесь на дорогу. Вас ждет прекрасный долгий сон! И так мы шли через ночь, а за нами вспыхивал оранжевый огонь и гремели выстрелы. *** В 3 утра, 12 апреля 1942 года – на второй день после сдачи – полумертвые, мы прибыли в Орани, место на северо-востоке Батаана, после похода длиной в двадцать один час из Кабкабена, на южном мысе полуострова. Этот марш длиной в тридцать миль по неровной, запруженной дороге, длился почти что от рассвета до рассвета. Это было бы суровым испытанием и для здоровых людей. К иссушающей жаре и слепящей пыли добавлялись жестокости японцев. Учитывая наше состояние, я вообще удивляюсь, как мы это выдержали. Уже несколько дней мы не ели. Нами владела хроническая усталость. Многие были больны. Я знаю людей, которые вообще не помнили, как прибыли в Орани. Они были похожи на зомби – ходячих мертвецов с Карибских островов. Почти что в самом центре города японцы приказали нам сойти с дороги и пройти на пустырь, огороженный колючей проволокой. Он предназначался для размещения пятисот человек. А в нашей партии было шестьсот. Кроме того, внутри уже находилось 1500 американцев и филиппинцев. Наши носы почуяли вонь этого места задолго до того, как мы туда вошли. Сотни пленных страдали от дизентерии. Экскременты покрывали землю. Лачуга, которая служила уборной, явно не справлялась со своей задачей. Кругом были черви и насекомые. Не было места, чтобы лечь. Мы пытались поспать сидя, но вонь экскрементов, казалось пропитала самые кости. Японцы сказали, что утром нам дадут рис. Мы отнеслись к этим словам равнодушно. Не только потому, что мы им уже не верили, но и потому, что нам было слишком плохо, чтобы о чем-то думать. Cолнце взошло на бронзовом небе как пылающий шар. С первыми же лучами температура начала подниматься, и, как мне показалось, вонь изрядно усилилась. Дышать тяжелым раскаленным воздухом было почти что больно. Я, помнится, подумал, что если бы у нас и были винтовки, мы не смогли бы ими воспользоваться. Мы стали жертвами восточных пыток, которые направлены на то, чтобы подчинить людей, сломить их дух, низвести ниже уровня животных. Жара нарастала и многие, и американцы, и филиппинцы, начали сходить с ума. Дикие крики и беспорядочные движения отняли у них остатки энергии. Они начали впадать в беспамятство. Для некоторых это заканчивалось смертью. Голод, усталость и избиения оказались губительными для ослабевших людей. Краткий обморок заканчивался милосердной смертью. От жары, солнечного света и вони у меня началась жуткая головная боль. Иногда мне казалось, что мне отказывают органы чувств. Заметив, что люди умирают, внутрь ограды вошли сержанты-японцы и приказали пленным выволочь мертвецов и похоронить их. А впавших в беспамятство мы должны были унести в крытый соломой сарай в нескольких сотнях футов от места нашего сна. Когда мы это проделали, нам приказали рыть могилы. Мы думали, что уже познакомились со всеми жестокостями японцев, но мы ошибались. Вскоре мы закончили копать неглубокие рвы. Мертвецов сложили туда. Потом с места ночевки принесли одного американского рядового и двух филиппинцев. Они были живы, но в беспамятстве. Один из японских сержантов показал несущим, что те должны положить этих людей в ров. Потом японцы приказали засыпать ров. Филиппинцы лежали неподвижно. А вот когда комья земли посыпались на американца, он пришел в себя и попытался подняться. Его пальцы вцепились в край могилы. Он хотел встать. Два японца направили штыки в горло филиппинца из похоронной команды. Они отдали ему приказ. Когда он заколебался, они прижали штыки прямо к его горлу. Филиппинец поднял избитое лицо к небу. Потом он кинул свою лопату прямо в голову своему американскому товарищу и тот повалился на