***
Странный Мотька из Шумовки никуда не делся. Народ трепал, он собирался остаться в бабкином доме разобраться с наследством, но точно никто не знал. Дивей на него иногда натыкался, когда шел за пожрать Тузику и себе к соседям или в магазинчик, но они не общались. Октябрь был спокойным, никто не умирал и не вламывался на кладбище, и Дивею было нечем себя занять. Он слонялся то за рыбой на реку, то к соседям за подработкой и совершенно не находил себе места. Народ по домам тоже квасил, мужики по утрам ходили синие и злые, и бабы тоже были злыми. Только что красными, нахлестанными бесснежным ветром по щекам. Они заговорили однажды утром, когда Дивей тащился разбитой дорогой в соседнюю деревню в сельпо. Он увидел Мотю, когда тот стоял на мелком клочке земли над морем из луж и лужиц и глядел в новомодный телефон, огромный и плоский, вертел им туда сюда. Видно, пытался поймать сеть. Дивей прошлепал прямиком к нему. Кашлянул деликатно. — Инет есть ток на почте, здесь ты ниче не словишь, — заметил он и предложил заботливо, — хоч, провожу? У Моти явно проскользнуло на губах что-то матерное. Он шумно выдохнул через губы, сунул телефон в карман треников. «Даже так смотрится как моделька», — подумалось Дивею. Все эти спортивные одежки выглядели на нем заебато — иначе и не скажешь. Светка из школы в платьях-колготках была секси, но Мотя в своих трениках и кофтах с капюшоном казался еще круче. — Ну и глушь, — заметил он, и Дивею стало неловко и обидно. — В городе-то точно везде все ловит, — резко заметил он, — в Москве, вон, говорят, вышки пять джи устанавливают. — «Так и текай в Москву, там таких как ты любят», — хотел сказать, но сдержался. С Мотей вообще не хотелось ссориться, с ним почему-то сразу хотелось быть, проводить все время, какое только есть. Гулять, там, допустим, или че еще делать. Это «че еще» Дивей пока себе толком не представлял, губу не раскатывал. — Ты говорил, на почте ловит, — Мотя все же был понимающим, как экстрасенс, и не лез на рожон, когда ненужно. — Проводишь? Он улыбнулся, и черт, Дивей мог поклясться, это была самая охуенная улыбка, какую он только видел за все свои двадцать с хером лет. И он согласился, пускай идти было всего ничего, и повел обходными путями, и убалтывал всякой чушью, пока не спохватился представиться. — Я, кстати, Игорь, — как будто между прочим бросил он. — Друзья Дивеем называют. Это от фамилии. Мотя остановился. — Матвей, — представился он и протянул ладонь, длинную с порозовевшими от холода пальцами. «Как серьезно», — разочарованно подумал Дивей, но крепко схватил протянутую руку и не отпускал, пока не стало совсем неловко. На этом знакомство он кончать не собирался. — Ты на 2-й Майской живешь. Дом 23, который последний на отшибе, — как будто случайно припомнил он. Мотя улыбнулся самым уголком губ. — Угадал, — согласился осторожно. Дивей ковал железо, пока было горячо. — На сколько приехал? — выпалил он: почта была близко, и рассусоливать не оставалось времени. Мотя облизнулся, наверное, занервничал. — А ты в гости решил зайти? — А ты приглашаешь? — наступал Дивей. Мотя заржал. — Вопросом на вопрос... — погрозил он шутливо. — Первый начал, — отбрехался Дивей. Переспрашивать стало сразу не к месту, и они побрели молча до поворота. — Вот и пришли. Почта — вон она, топай. Мотя кисло улыбнулся. — Сенк ю. Но никуда не двинулся; остановился, вперив свой взгляд куда-то Дивею пониже глаз. «Че стоишь, уходи подобру-поздорову, а то надумаю еще чего», — хотелось сказать тому, — «топай к своему интернету, или куда ты там собирался». — Игорь, — вдруг спросил Мотя тихо и серьезно, — а у тебя девчонка есть? — Есть. — Есть, — повторил он задумчиво, — вот оно как получается, Игорек, — усмехнулся странно, неприятно как-то. — Ну бывай что ли. И неразборчиво махнув рукой, пошлепал по лужам к покосившемуся домику почты. «Да блефую я. Выделываюсь!» — хотел крикнуть в ответ Дивей, но выходило бы тогда уж совсем по-бабски, а он все-таки был мужиком, поэтому промолчал. Он свернул на Загородную, потом вышел на асфальтовое шоссе. По пустому выкошенному подкорню, как свежеобритый призывник, полю дул холодный переменчивый ветер. Дивей рассеяно брел по обочине. Из головы у него не шел Мотя с упрямым взглядом. «Вот как оно получается, Игорек», — повторял он снова и снова, а Дивей представлял, как ловит его за руку или кричит вслед. До сельпо было чесать почти пять километров.***
