Единение

      Впервые занявшись любовью с братом, я не ощутила в этом ничего зазорного, ведь что могло быть естественнее, чем соединиться с продолжением себя? Я не почувствовала боли, не было и крови. Думаю, тело моё и вовсе не предусмотрено для того, чтобы в будущем выносить и родить ребёнка; Бог знает, для чего оно вообще нужно!.. Словно бестолковый парадокс природы, оно возникло и бродит, мало на что пригодное, обделённое даже смертью. Плотские удовольствия, впрочем, остались ему доступны.       Близость с братом, как ни странно, привела меня к осознанию того, что такое море. Прежде я знала только, что море — это много-много бескрайней, задумчивой, беспокойной воды, однако оно не трогало мою душу. Неясное понимание забрезжило в моём разуме, когда я прикрыла глаза и услышала дыхание брата, шумное и волнующее, словно морской прибой. Губы мои соскальзывали с его голого мокрого плеча, соль пота щипала их. Он двигался во мне неторопливо и плавно, будто течение подхватывало меня и несло куда-то вдаль, тёплые вздохи нежно щекотали моё лицо. Море оказалось живым, море оказалось настойчивым и ласковым, я сжимала в руках его гибкое сильное тело, я смотрела в его бездумно мерцавшие сине-зелёные глаза и видела в их глубинах свирепых кракенов; наконец, он в экстазе запрокинул голову и содрогнулся, а мгновением позже волны охватили и сотрясли меня саму.       После того, как всё закончилось, я хотела сказать ему многое, но промолчала, а он вместо слов закурил. Меня ожгло разочарованием, удушливая дымка табака показалась злостной пародией на свежий морской туман, но итог один: за этой завесой отчуждения я не видела родимого берега, мне некуда было стремиться и нечего ждать.       Я нарисовала картину, на которой брат мой шёл по белопесчаному побережью в ночи, раскуривая любимую трубку, и этим думала завершить цепочку ассоциаций, но от него последовал ответ: небрежно набросанная его рукою в порыве вдохновения партия на пианино; впервые сыграв её, я почуяла крики чаек в мелодичном сочетании нот, и дотрагивалась я будто бы не гладких прохладных клавиш, а его кожи. Эта партия была вторичной — ведь самую первую я сыграла на его теле, беспорядочными касаниями вырывая звуки из его горла. Теперь же он лишь стоял рядом, и мы оба были туго затянуты в целомудренную одежду от горла до пят, но едва ли иная нагота тел могла более обнажить души, чем музыка в тот момент — наши, распахнутые и открытые всем ветрам.       Потом каждый из нас пошёл своею дорогой, и моменты откровений с тех пор не тревожили наши ожесточившиеся войнами и кровью сердца. Иной раз я мчалась на коне через все свои земли к дальнему побережью, рыдала навзрыд, рушила камни с отвесных скал и своей изнывающей души, и всё мне казалось, что где-то там, в дальнем белесом мареве, стоит и молча смотрит на меня брат, хотя я понимала, что такого быть не может.       Знавала я и другие моря. Испанское яростно вгрызалось в меня приливами, пенясь и бурля; французское, казалось, было ласково и щедро, оно несло на своих волнах бриз надежды, который, однако, хотел разрушить то, что было мною создано. Несмотря ни на что, веками я защищала свой берег и усаживала его цветами, вновь и вновь, сколько бы ни терзали их злобные ветра.       Нелегко приходилось всё это время и моему брату, я не переставала наблюдать за ним. Третья наша близость была после окончания Второй Мировой. Его мятущееся сердце, будто вырванное из груди, горящее и хрипящее от страданий, упало в мои подставленные руки; цунами его боли с рёвом пронеслось ко мне и упокоилось, схоронилось в душе моей, мирной гавани.       Он был груб, я задыхалась, когда он чересчур резко запрокинул мне голову, стиснув пальцами пряди моих криво и слишком коротко обрезанных волос, на моих бёдрах осталась россыпь синяков. Море, казалось, схлынуло, и на опустевшем берегу остались чьи-то кости, следы чьих-то грязных тайн.       Он страдал, как страдали все мы: молчаливые сосуды, призванные схоронить в себе разлагающиеся останки людских грехов, приговорённые на вечную память. После той безумной схватки на спутавшихся простынях мы утихли, а потом потянулись друг к другу осторожно и ласково.       Ныне бури присмирели, и два берега исцелили свои раны.