дно рва. Похоронная команда засыпала ров. Для многих из тех, кого оттащили в сарай, передышка пришла слишком поздно. Один за одним они замолкали, тела их застывали в причудливых позах, и всем было ясно, что эти люди уже умерли. В этот долгий день оцепенение было своего рода обезболивающим для многих пленных. Еды так и не было. К вечеру японцы позволили пленным собрать фляжки и наполнить их в артезианской скважине. Первый раз за все это время мы пили хорошую воду. Ночь принесла спасение от жары, но места лечь все так же не было, несмотря на то, что количество людей уменьшилось, когда убрали мертвецов и впавших в беспамятство. Рассвет 13 апреля – четвертого дня со времени ухода из Маривелеса – кажется, наступил прямо посреди ночи. Его великолепные сияющие цвета означали для нас лишь начало новых мучений. Мы отводили взгляды от солнца, свет которого наполнял нашу вонючую тюрьму. Температура поднималась, кажется, на градус за минуту. В 10 утра, когда я раздумывал над тем, выдержу ли этот день, у ворот началось движение. Зашли охранники и приказали нам построиться в несколько линий. Из одного из грязных зданий вышло несколько кухонных рабочих и вынесло несколько больших котлов с липким сероватым рисом, который они стали черпать ковшами и раздавать – по ковшу каждому. У кого из нас сохранилась посуда с крышками, отдали крышки тем, у кого не было ничего. К сожалению, посуды на всех не хватало, так что людям вываливали рис прямо в руки. Каждому досталось риса столько, сколько умещается на блюдце. Еда была совсем неаппетитной, а уж окружающее и вовсе не располагало к приятной трапезе, но все съели до крошки. Даже не сомневайтесь. Это была наша первая пища за несколько дней. Я сразу почувствовал прилив сил, несмотря на усиливающуюся жару. Однако этот рис не смог уберечь самых слабых от впадения в беспамятство. Были те, к кому пища пришла слишком поздно. Сцены вчерашнего дня повторились. Вокруг раздавались бормотание и сумасшедшие выкрики. Неглубоких могил прибавилось. Остальные провели весь день в оцепенении. Мы так и продолжали сидеть, когда солнце село за западные горы. В сумерках нам приказали подняться. Еще было немного света, когда мы направились с места ночевки к дороге. Мы оглядывались на колодец, но японцы не позволили нам наполнить фляжки. Еще четыре часа мы шли по дороге, мучительно прислушиваясь к звуку текущей воды. Вдоль дороги один за другим располагались артезианские колодцы. Мне казалось, я чую запах воды. Но мы знали, что того, кто посмеет приблизиться к ней, ждет штык или пуля. Около полудня пошел сильный дождь. От него стало холодно, но он смыл с нас грязь и смягчил мучительную жажду. Те, у кого сохранились плошки или фляжки, подставляли их под дождь и набирали воду. Дождь шел минут пятнадцать, а мы потом поделились водой с теми, у кого не было посуды. На время мы немного взбодрились, но тяжелый поход продолжался и люди стали падать. Энергия от утреннего риса и воды закончилась. Когда я увидел первого упавшего, то начал считать секунды. Я думал о том, следуют ли за нами японская команда «падальщиков», как это было два дня назад – ночью 11 апреля. Вспышка и треск выстрела ответили на мой вопрос. Палачи принялись за свою работу – убивать или смертельно ранить пленных, которые упали на дорогу. Всю ночь позади слышались эти выстрелы. Я не считал их. Я не мог. Перед самым рассветом охранники остановили колонну и приказали нам сесть. Я чувствовал себя как боксер, которого спас звонок. Земля была сырой и холодной. Я заснул. Через два часа нас разбудили пинками и приказали подниматься. Взошло солнце. Теперь мы шли на северо-восток, оставляя горы и Батаан позади. Теперь мы очутились в плоской болотистой местности. Там