Мотя рыбачил. Дивей сперва подумал, что это была разовая акция, но прогадал. То утром, то вечером из раза в раз Дивей наблюдал его, серьезного и погруженного в себя, с огромным спиннингом и прочей рыболовной утварью в руках. На последней неделе октября Дивей устраивал Снежану из соседней Ивановки. Та была бабой здоровенной, скосилась от какой-то сомнительной болячки, и ему пришлось изрядно попотеть, выискивая народ «на помочь» со всеми насущностями. Березины совсем ушли в запой, и пришлось выпрашивать старенький пазик у администрации ивановкинского магазинчика, потом трясти шумовкинский мужицкий коллектив, отца Иоанна, и еще черт знает кого, чтобы все было «как следует» и ему нормально дали на лапу дети покойницы. К утру пятницы, когда все наконец закончилось, он выполз на реку совсем выпотрошенный, и чужие причуды ему были до фени. Мотя тоже был там, сидел на трухлявом остове старой березы, который как-то весной Дивей притащил сюда, на любимое рыбное место, с кладбища. «Ебаться не всраться, вот встреча», — заключил он про себя, скинул спиннинг на подгнившую от холода траву. — Рыбачишь? — спросил громко, чтобы Мотя услышал даже в своих белых лопухах. — О, Игорь. Ну здрасте-приехали, — Мотя поддернул наушники, чтобы лучше слышать. Это точно был добрый знак. Дивей плюхнулся рядом, заглянул по-хозяйски в мотькино барахло. — Не клюет? — новенькое блестящее оцинковкой ведро было совершенно пустым. Мотька подпер ладонью подбородок. Перехватил пеньковую рукоятку. — А тебе какая наплевать, помочь что ли решил? — проговорил он раздраженно. «Не в настроении», — про себя заключил Дивей, но не отступал. — А если и да, то че? — ответил он сварливо. Мотя нервно задергал удилищем в какой-то совершенно безумной проводке. — Ни-че-го, — проговорил четко, вытягивая каждый слог. Дивей достал из кармана заготовленные приманки. — Прикармливал? — Я на дебила по-твоему похож? — Мотя содрал с головы чебурашечные наушники, и те повисли у него на шее совсем по-диджейски. Дивей прицепил силиконового червя, привстал, сделал первый заброс. Зацепа не было, приманка пошла по дну гладко. Он резво завращал катушку. Рисуясь, хмыкнул Мотьке. — Сегодня у тебя просто должно клевать. Тот поглядел из-за плеча по-сучьи, мол, с чего мне вообще тебе верить, чурбан ты неотесанный. Тогда Дивей совсем распетушился перед этим сопляком, не перед девчонкой какой симпатичной. Да та, скорее всего, бы и не поняла: бабьи мозги были не под это заточены, а Мотька мог и понять, даром что городской. — Давление сегодня упало, и ветер - чувствуешь? Он слегка потянул носом, кивнул — ни черта не понял. Дивей сжалился. — Легкий, говорю, ветер, переменчивый, к вечеру будет дождь. Вон, рябь на воде — видишь? Мотька согласно угукнул. — То-то и оно. У нас в полный штиль у берега тока мальки и водятся, а щас мы такого наловим — закачаешься. — Дивей отложил спиннинг, устроил его на стволе березы, как на новомодном штативе. — Уху варить умеешь? Мотька прищурился по-своему губки надул, мотнул башкой отрицательно. Дивей лишь усмехнулся. Растяпа. С чего бы это городскому уху варить уметь. — Ничего, пожаришь, — успокоил он. — А уху можешь и у меня как-нибудь попробовать. Мотя снисходительно дернул бесцветными бровками, точно с каким-то недоумком общался. — На