Вальс

- Вы звали меня, мой фюрер? - Да, Италия. Войди. Вот именно так. Не "входи", а "войди", не смотря на давнюю и крепкую, вроде бы, дружбу. Мне не обидно, ни в коем случае. Мне даже странным образом нравится его приказной тон. Он одинаково обращается и к павшим соперникам, и к рядовым солдатам, и к генералам, и к своей любимице - Японской Империи, и ко мне. От этой нарочито-выхолощенной манеры речи веет крепкой, как старое французское вино, самоуверенностью и - кто знает? - возможно собственная, внутренняя, настоящая самоуверенность Рейха вовсе не такая крепкая. Мне, во всяком случае, всегда так казалось. Потому что в такой по-женски хрупкой фигурке и в таких больших тёмных глазах не может содержаться столько настоящей, искренней самовлюблённости, граничащей с нарциссизмом и даже эту границу переступающей, сколько он ежедневно выплёскивал на окружающих. Временно занятые моим фюрером комнаты совсем недавно ещё принадлежали какой-то хрупкой бледнолицей девице в красивом нежно-розовом платье. Просто кукла была, а не девица: с длиннющими ресницами и тонкими ручками в кружевных перчатках - как будто специально нарядилась к нашему приходу. Красивые перчатки, а платье ещё красивее. Воздушное такое, лёгкое, всё в оборочках... Даже немного жалко было пачкать его красным. И комната была такая же кукольная: с полупрозрачными белыми шторами на разбитых окнах и огромной мягкой нежно-розовой кроватью с пологом. Впрочем, Рейху всё это слащаво-женское убранство, кажется, пришлось весьма по душе. В противном случае он бы просто занял комнаты отца девицы: с отделкой из тёмного дерева и кучей тяжело нависающих над полом книжных шкафов, чем-то мучительно похожие на старый дом его собственного отца. Бледные, тонкие занавески полуобморочно раскачивались по краям оконного проёма, всё ещё перевязанные пышными нежно-розовыми лентами. Одна створка с выбитым стеклом была распахнута наружу, впуская тёплый утренний ветерок в комнату. Рейх стоял, скрестив руки за спиной, и смотрел на невинно-синее небо за окном. Он не обернулся, когда я намеренно слегка хлопнул дверью, но в отражении на оконном стекле я мог видеть его лицо: задумчивое, серьёзное, без тени той безумной улыбки, которая всегда внушала мне благоговенный ужас, приправленный, впрочем, изрядной долей незамутнённо-нездорового восхищения. Казалось, он раздумывает о чём-то слишком глубоком и серьёзном, чтобы быть в силах сформировать это и высказать на любом из известных языков. Его глаза поблёскивали, ловя блики воды из протекающей под окном удивительно чистой для этого городка речушки. И я невольно залюбовался им: изящно-горделиво выпрямленной спиной, узкими маленькими ладонями в плотных белоснежных перчатках, как всегда идеально сидящей формой... Очень хотелось опустить взгляд чуть ниже скрещенных рук, но я не позволял себе. Даже не потому, что боялся, что Рейх заметит, а просто потому что казался самому себе от того желания неисправимо грязным. Максимум, который я мог разрешить самому себе - это скользнуть взглядом сразу ниже, к стройным ногам в узких форменных брюках. Я не подавал голоса: нарушать ход мыслей фюрера было чревато. Я ждал, когда он соизволит меня заметить. Мог пройти и час, и даже два, а я бы всё равно стоял и смотрел, смотрел на него выжидающе, как смотрит собака, получившая миску с мясом, но не получившая разрешения приступить к трапезе, и даже будучи постоянно соблазняема притягательным ароматом своей миски не смеющая нарушить немой приказ хозяина. Впрочем, я и был в некотором смысле собакой своего фюрера. Гончей псиной, лишь одной из его стаи, и далеко не самой любимой. Но это не мешало мне любить хозяина в ответ: так сильно, как могут только собаки, и даже чуть сильнее. Так, как не каждый из нашего общего окружения смог бы принять. Никто, особенно сам Рейх, об этой нездоровой, почти противоестественной привязанности не знал, ведь признанием в такого рода чувствах я фактически подписал бы себе смертный приговор. И не из-за самой даже сути этих чувств, а из-за того, что я окажусь преданным ему не как вождю нашей уже общей идеологии, а лишь как предмету низменных страстей. Он бы не захотел терпеть подобного, я знаю. Вдруг он обернулся, посчитав наконец нужным обратить внимание на моё присутствие. - У тебя сегодня будет особенное задание, Италия. Я молча смотрел на него. Это было странно и комично одновременно: даже при моём довольно небольшом росте он на голову ниже меня и вечно смотрит снизу вверх, и в то же время любому постороннему сразу же ясно, кто из нас главней. Я был готов к любому приказу. Повести отряд солдат для того, чтобы перебить или