было много речек и ручейков посреди рисовых полей. Это была провинция Пампанга. Отдых немного взбодрил меня, хотя теперь идти было намного труднее. От сырой земли ноги стали как будто бетонными. У меня болели, кажется, даже самые кости. Утро было прохладным, но горло у меня горело от жажды. А прямо через дорогу журчала вода в артезианской скважине. Этот звук был таким четким, а блеск воды под утренним солнцем едва не заставил меня потерять самообладание. Я подумал, что если бы добраться до этой воды и выпить хоть пару глотков, то мне будет уже все равно, если японцы тут же меня застрелят. Но тут же я сказал себе, что можно разве что утешаться такими мыслями. Японцы тоже видели воду и, надо полагать, понимали, что у нас на уме. Без сомнений, они ожидали того, что случилось в следующую минуту. Один филиппинский солдат не выдержал и побежал из колонны к колодцу. За ним последовали еще двое. И еще двое, а затем еще один, шестой. Японские охранники по всей линии вскинули винтовки и подождали, пока все шестеро не пересекли заросшую травой канаву и не появились на противоположной ее стороне, в нескольких футах от колодца. Большинство филиппинцев упало при первом же залпе. Двое из них, серьезно раненные, поползли к воде, пытаясь дотянуться до нее. Японцы стреляли снова и снова, пока все шестеро не были убиты. Так пятый день нашего марша начался с кровавой бани. Мне понадобилось все мое самообладание, чтобы держаться. Всю ночь позади меня убивали людей, но те смерти были покрыты милосердной тьмой. Теперь же ничто не скрывало безжалостности и бессмысленности этих убийств, которым я был свидетелем. Долгое время я шел с опущенной головой, сжимая кулаки в карманах, стараясь ни о чем не думать. Мне это отчасти удалось, тем более, что потом мне пришлось часто практиковаться в том, чтобы как можно больше отстраниться от сцен, происходящих рядом. Не сомневаюсь, что эта тщательно тренируемая способность спасла мне здравый рассудок от множества случаев, свидетелем которых я был в дальнейшем. Я мало что помню о тех двух милях, что мы прошли от колодца, где произошли эти шесть убийств. Мы уже были на окраинах Лубао, города с 30 000 жителей, когда разговоры вокруг заставили меня вернуться к действительности и взглянуть на новый ужас. Я увидел, что все смотрят на что-то, свисающее с изгороди из колючей проволоки, которая шла вдоль дороги. Это был солдат-филиппинец. Его закололи штыком. Живот у него был вскрыт, а кишки, будто длинные серо-синие веревки, свисали с колючей проволоки, которая поддерживала изувеченное тело. Со всей очевидностью это был наглядный урок от японцев. Но был в нем и ужасный намек. Японцы, очевидно, устали от простых расстрелов и протыканий штыком. А это дикое зрелище явно удовлетворило их варварский аппетит. О том, что ждало нас впереди, можно было только догадываться. Эти мысли все еще роились у меня в голове, когда наша процессия огородных пугал вошла на немощеные улицы Лубао. Мы были в части города, где селились местные жители. Окна были заполнены сочувственными лицами. Весть о нашем появлении летела вперед нас. Вдруг из верхнего окна одного большого дома на нас обрушился дождь из разных продуктов. За ними последовали другие дары, которые нам кидали втайне сочувствующие филиппинцы, стоящие по краям дороги. Там были куски хлеба, рисовые печенья, палочки сахара и шоколад. И сигареты. Японцы пришли в бешенство. Они бросались на этих добрых самаритян, били их, пинали, кололи штыками без всякого разбора. Японцы старались растоптать ту еду, которую не успели подобрать. Они начали вымещать злобу на нас. Горожане, увидев, что их подарки только ухудшают наше положение, перестали их кидать. Некоторые филиппинцы