Цель оправдывает средства

Первое, что Альбрехт видит — это промороженное жгучим холодом, застывшее небо, в котором запутался шлейф прозрачного пара. Первое, что Альбрехт слышит — это собственный судорожный вдох, разжигающий оледеневшие лёгкие и ударивший по вискам. Первое, что он чувствует — это болезненное облегчение. Второе, что Альбрехт видит, слышит и чувствует — это Фридрих. С остекленевшими от воды и слёз глазами, раздувающимися ноздрями и сбившимся дыханием, с дрожью в абсолютно каждой части тела. Его трясёт, от кожи валит пар, и Альбрехт только сейчас ощущает крепкую хватку чужих рук под выпирающей рёбрами грудью. Хоть ладони Ваймера и абсолютно ледяные, они странно жгут теплом. Это успокаивает. Фридрих не дал. Не дал Альбрехту размозжить себя о выкрик о том, что он не согласится с миром даже под прицелом пистолета. Не дал убить себя, чтобы закрепить в памяти мальчишек, в памяти его отца, что он, слабый и послушный Альбрехт, — пошёл против зверства Германии и оставил за собой последнее, даже не произнесённое, но звенящее в пустоте его кровати и больше вовеки им не тронутой печатной машинке, слово. Не дал оставить осадок в сердцах… В сердцах кого? Родителей? Мать бы заплакала, не вдумываясь в эти самые добронравные причины, скорее всего, виня себя. Она потеряла сына, а не политика. «Слишком слабый» — проговорил бы отец, вероятно, в глубине души всё понимая, но… какова цена этого молчаливого и бесполезного уже признания? Кому это нужно? Альбрехту? Мертвецам уже ничего не нужно. Фридриху? Он понял ужасающий механизм пропаганды и власти ещё когда слушал речь в честь бросившегося на гранату парня. Смерть каждого из них — не более чем утрата расходного материала. Германия не плачет по спиленным деревьям, как и не плачет по погибшим мальчикам из академии. Альбрехт ничего и никому бы не доказал. Их обоих хватает учитель и ставит на шатающиеся ноги. В его глазах мелькает смятение, но оно там только из-за странности ситуации. Фридрих, даже не взглянув на мужчину, подхватывает Штайна на руки и, не одевшись, бежит к академии. Остальные парни многого не понимают, но бешеные от страха глаза Ваймера будут напоминанием, что смерть — это не заслуга перед отечеством и фюрером. Это просто окончание жизни. *** — Зачем? — вопрос хрипит дрожащим, совсем детским голосом, и Фридрих тут же подскакивает, бросаясь к постели очнувшегося Альбрехта. На лице Ваймера трескается устало-болезненная улыбка, и снова блестят глаза, как тогда, на озере. Он не отвечает, но это только сейчас. Рука невесомо оглаживает чужую, ещё более бледную, чем прежде, кожу щеки, и сравнение с утопленником, которым Штайн чуть не стал, остатками страха врезается в голову. Он выдыхает прерывисто и опускается на колени перед койкой. Альбрехт следит за ним взглядом помутневших синих глаз и хочет знать лишь ответ на свой вопрос. Штайн, конечно, может понять друга, но… Что теперь делать ему самому? Собственная смерть в его борьбе была точкой, нет — восклицательным знаком! Но даже смутного многоточия не вышло. Вышла просто очередная нелепость, как и попытка спасти того русского мальчишку, как написанное им оппозиционное сочинение. Очередной акт порицаемого отцом несогласия. Ну зачем же, Фридрих? И Фридрих вдруг отвечает. Отвечает тем, что забирается к нему под одеяло и, найдя его, Альбрехта, ладонь, сжимает её в своей. И глаза отвечают тоже, отвечают искренностью и заботливой любовью. И на секунду это отсекает все мысли о несправедливости и о его дальнейшей жизни, и о том, что они убили безоружных детей, и что для отца он — пустое место. Всё тает под взглядом лица человека, которому он дорог. И это кажется неправильным. Этот покой и облегчение от того, что Фридрих его спас. Штайн ощущает, как выступают предательские слёзы на глазах, как начинают дрожать губы. И он чувствует себя до ужаса жалко, ведь так и не смог доказать… доказать. Что именно он хотел доказать своей смертью? Или просто сдаться? Альбрехт сжимается в постели, придвигаясь к Фридриху ближе и всё ещё позволяя держать себя за руку. Вайнер видит, как юноша совсем потерялся в мыслях, сомнениях и причинах, и ему хочется помочь Штайну во что бы то ни стало. Хоть он и сам не совсем представляет, каким образом. Им обоим всего лишь по шестнадцать, но они должны быть готовы и к смерти, и к спасению других. — Твоя смерть не изменила бы ничего, Альбрехт, — негромко говорит Фридрих, глядя на застывшее лицо товарища. Штайн переводит на него взгляд, поджимая губы. — Смерть — нет, но жизнь, — Ваймер придвигается чуть ближе к чужому уху. — Она может изменить многое.