напугать местных людей? Разграбить собор через две улицы от его особняка? Или, может, у него имелось что-то тонкое, почти кружевное и крайне сложное, что-то лично для меня, с чем не справился бы никто другой? А может, что-то, что граничило со смертельной опасностью, но тем не менее было невероятно важным? Я выполнил бы всё. - Ты станцуешь со мной вальс. Прямо сейчас. Но вот такого, признаться, я не ожидал. У меня, кажется, даже рот чуть приоткрылся от удивления. Рейх между тем спокойно обошёл меня и направился к дальнему от нас углу комнаты. Только сейчас я заметил, что там, у выходящего на узкую пыльную улочку окна, стоит столик, а на нём - старинный граммофон с большой красивой медной трубой. Рейх невозмутимо пристроил иглу на нужное место и несколько раз крутнул ручку. Раздалась поскрипывающая медленная мелодия какого-то смутно знакомого мне вальса, но названия я вспомнить не мог - что-то неясное мелькало на окраинах сознания и тут же ускользало. Мой фюрер, между тем, приглашающе развёл руки: мол, подходи, начнём. Я всё ещё пребывал в крайне удивлённом состоянии и не мог даже пошевелиться. Это было слишком похоже на сон. Сон, который я видел не раз и не два: я и Рейх медленно танцуем в большом зале с высокими потолками под нежную музыку. Он мягко улыбается мне, и его тёмные глаза блестят, ловя огоньки сотен свечей в старинной люстре под потолком. В этом сне он притягателен, преступно притягателен, даже притягательнее, чем минуту назад у окна с пристроившимся на плече осколком солнечного луча. - Я не упомянул, что отказ будет воспринят как измена? - его совершенно спокойный голос вырвал меня из болезненно-приятной фантазии. Нет, это не сон. Во сне он никогда не сказал бы мне такого. В этом сне он всегда только смеялся: нежно, тонко, и смех его был похож на перезвон колокольчика. Он действительно так смеётся, вот только смеётся он невероятно редко - обычно можно услышать в лучшем случае глухое полубезумное хихиканье. И тем не менее, я больше не имел права медлить. Сбросив сковавшее тело напряжение, я торопливо подошёл к нему и уже поднял руки, чтобы одну привычно положить на чужую спину, а вторую протянуть ему, я вдруг замешкался. Мой фюрер всё же не был женщиной. Никто из нас двоих вроде бы не был женщиной. - Эм... Вы поведёте? Он лишь на секунду замешкался с ответом. - Нет. Ты веди. Он быстро подошёл к граммофону и переставил иглу, чтобы мелодия началась с начала, а затем вернулся ко мне. И я всё же положил руку ему на спину. От столь давно желанного прикосновения мне показалось, что все мои внутренности плавятся. Сознание сладко помутилось, но всё же я верно отсчитал такты и осторожно сделал первый шаг. Рейх действительно позволил себя повести, преспокойно исполняя женскую партию. Мы выписали медленный круг по узорчатому паркету, затем ещё и ещё. Я вёл, как в тумане: мне было слишком хорошо. Чужое тело, почти прижатое к моему, было невероятно тёплым, почти горячим и таким желанным, что я едва не терял себя. Это было больше, чем я получил за всё время нашего знакомства, больше, чем я рассчитывал когда-либо получить. Моё состояние в тот момент плохо поддаётся словесному описанию. Удивило меня только одно: танцевал Рейх с закрытыми глазами. Мне подумалось, что ему, кажется, неприятно видеть меня в качестве своего партнёра, даже ненадолго. Последнее слово в голове тут же приобрело пошло-двоякое значение. Но какой из смыслов не возьми, это утверждение всё равно было верным. В сердце неприятно кольнуло. Мы неторопливо прошли ещё несколько кругов - свободное пространство было крошечным. Проклятый вальс всё не хотел кончаться. Я мечтал, чтобы эта пытка прекратилась. Мне было слишком хорошо и как-то слишком горько в одно и то же время. Горло, казалось, обхватило неплотной петлёй. Возможность прикоснуться к чужому телу была дарёной, временной, ненастоящей. Рейх не открывал глаз, более того, он начал беззвучно шевелить губами и мягко улыбаться, словно бы в ответ на ему одному слышные шутки. Ещё через три или четыре такта я наконец-то понял, для чего он пригласил меня на танец. Под закрытыми веками у него был отпечатан ярким образом кто-то другой, совсем не похожий на меня. Должно быть, выше ростом, более крепкого сложения, с более выразительными чертами лица. А я был нужен лишь для того, чтобы создать иллюзию реальности происходящего. Мне сделалось ещё горше, захотелось как можно быстрее убежать. Но я не решался убрать руку с чужой талии. Что-то меня держало, и это был даже не столько страх за свою жизнь в случае, если я посмею ослушаться приказа своего фюрера, сколько что-то пьяняще-сладкое и мучительно-приятное, как