спрашивали японцев, нельзя ли нам помочь. Но этим просителям было сказано держаться от нас подальше. Помню, один торговец хотел открыть для нас свою лавку. Мы могли бы брать там все бесплатно, как он сказал. Японский офицер набросился на него с руганью, крича, чтобы он убирался. Это было то ли в Сан-Томасе, то ли в Санта-Монике, двух небольших поселениях между Лубао и Гуагуа, в трех милях к северо-востоку. В Гуагуа филиппинцы тоже пытались бросать нам еду. За это их били кулаками и дубинками – и нас тоже. Мы проследовали через раскаленные улицы без всякой остановки. Наша следующая остановка, недалеко от окраин Гуагуа, едва не стала для меня последней. Мы остановились возле длинной грязной канавы, откуда нам позволили пить воду. После того, как все набрали фляжки, я решил немного охладить горящие ноги у края канавы. Я стоял разутым, пока вдруг не прозвучал внезапный приказ подниматься и идти. Мне пришлось потратить несколько секунд на то, чтобы обуться. Я услышал, как в мою сторону заорал охранник, но продолжал сражаться со шнурками. Когда я поднял голову, оказалось, что охранник вскинул винтовку. Я схватил ботинки и помчался через канаву к идущей колонне. Я бежал зигзагом, чувствуя, будто в мою спину вонзаются иглы. Но пули так и не было. Может, он промахнулся – японцы паршивые стрелки – но тут уж я не могу ничего точно сказать. Когда я замедлил ход чуть позади Дока, тот указал на офицера впереди нас. Это был капитан Барт, которого подняли по тревоге в нашу последнюю ночь на аэродроме Батаана. Он ел длинный кусок сахара, который ему удалось утаить. - Хоть кому-то что-то досталось, - сказал Док. Но через минуту или две Барт замедлил шаг и, поравнявшись с нами, протянул нам сахар. Мы откусили понемногу и попытались вернуть остаток, но Барт покачал головой. - Оставьте себе, ребята, - сказал он. – Я уже съел больше, чем осталось. Никогда еще я не получал столько энергии от еды. Меня наполняли новые силы. Я сказал Доку, что чувствую себя будто съел турецкий обед. Конечно, это было преувеличение, но этот случай хорошо показывает, как важна для нас еда. Японцы намеренно морили нас голодом. На пятый день марша мы приблизились к Сан-Фернандо, городу в провинции Пампанга. Как некоторые говорили, именно в Сан-Фернандо нас должны были посадить на поезд и повезти в концлагерь. Среди более шестисот американских и филиппинских солдат, с которыми я вышел из Маривелеса, я недосчитывался многих знакомых лиц. Мы прошли восемьдесят пять миль почти что без еды, не считая горстки риса, которую нам дали больше суток назад. Мы пересекли железную дорогу в Гуагуа, а теперь видели рельсы, идущие вдоль главной дороги по заросшей растительностью болотистой местности. Нас могли бы посадить на поезд уже час назад. Поэтому я вообще сомневался, что поезд для нас входит в планы японцев. Я почти что был уверен, что этот марш никто из нас не переживет. И события следующей четверти часа никак не поколебали эту уверенность. Прямо впереди меня, по дневной жаре ковыляли два американских рядовых, почти что теряющих сознание. Я сам чувствовал себя ненамного лучше. И в это время мы поравнялись с каласа [крытой тележкой], остановившейся у дороги. Один американский полковник, тоже видевший этих двух солдат, заметил, что рядом нет ни единого японца. Он вывел солдат из колонны и помог забраться в тележку, а потом и сам туда залез. Возница-филиппинец тронул своего пони. Но тележка проехала всего несколько футов, как этот фокус открылся. Вопящие японцы выволокли трех американцев из тележки, потом стащили вниз возницу. Коренастый японский сержант схватил большой лошадиный кнут. Первыми он избил солдат. Свистящий кнут исполосовал им лица и разорвал одежду. Сильная