Дотла

      Тина вбегает в знакомый до чёртиков двор, укрытый сейчас серо-желтой пеленой грязного снега. Телефон отчаянно пиликает, сообщая об очередном уведомлении или звонке — к черту все, сейчас уже неважно. Домофон. Без ответа. Звонит без остановки, но получает лишь бессменное молчание, которое с каждой секундой все больше превращается в отчаяние. Она яростно бьёт кулаком о железную дверь, жгучая боль на костяшках пальцев, но Кароль вновь и вновь вымещает злобу на ни в чем не повинном прямоугольнике. В душе разверзается маленький овражик, с каждым разом удары все слабеют и слабеют. Алая капля падает на осевший сугроб, расплываясь противной кляксой — ошибка в написании, перелистнуть страницу и начать все заново. Тина устало падает на колени, смотрит в серо-голубое небо и клянет все на свете, молит всех знакомых богов, проговаривая про себя поток бессмысленных «откройте, откройте, откройте».       И дверь открывается, выпуская какого-то пухлого, с величественным взглядом старичка, который только одаривает грязную, коленопреклоненную девушку смешком и безразличием. Кароль судорожно хватает ручку и вбегает в здание. Лифт вяло дребезжит, сообщая о поломке, и Тина бежит на верх по ступенькам. Одна, две, пять, шесть, семнадцать. Восьмой этаж. Она тяжело дышит, не чувствуя онемевших конечностей, но заставляет себя снова и снова передвигать ноги. Чертов пятнадцатый этаж! Кароль домучивает оставшееся расстояние, последний пролет — и вот она уже стоит перед маленькой дверкой, ведущей на крышу многоэтажки.       Ледяной ветер пронзает до костей, кашемировое пальто кажется лёгкой летней тряпкой. Тина напрягает зрение и цепляется за знакомый до боли силуэт: он стоит на самом краю, забравшись на тонкий каменный бортик. Ей хочется закричать от страха за него, повыть от воспоминаний, накатывающих от этого места. Кажется, будто и не прошло двух месяцев порознь, будто только вчера они, счастливые, сидели на этой самой крыше и наслаждались теплым осенним солнцем. Дан укутал их в плед и забрался носом в ее волосы, вдыхая любимый запах. Они смотрели на уходящий закат и думали, что так будет всегда, клялись друг другу в вечности. Глупые, не знали, что уже спустя пару дней она сделает свой окончательный выбор между сыном и Баланом, отдавая первенство Вене.       Тина медленно, едва слышно подошла поближе, не зная, что сказать. Но молчание их не спасет. Она ненавидит тишину. Он ненавидит тишину.       — Я знаю, что ты здесь. Зачем ты пришла? – его голос хрипит.       Дан не поворачивается, не двигается, словно даже не чувствует холодных вихрей, хотя стоит в одних джинсах и неплотной черной рубашке. Кароль знает, что это за рубашка, помнит, как сама утопала в ее рукавах после их занятий любовью.       — Ты прислал фото с крыши, написал, что самое время с этим покончить. Как я ещё должна была понимать? И после этого я не могла не приехать. Разве ты не знаешь?       — Не знаю. К нелюбимым не приезжают, бросая все дела, лишь увидев дурацкую картинку и пару слов в сообщении.       Он все же разворачивается, разглядывает ее и смотрит в самые глаза. Они стоят совсем близко, Тине только осталось залезть на этот дурацкий выступ.       — Я… — Кароль осекается, пытаясь подобрать слова.       — Давай просто закончим все это? Вместе, — предлагает Дан, протягивая руку, чтобы помочь ей забраться на каменный парапет.       — Ты нормальный? — в ней подымается буря, она почти кричит на него.       — Я устал пить, устал выслушивать нелепые советы друзей и родственников, устал смотреть на наши фотографии в смартфоне. Они неживые, мертвые.       — Пожалуйста… — жалобно шепчет Тина, сама не понимая, о чем же просит.       Но Балан продолжает, жестоко разрушая ее выстроенные за ничтожные 8 недель иллюзорные безразличие и равновесие:       — Я не могу без тебя. Я трус. Эгоист. Мне неинтересно и серо. Я даже больше не могу писать песни. Я смотрю на эти цветные картинки в телефоне и ощущаю себя слабаком. Я ничего не могу сделать. Я не могу даже попытаться вернуть тебя, потому что слишком сильно люблю и обещал выполнять твои желания. Обещал…       Дан сипит с каждым словом все больше, но все равно, не останавливаясь, говорит: — Ты счастлива? Скажи мне, ты счастлива? Я не знаю… Я нет. Я пытался тебя забыть, но это бессмысленно, глупо и бесполезно. Не выходит.       — Дан, — перебивает его Кароль, задыхаясь от душащего горло отчаянья: — пожалуйста, слезь оттуда. Мы решим все вместе, клянусь, придумаем что-нибудь. Я… Я люблю тебя.       — Лжешь.       — Нет, это правда, ты мне нужен, — она выдает свою сокровенную правду сквозь комок в горле, слезы градом катятся по щекам, размазывая тушь черными струйками.       — Значит тогда врала, но это неважно. Мы ведь ничего не придумаем. Безвыходная ситуация.       — Я объясню все Вене, он примет тебя. Только слезь.       — За 5 лет не принял, но сейчас случится чудо?! — его голос проникнут сарказмом.       Тина знает, что он прав. За несколько лет их отношений, они неоднократно пытались уже убедить мальчика в том, что никакой угрозы образу папы и любви к нему мамы Дан не несёт, но каждый раз терпели неудачу. И вновь скрывались, прятались, ругались, мирились и таились от всего мира. Так можно было продолжать вечно, и они просто урывали свое счастье моментами, как могли. Но Веня подрос и поставил вопрос ребром: либо он, либо этот мужчина. Тина выбрала: сорвала с губ Балана обещание, что он больше никогда не подойдёт к ней. И их «бесконечно» обрело вкус дерьма и пощёчины.       Тина не выдерживает, хватает Дана за руку, тянет на себя. Мужчина даже не сопротивляется, без споров спрыгивая с опасного выступа. Как легко.       — Мы обязательно что-нибудь придумаем, — лжет она ему в самые губы.       Сейчас самое главное — уберечь его от непоправимого поступка. Целует и плачет. Она не может без него, умирает каждую секунду. Их любовь обречена на несчастливый конец мирозданием, но даже сейчас они все равно крадут у рока свои поцелуи. Задыхаются, утопают в друг друге, сгорают.       Тине кажется, что они спасены, что все будет хорошо. Шершавые потрескавшиеся губы слизывают ее слезы — и это так естественно, как будто она вернулась домой после экспедиции в Антарктику.       Все прерывается резко — Дан медленно оседает к ее ногам на ледяной бетон, шевелит губами в неразборчивом, неслышимом «люблю». Тина падает рядом с ним на колени, хлопая по щекам, но он не реагирует. Тихий странный звук вырывается из его груди — его тело перестает содрагаться мелкими судорогами и застывает. И она воет, кричит в пустоту, что есть мочи, потому что он не дышит. И ей кажется, что ее пульс пропадает вместе с его молчанием. Она ненавидит тишину. Но теперь уже одна. Без него.       Спустя пару часов Паша найдет ее на этой чертовой крыше, замерзшую до ледяной статуи и обморожения второй степени. Оттащит с боем от такого же холодного тела, и она будет учиться жить дальше, уже совсем без него. Веня, не знающий всех подробностей, но видящий потухшую мать, будет виновато смотреть на то, как она молчит перед фортепьяно, не решаясь нажать ни ноты. Тина ненавидит тишину, но она теперь — ее бесконечность. Пройдет несколько лет, они все повзрослеют и постареют, Кароль за каких-то два года вновь научится фальшиво улыбаться, да так, что все будут верить, что она живая, хотя и слегка покалеченная.       А на следующий день после двадцать первого Дня Рождения сына Тина зайдет в знакомый до боли двор, поднимется на двенадцатый этаж и откроет покрывшуюся пылью дверь квартиры, которую Дан оставил ей в наследство. Там на столе, как всегда, ее будет встречать пожелтевшее помятое письмо, где последними строчками будут выученные ею наизусть слова «Я люблю тебя. Когда будешь готова, пойдем в нашу вечность». Кароль достанет из кармана спрятанную от следствия 10 лет назад красную круглую таблетку и сделает один глоток воды, позвонит в полицию с сообщением о найденом на крыше теле женщины и поднимется вверх на несколько этажей навстречу ледяному декабрьскому ветру. Тело будет сгорать в агонии, но она лишь вернется на годы назад, к его губам в тот день.       И только на старом листке бумаги, который найдет спустя время Паша, будет синеть чернилами новая надпись «Я люблю тебя. Давай начнем нашу вечность».

Они сгорели в друг друге дотла.