кладбище? — изъебнулся он. — В сторожке, — Дивей устал и поэтому терпел, а может быть, потому что каблуком вдруг стал каким-то, с выебом в мальчуковую сторону, — я серьезно. Мотя ухватил пеньковую рукоятку обеими руками так, что аж костяшки побелели. — Спасибо за приглашение, — пробубнил неловко в воротник. — И без всяких там. Приходи, как захочешь. — Уха у тебя тоже всегда есть, — вяло отшутился Мотя. — Ну не на уху а так, — Дивей попробовал еще одну проводку, крутанул катушку, и удилище заходило неровно: попалось что-то крупное. — Поболтать. Он дернул слишком резко. Леска цепанулась за какую-то корягу, и рыба сорвалась вместе с резиновым червем. — На че ловишь-то? — он надел свежую наживку и забросил во второй раз. —Пластика, в сторе посоветовали. «Сторе» — ну надо же. Дивей готов был поспорить, мелкий рыболовный ларек на автобусной остановке за Ивановкой еще никто так не называл. — Рановато для этой хероты, — червяк пошел по дну относительно гладко, пару раз цепанул водоросли. — Сейчас здесь щука мелкая ходит, вряд ли твою рыбеху заглотит. Мотька хмыкнул, но от силиконового червяка отказался. Упрямый он был, точно осенний окунь, ни за что не шел на кукан за просто так. День, между тем, расходился хмурый, на небе беспросветно сгущались чернушные облака, и ветром закашивало мертвый серый камыш. Ждали они клева долго, Мотя гипнотизировал удилище, а Дивей на него беззастенчиво пялился. Тот зарос легкой белесой щетиной, за месяц пообтрепался его городской лоск, но какая-то неместная ебанутость проглядывала даже через большущие рыбацкие сапоги. — Ты у нас надолго? — спросил Дивей спустя приятную тишину, какую можно было услышать только на рыбалке в хорошей понимающей компании. — До зимы точно, — коротко ответил Мотя. Ему было холодно в серой флиске, и он сидел, прячась носом в воротник. — А че так? — Вылетел. Дивей не стал расспрашивать. Сразу все стало понятно и так. Эти люди иногда появлялись в Шумовке. Ходили непонятные и хмурые, ни с кем не знакомились, и уезжали, как выпадал первый снег. Обычные, в общем-то, были мужики, все с ними было нормально: две руки, две ноги, деньги — живи, работай. А они изъебывались, как могли. Кризис у них был, видите ли, интеллигентов херовых. Дивей таких нихрена не понимал и поэтому тихо презирал. И вот только Мотька ему сразу приглянулся. Да так, как никто и никогда раньше. И эта интеллигентская выебистость не бесила, умиляла даже в какой-то степени. Дивей цеплялся за его городскую речь с резкими согласными и голос, обычный, на самом деле, голос, немного высокий, немного «через нос». Он запоминал на подкорке мозга его острые уши и блестящие зубы, и непослушные, точно выбеленные вихры, и бесов, пляшущих в сощуренных глазах. И трясся Мотя от холода вполне натурально, а этого Дивей не мог терпеть равнодушно. — На те, — он снял брезентовку, и заботливо расправив, протянул изнанкой вперед. Мотя вопросительно повел бровью. — Тя трусит нехило, рыбехой своей пластиковой уже все дно исчертил. Всю рыбу нам только распугаешь. Он взял куртку, покрутил в руках. Усмехенулся фирменным «хе-хе». — Игорь... Какой же ты стеснительный. Вроде как и серьезный мужик, а вот... — укутался по самый нос, натянул капюшон, — спасибо, что нагрел. И посмотрел долго и непонятно, и Дивею показалось, что знает Мотя о нем больше чем самому ему, Дивею, было известно. Это злило. Поэтому он ничего не ответил, и Мотя тоже замолчал. Благо, потом у них заклевало, и неловкость исчезла за всякими «подсекай» и «реще давай, реще». Улов таки был небольшим, но Дивей навязался помочь донести, и Мотя не сопротивлялся. Только улыбка на его лице расползалась все шире и загадочнее, и Дивею казалось, что он вот-вот взорвется своим ебанутым смехом. Но Мотя молчал, пока они не дошли до 2-ой майской. Тут только остановился. — Спасибо, — он стянул брезентовку, отряхнул несуществующую пыль с рукавов. Дивей перехватил ее машинально, столкнулся пальцами, не зная толком сам, нароком или нет. — Игорь, — Мотька быстро убрал руку за спину, рассмеялся. Дивей нихрена не понял. Мотька сощурился. Он был пиздецки красивым с этим вихром, зализанным назад переменчивым ветром. — Ты смешной. Взял ведро со своей щучкой и мелким окуньком и ушел прочь без всяких прощаний. Дивей хотел бы обидеться, но не получалось: уж слишком глубоко засел у него в голове Мотька.***