боль оживила их на несколько мгновений. Потом они упали на землю. Удары продолжали на них сыпаться, и они потеряли сознание. Потом настала очередь полковника. Долгое время он выдерживал удары, не падая. Эта стойкость разозлила японца, который теперь бил изо всей силы. Когда же офицер в конце концов упал на колени, его лицо из-за кровавых шрамов нельзя было и узнать. Трясущийся возница-филиппинец упал при первом же ударе. Он скорчился на земле. Кнут разорвал его рубаху и тело под ней. Лицо его было изувечено ударами, один глаз, закрытый, страшно раздулся. Когда японец-палач устал, он приказал филиппинцу убираться своей дорогой. Полковника, шатающегося и истекающего кровью, втолкнули обратно в колонну пленных. Не знаю, что потом стало с этими солдатами. Я больше никогда их не видел. Еще через две мили мы вошли в Сан-Фернандо. Я прислушивался, ожидая выстрелов, но их не было. Может быть, их закололи штыками. Солнце еще высоко стояло в небе, когда мы медленно вошли в Сан-Фернандо, город с 36 000 жителей. Там нас загнали на пустырь, огороженный колючей проволокой, похожий на тот, что был в Орани. Мы сели на землю рядами, а солнце продолжало нас поджаривать. Условия здесь были еще хуже. Все это место было заполнено больными, умирающими и мертвыми американскими и филиппинскими солдатами. Они лежали в грязи, среди червей. Почти у всех была дизентерия. Малярия и лихорадка Денге свирепствовали здесь, не встречая никаких препятствий. Здесь были такие тропические болезни, которым я и названия не знал и никогда не видел раньше. Самых тяжелых больных японцы стащили в полуразрушенное здание, где бросили на сгнивший пол. Многие из этих пленных уже умерли. Другие выглядели так, что явно не дотянули бы до утра. Трупы лежали непогребенными очень долго. После заката к нам зашли японские солдаты и провели поверку. Затем открылись ворота и появились кухонные рабочие с котлами риса. Мы вытащили свою посуду, снова отдав крышки тем, у кого ничего не было. Настроение у нас улучшилось. Мы наблюдали за тем, как японцы раздавали довольно большие порции пленным, оказавшимся ближе к воротам. А потом, без всяких объяснений, котлы убрали и ворота закрыли. Это было повторение ужасного фарса в Баланге. Обман был тем более жесток, что к нынешнему дню мы голодали уже давно. В том состоянии помрачения рассудка, которое охватило нас всех, мы даже не сразу поняли, что случилось. А когда поняли, то у нас не было сил даже ругаться. Мы убрали свою посуду и приготовились ко сну. Но у японцев было припасено для нас кое-что еще. Вдруг послышались крики и вопли, внутрь хлынула толпа японских солдат с примкнутыми штыками. Этими штыками они делали выпады в сторону ближайших пленных. Те из нас, у кого еще оставались силы, вскочили на ноги по тревоге. Видимо, мы не выглядели достаточно напуганными. Японцы за оградой стали смеяться над теми, кто был внутри. Один солдат сделал сильный выпад и проткнул американскому пленному бедро. Это напугало нескольких других пленных, которые в панике затоптали больных и умирающих на земле. Некоторые пленные споткнулись, упали и были затоптаны собственными товарищами. Японцы, смеясь, ретировались. В ту ночь мало удалось поспать. Запах едва можно было выносить. Сотни пленных не могли уснуть из-за крайней усталости. Здесь были бессвязные вопли безумцев. Стоны. Последние вздохи умирающих. Утром 15 апреля 1942 года, на шестой день нашего испытания, японцы подняли нас с земли пинками и приказали выходить за ограду. Они даже и попытки не сделали дать нам воды и еды. В наших флягах вода кончилась несколько часов назад. Только грязь на донцах напоминала о том, что мы наполнили фляги в канаве у Гуагуа за день до того. Пленных было