дурман от запаха восточных свечей. Мне трудно было разобраться в себе в тот момент: в моей голове всё как-то смешалось и перепуталось. И тут я понял, что мелодия подходит к концу. Она замедлялась, раскрываясь и рассыпаясь на составные звуки. Последние такты... Я сделал ещё шаг. Нестерпимо захотелось оттянуть момент, который я только что столь страстно желал приблизить. Смакуя последний миг болезненного наслаждения, я прикрыл глаза, а когда открыл их снова... Рейх, всё ещё не отрывая собственных глаз, тянулся ко мне, к моему лицу, приподнимаясь на носки и перемещая обе руки мне на плечи. Я замер и боялся вдохнуть. Воздух вдруг загустел, а время замедлилось. Я словно бы со стороны видел, как Рейх вытягивается ещё немного, и... - Со... ...прижимается своими губами к моим. Касание лёгкое, трепетное, пугливое и нежное, а чужие губы прохладные и со странным горьковатым привкусом. Всё это слишком похоже на сон, на тот самый сон, который я чаще всего вижу и который больше всего люблю, всё это, и даже этот сводящий с ума чуть заметный привкус. Я тут же забыл об имени, которое он пытался произнести за долю секунду до того, как прижаться ко мне. Моё тело против воли переместило руки чуть выше по его спине и прижалось в ответном поцелуе, притягивая и одновременно чуть склоняясь к нему. Мгновение, в течении которого всё это продолжалось, показалось мне вечностью - но вечностью слишком короткой. Я бы с огромным удовольствием прожил в нём настоящую, полноценную вечность. Но Рейх вдруг отстранился, да так резко, как будто бы коснулся чего-то грязного и противного. Впрочем, он, наверное, именно таким меня и видел. Он отскочил от меня, как от прокаженного. На его лице на долю секунды смешались неверие, растерянность, горечь, досада. До того мне доводилось видеть его только в двух состояниях: задумчивого, серьёзного, хладнокровного, могущего принимать трезвые решения и составлять гениальные планы, и откровенно безумного, громко смеющегося с запрокинутой назад головой, одурманенного кровавым запахом и чувствовавшего себя в этом дурмане прекрасно. Но таким, грустным и растерянным, пусть и на короткий миг, я его ещё не наблюдал. Таким он остро напомнил мне своего старшего брата. Веймарт* с его хрупким сердечком не смог справиться с необходимостью платить за отцовские ошибки, а вот неприступный в своём безумии Рейх, кажется, держался прекрасно. Но такой уж неприступный ли? Повисшее в относительной тишине сипящего граммофона молчание было неприятно тяжёлым. - Пойди прочь, - скрипнул зубами Рейх, смотря прямо мне в глаза. Только это и ничего больше. Никаких слов о том, что я не должен никому говорить о случившемся - они были попросту излишни. Его лицо снова сковала привычная отстранённая маска, но сквозь проделанные в ней щели для глаз просачивалась в мир жгучая, как острый перец, досада. Я это видел, но не знал, на кого он больше злиться - на меня или на себя самого. Я почтительно наклонил голову и торопливо выскочил из комнаты. За моей спиной буквально через пару секунд раздался страшный грохот, а затем сдавленный крик бессильной ярости - кажется, Рейх попытался разбить граммофон. Я даже не обернулся - нельзя было. Нельзя было, чтобы мой фюрер узнал, что кто-то стал свидетелем момента его слабости. Однако можно ещё было надеяться, что среди этого всего он позабудет мою попытку ответного поцелуя: жалкую и глупую, с самого начала обречённую на провал, за которую невероятно стыдно было даже мне самому. Глаза почему-то сильно щипало, и мне страшно хотелось стукнуть себя чем-нибудь потяжелее. Короткого обрывка имени, услышанного минуту назад, мне более чем хватило, чтобы сейчас наконец обо всём догадаться. Сложить два и два. Этот вальс обязательно играл на каждом приёме, устраиваемом Российской Империей во времена нашего детства. Мне следовало догадаться гораздо раньше. Всё, что мы делали, всё было не ради мести бывшим обидчикам моего фюрера, как мне казалось ещё сегодня утром, и не ради нашей идеологии, как заявлял сам Рейх. Всё это было начато совсем по другой причине. И я почувствовал себя беспросветным идиотом. Захотелось, чтобы потолок прямо сейчас обвалился мне на голову. Сбегая вниз по лестнице в комнаты, предназначенные для меня, я с огромным трудом сдерживал неожиданно подступившие к глазам слёзы. Если до этого я мог утешаться мечтой, что Рейх никогда не будет рядом с кем-то другим, раз уж ему не суждено оказаться рядом со мной, то теперь у меня эту мечту безжалостно отняли. Потому что против Союза Советских Социалистических Республик - или хотя бы его призрачного образа - у меня не могло быть ни единого шанса.