Под самый ноябрь случились сорок дней у мотиной бабки. Пришло пол деревни: поминки в Шумовке любили. Дивей раздобыл самогону и закусончику, накрыл все как надо. Мотька оказался в застольях полным профаном. Спасибо Глафире Фёдоровне, в наследство от нее остался целый буфет всяких наливочек и ягодных медовух, и у Дивея хватило фантазии накрыть из всего этого добротную поляну. Гости все равно особо не задержались, только братья лакали самогон долго и бесполезно, пока не съебались за водкой к соседям, а они с Мотькой сидели в старом вытертом кресле под длинными рукавами рушника, на котором пылились под потолком мутные образки в серебряных кивотах. Они пили вместе вишневую наливочку, сперва прилично, каждый из своей стопки, потом и сами не заметили, как стало хватать одной на двоих. А в комнате, между тем, становилось все жарче, и воздух словно тяжелел. — Игорь, — начал Мотя заговорщически. От выпивки у него наливались краснотой щеки, и глаза блестели все лихорадочнее. — Знаешь какой сегодня праздник? Дивей не понял. Плохо он концентрировался, когда пил много. Или когда теснился коленом все ближе к жаркому мотиному бедру. — Ну, поминки же. Мотя усмехнулся, словно ненароком опустил руку на чужое колено. — На западе Хэллоуин празднуют, — полушепотом проговорил он, доверительно потянувшись к самому уху Дивея. — Тогда духи предков вылезают наружу, и чертовщина всякая творится... — он блеснул глазами, и бесы в них плясали неистово. «Нарвался», — решил Дивей, слыша на щеке пряное наливочное дыхание Моти. Потянулся, неловко затекшей рукой обнял за плечо. — Что ты делаешь? — прошипел Мотя, как будто было, кому подслушивать, кроме старого генерала с портретной фотокарточки и злого младенца Христа со старой иконы. Дивей придвинулся еще ближе, хотя казалось бы, куда. — Не бойся, — проговорил в вихрастую макушку. Мотька поднял голову. Посмотрел глаза в глаза, пристально и нагло. — Фу, блять, алкашкой воняет, — пожаловался он. Дивей едва не обиделся. — А у самого то, — и чмокнул в губы неловко и грубо. Он мог поспорить с кем угодно, но Мотька был сладеньким, как мальчонка из бойзбенда. И целовался слюняво и пошло, явно опыта было не то чтобы и очень много, но побольше его, Дивея, полутора школьных историй. — Вот до чего кладбище доводит, — Мотька оттер губы рукавом, добавил обиженно. — Чуть ни до крови зацеловал. Ты вообще знаешь, что делаешь, Ромео? Про Ромео Дивей знал. — Конечно. Армейка. Расслабься, — отшутился он. — Не зря я косил, — прыснул в ухо Мотька, и Дивей чмокнул его снова, но короче и нежней, чем прежде. — В койку? — намекнул он на продолжение. Мотька закатил глаза. — Нет, блять, на кладбище твое почешем, — он встал, почти не пошатнувшись. — Пошли, Ромео. Кровать оказалась колченогой кушеткой — ни два, ни полтора. У Дивея в сторожке диван и то больше раскладывался. Теоретически. Мотька плюхнулся на нее с размаху, и пружины скрипнули натужно и жалко. — Выдержит? — на всякий пожарный спросил Дивей. — Бабу Глафиру же выдерживала, а она, небось, несвятая была, — Мотька не смеялся, он ржал, как придурок, блестя в полумраке большими острыми зубами. Дивей подошел к нему вплотную, вклинился между колен. — И все же бездетной померла, — дела до бабки ему не было, а вот Мотька со своими большими губами и бесами в глазах влек нешуточно. И Дивей чмокнул его в щеку и в