достаточно, чтобы сформировать пять групп по 115 человек. Так мы и отправились к железной дороге в нескольких кварталах отсюда, где стояли пять старых, разбитых вагонов. Внутри с комфортом могло поместиться только пятьдесят человек. А нас впихнули туда 115, потом закрыли окна и двери снаружи. Не было места, чтобы даже повернуться. Мы стояли тесно прижатые друг к другу, сесть было невозможно. Солнце поднималось все выше, вагоны накалялись. Было так жарко, что воздух, казалось, обжигал глотку. Здесь была плохая вентиляция, только небольшие отверстия сбоку вагона, прикрытые щитками. Большинство пленных страдало от дизентерии. Вонь стояла неописуемая. Люди начали терять сознание. Они падали нам под ноги, лицами прямо в грязь на дне вагона. После невыносимого стояния на одном месте вагон с толчком тронулся. Началась тряская езда. У большинства пленных началась тошнота и рвота, что ухудшило наши мучения в этой движущейся клетке. Поездка длилась больше трех часов. Позже я слышал о том, что многие умерли во время этой поездки. Я не знаю. Я был слишком измучен, чтобы замечать что-то в конце нашего путешествия. Когда открылись двери, кто-то – не знаю точно, кто – сказал, что мы прибыли в Капас, город в провинции Тарлак, и что мы направляемся в лагерь О’Доннел, названный так по городу О’Доннел. Когда пленные, спотыкаясь, выбирались на свет солнца, наш жалкий вид вызвал крики сочувствия у филиппинцев, которые стояли вдоль дороги. Разозленные японцы тут же утихомирили эти крики жалости грубыми угрозами. Мы прошли еще несколько сотен ярдов от железной дороги до голой площадки с выжженной солнцем землей посреди тропической растительности. Здесь нас снова ждало испытание открытым солнцем. Воздух был неподвижен. Земля была так горяча, что невозможно было прикоснуться. Из-за жары мы покрылись коркой грязи. Японцы окружили нас, чтобы препятствовать местным жителям, которые хотели дать нам воды и еды. Некоторые из них, однако, бросали свои дары через головы охранников, надеясь, что мы все же сможем ими воспользоваться. Потом они бросились бежать в чащу, преследуемые японцами. Мы сидели на этой площадке около двух часов, пока охранники не велели нам подняться. Перед нами лежали семь миль пути до лагеря О’Доннел. Когда мы вереницей двинулись по узкой грязной дороге, которая вилась через джунгли, оказалось, что около четверти пленных никак не могут продолжить путь. Мы ожидали, что слабых просто перебьют. Но вместо этого японские офицеры приказали самым сильным помогать слабым. Это было что-то новенькое. Сильных, однако, осталось весьма немного. Мы с трудом шли дальше, благословляя добрых жителей Капаса. Понимая, что пленные пройдут именно тут, посреди кустов и высокой травы они тайно ставили кувшины с водой. Японцы нашли много таких кувшинов и прямо на наших глазах опрокинули их на землю. Но некоторые они не заметили и кое-кто из нас наконец-то смог утолить жажду. Один худой офицер-американец заявил, что обязан жизнью добрым и предусмотрительным жителям Капаса. Первый раз я смог хорошо рассмотреть лагерь О’Доннел с вершины холма где-то в миле от ворот. Я увидели беспорядочное скопище полуразрушенных зданий, окруженное колючей проволокой. Возле ограды стояли несколько вышек, на которых развевались японские флаги. Я несколько раз окинул взглядом это мрачное и унылое место, и, право, в будущем я не мог дать более удачного определения. Я раздумывал, как долго я там пробуду; как долго смогу выдержать. В то апрельское утро меня посетило предчувствие: сотни тех, кто войдет в лагерь, уже никогда оттуда не выйдет. А если бы я знал, что нас там ждет, то немедленно бы испустил дух. Резкие команды японцев отвлекли меня от раздумий. Мы отправились дальше.