нос. — Ты некрофил, — сквозь стук крови в ушах услышал он жаркий мотькин полушепот. — Раз так, я б с кладбища далеко не уходил, — «а я тут вон, с тобой, и сторожку на Тузика одного оставил, и картофель на ужин на плите стынет, и обход по кладбищу никто не ходил. Жертвую ради любви», — подумал Дивей, но не сказал: у него не в привычке было лясы точить. Просто поцеловал мягко и долго, как мог, как учила в школе одна девчонка. Интересная была такая Оленька, всех мальчиков с параллели перепробовала. — Но тебя возбуждают мертвые бабки, — немного отодвинувшись, серьезно глянул Мотя исподлобья. — Хуйни не неси. Дивей опрокинул его в цветастое покрывало бочком, чтоб своей умной башкой не стукнулся в порыве страсти об стену. Мотька опять заржал. От вишневой наливки он все время хохотал, ушами краснел и лизаться лез. Бошку ему, в общем, нахрен срывало. А Дивей пользовался этим самым наглым образом. Он навалился всем телом, оперся ладонями над мотькиной головой. Ткнулся губами в большой жаркий смеющийся рот. Целовались они по-взрослому, с языками, возились неловко и долго. А потом вдруг совершенно внезапно Мотька толкнул его в грудь силой трезвого, как стеклышко, человека. «Да что я не так тебе сделал, все же хорошо шло», — подумал Дивей и обиженно откатился. Мотька приподнялся на локтях, сощурился. — Ботинки сними, всю кровать мне загадишь. Дивей беззвучно заржал. — Думал, нахуй пошлешь. Содрал боты пятка о пятку, поставил около ковра, чтобы уж наверняка ничего не запачкать. Глянул на Мотьку. Тот ухмылялся, слепил большими передними зубами. — Ну, нахуй это сильно сказано. И захихикал совершенно пьяным образом. Дивей кинул его обратно в кровать в старую пуховую подушку, зажал большой смеющийся рот рукой. — Не сбивай всю малину. Хуй не встанет. — С тобой точно встанет, — Мотя отодвинулся от его руки, ухватил за ворот, — снимай, это нам точно ни вперлось. «Забуксовал», — обругал себя Дивей. Резво сорвал футболку, треники. Трусы тоже снял, не девчонка же, чтобы жаться. Мотя присвистнул. — Стоит. Дивей поморщился. — Холодрыга. Сейчас опадет нахуй. Мотька раскинул призывно руки. — Так иди сюда. Медлить Дивей не стал, потянул свитер, и Мотька выпростался неловко, застряв ушами в воротнике, затем сам вылез из своих джинсиков-узкачей. Дернулся было к носкам, но Дивей остановил его. Не то, чтобы его перло от такого, просто дело шло к зиме, и в носках было практичнее. Мотька полез стянуть трусы, остановился рукой на полпути. Че-то задумал. Вскочил, дернул покрывало за край. — Дай я его сниму. Жестко. Дивей послушно встал. Ухмыльнулся. — А ты любишь помягче. Нежнятинку. Мотя невозмутимо стянул покрывало, дотошно сложил пополам, затем в четверть. Дивею было невтерпеж ждать, лениво пялясь, и он обнял Мотьку сзади, прижался полувставшим членом к плотно затянутым в трусы ягодицам. Хорошим таким добротным крепким ягодицам, широким и поджарым. Мотька сделал вид, что ничего не произошло. Сложил покрывало до аккуратного прямоугольника, но Дивей отчетливо видел, как у него на спине раздувались от напряжения мышцы. — У меня нет презервативов, — Мотька проговорил негромко, но строго, как взрослый. — Так ты ж не девчонка — не залетишь, — Дивей усмехнулся в вихрастый затылок, пропахший насквозь дымом и теплом. Мотька шлепнул его по руке. — Игорь, — шикнул он, — не смешно. И брыкнул ногой для острастки. Венский стул, который он задел своей длиннющей ластой, громко скрипнул и хлопнулся об пол, но им было наплевать. Дивей навалился, прижал его к кушетке. Огладил бугристую спину, худые бока. — Да не бойся, не трахну. Стянул с него трусы до колен, огладил зад, потянулся к члену. Дрочить другому было странно. Сам факт того, что это был Мотька, милый Мотька, пахнущий теплым и родным, ударял в голову, хлеще вишневой наливки. Дивей провел ладонью вверх вниз, огладил головку. Сцепил кольцом пальцы, резко задвигал туда-сюда. Как себе. Мотя сопел шумно, но не говорил ни слова, чуть дрожал в конечностях и нетерпеливо ерзал бледной задницей, поддаваясь гладящей руке. Дивей не удержался, притерся головкой к темной ложбинке. Мотя напрягся. — Игорь, — прошипел он, — даже не думай. Дивей перехватил его за бедра. — Или че? Мотька фыркнул. Оглянулся через плечо, сдул прилипший со лба чуб самым пидорским образом. — Хуй в очко не отвечу. С твоим «че» не рифмуется. Дивей знал, чувствовал в самом прямом смысле, стояло у Мотьки ой-ей, но пиздеть это ему особенно не мешало. — Зануда. Сожми ляжки. — Зачем? — Иначе трахну прямо так. По-настоящему. И прикусил за загривок, мягкий, покрытый бесцветным пушком, чтобы понял, что кончились шутки, что серьезно все. По-взрослому. Мотька понял. Напрягся всеми мышцами, сжался крепкими ягодицами. Дивей задохнулся жаром, попытался двинуться, как следует вдоль самой ложбинки. Было сухо и неудобно, и Дивей сплюнул на ладонь, растер слюну по мягкой покрытой тонкими белесыми волосками промежности. Понадеялся, что Мотя потом не обидится на такую фри-воль-ность. Если бы ему нужно было надуться, причин уже было чуть больше чем дохуя. Думать че-то серьезное Дивею мочи не было. И держаться он тоже долго не мог. Чувствовал, кончит прямо сейчас, как школьник какой-то. Сунул руку под поджарый мотькин живот, задвигал ей в такт собственным движениям. — Игорь, — прошипел Мотька. Крепко перехватил свой член поверх дивеевской руки, — двигай, блять, булками активнее. Ну, дважды ему просить не пришлось. Дивею чудилось сквозь шум в ушах, Мотька стонал, когда кончал в их сцепленные руки, но быть уверенным в этом он не мог: сам спустил почти сразу же следом. Чмокнул мокрое от пота плечо, навалился ленивым грузом поверх. — Блять, я весь в конче, — засопротивлялся из-под него Мотя. Лениво пошевелился, пытаясь приподняться. Дивей хмыкнул. — Ну не в креме же. Заварном. Смеяться толком у них не было мочи, но они гоготали из последних сил, задыхаясь сбивчивым дыханием. Поспать явно откладывалось. — Отцепись, будь милосердным, Игорь, — Мотя звучал из-под него придушено и жалко. Дивей лениво приподнялся. На него с мутных образков из угла комнаты гневно глядел из-под серебряного кивота младенец Христос. «Вот и все», — подумал Дивей, — «финита ля комедия». Хорошая была наливочка. Он медленно откатился, свесил ноги. Было холодно и тошно, а от наливки чертовски хотелось спать. Он потянулся к тряпкам на полу, и узорчатый красный ковер бросился в лицо. — Да куда ты прешься. Ложись рядышком, я подвинусь. — Да мы тут хуй поместимся, чувак. Разве что валетиком. — Нюхать вонючие пятки друг другу? — Мотька фыркнул. — Давай по-человечьи, только свет выруби. Он сам вырубился, пока Дивей долго шарился по ковру в полубредовых поисках собственных трусов, пока расправлялся с выключателем, который упрямо не хотел находиться на длинном желтом проводе совкового ночника с бахромчатым абажуром. Он не стал миндальничать: выдернул одеяло, лег рядом набок, укрыл их обоих. Удобства ради подгреб Мотьку за плечо. Было тепло и правильно, и он заснул раньше, чем подумал про голодного Тузика и просевшую могилу Снежаны Петровны. *** За ситцевой занавесью занимался день. Дивей выскользнул из постели, Мотька не подумал просыпаться, и он резво натянул сваленные вечером на полу вещи. Похмелье подбивало в висок, он хлебнул из кувшина теплой наливки, запил водой. Хотелось отлить. Дивей накинул куртку и толкнул дверь. Пока они спали ночью, все изменилось. Небо посерело, выцвело, как и земля и деревья. Все засыпал тонкий снег. От воспоминаний у него чесались руки. Не передернуть, нет, он был выжатый, как вынутые из новенькой импортной машинки трусы. Руки чесались от воспоминаний. Он не знал, как избежать неловкости. Просто в душе не ебал. Хотел?.. Получил? Получил, и понравилось. Вот только как жить дальше, как смотреть в глаза тому, кого едва не трахал этой ночью, он не знал. Но Мотьке, видно, было плевать. Он вышел на крыльцо спустя минут двадцать в резиновых сапогах, закутанный в одеяло, и завидев Дивея, поковылял навстречу по дорожке к дровяному сараю. Видок у него был довольно счастливый и совершенно заебанный. — Зима, — поежился он, — пойдем домой, я макароны разогреваться поставил. Ишь ты. Все решил сам. — А если я не хочу с тобой завтракать? — «если не хочу делить с тобой все вот это», — подумал Дивей. Мотя ухмыльнулся. — Ты дрова остался наколоть, хотя я тебя не просил, — «проницательный какой нашелся», — и футболку оставил, — он подошел, положил голову на плечо. — На полу возле печки валялась. Я ее поднял, пыль стряхнул, — а потом прямо в ухо шепнул теплым паром, — пойдем домой, холодно. Дивею кровь к щекам прилила от его горячего дыхания. Прилила бы и не только к щекам, если б не было и впрямь так зябко и похмельно. Он воткнул топор в половинку чурбака, собрал дрова кучкой в охапку. Мотька, видно, хотел помочь, но одеяло на плечах просто так не держалось, и он просто стоял, скромно улыбаясь со склоненной на бочок головой. И даже дверь услужливо придерживал, пока Дивей бочком протискивался внутрь. Позже он растапливал печь прошлогодним «Здоровьем», явно оставшимся от предыдущей хозяйки, а Мотька одевался за его спиной. Дивей видел его длинный голубоватый силуэт в мутном днище кастрюли, весящей за ручку на гвозде. — Значит, все в силе? — он чиркнул спичкой, и вокруг запахло серой и жженой газетой. — В силе, — ответил Мотька. Он натягивал через голову свою модную кофту с капюшоном, и сквозь ткань голос звучал глухо. — А чего бы и нет. Ты хочешь. Я хочу. «А действительно», — подумал Дивей. Ему головастый Мотька был нужен. Тот захлопал за спиной буфетными скрипучими дверцами, зазвякал фарфоровой посудой. Потом прошкрябал лопаткой в кастрюле, зашипел кипятком, и тут же запахло пригорелым. Дивей пялился на занимающееся робкое пламя. От мотькиной суеты его размазывало. Вокруг пахло домом и семьей, и все эти хлопанья дверец и лязганья посуды казались какими-то праздничными и неебически счастливыми. Он закрыл печную дверцу, проверил поддув. Огонь зашумел изнутри, раздуваясь и поглощая с треском березовые чурбачки. Потом они сидели за столом друг против друга, и бледный свет лился на стол сквозь двустворчатое окно. — А вот жили бы вот так вместе, — Мотька пил чай почти бесшумно, Дивей так не умел. — Прямо сразу вот так? — Дивей хмыкнул, типа презрительно. А про себя успел уже согласиться со всем полностью. — И что? — Мотя громко звякнул чашкой по блюдцу, словно специально. — У меня гробы, сторожка и этот…Тузик. А тебе самому захер надо? Мотя сложил руки замком, подпер подбородок. — Хочу, — ответил он просто. Губы с опущенными уголками, ямочка на подбородке — как тут было спорить. Дивей не мог. Он сам хотел, чтобы кто-то всегда в сторожке ждал, супы готовил. Диван только надо было бы разложить и шкаф от всякого хлама разгрузить. У Моти вещей-то…все эти костюмчики спортивные, курточки и еще черт-те что. — Только уху свою сам будешь варить. Я еле яичницу жарю,— предупредил тот, как будто все уже было решено. — Да похер вообще, что ты можешь. Дивей глянул в окно. За толстыми ставнями вновь засыпал снег. Он крошился крупными хлопьями, ложился на лысоватые липки и укрывал все дороги, чтобы никто не ходил, не топтал грязными башмаками спящую землю. Мотька схватил теплыми пальцами ладонь Дивея, опалил горячим дыханием. — Игорь, — позвал он, — пошли подрыхнем. Где-то у сторожки под крыльцом спал голодный Тузик, снегом заметало временный деревянный крестик на могиле Глафиры Федоровны, и старые каменные надгробия, и вялые гвоздики, и аккуратные дорожки, которые так любил обихаживать Дивей. — Ага, — согласился он.