Павлуша, не мешай

— Оставьте нас, — Екатерина всегда говорила это властно, хотя слуги давно уже выучились уходить, как только осознавали его прибытие (а это происходило, как и положено среди слуг, за считанные моменты). Далее она наклоняла голову слегка набок и с легкой полуулыбкой на лице смотрела на его стремительное приближение, подавая руку. И пускай по её едва ли обрадованному выражению прелестного личика такое сказать было сложно, в эти моменты она переживала триумф, связанный с его возвращением. Огонь пылал в груди, сердце билось чуть быстрее, чем обычно, и щёки розовели, но не болезненно, как это часто бывало в летние рабочие часы, когда утомлённая императрица падала на рабочее место и обмахивала себя веером, прикрыв лицо рукой, а живо и здорово. Поцеловав её руку чувственнее, чем в предыдущие разы, Державин сделал шаг назад, рассчитывая найти на прежнем месте — следовательно, не глядя на свой путь — кресло, в котором всегда находил покой во время визитов к ней. Он ещё не успел заметить небольшую перестановку, которую императрица сделала буквально утром, поменяв стол с креслом местами, и оттого попал в непростую, весьма смешную ситуацию. По крайней мере, Её Величество с вдохновенным ожиданием смотрела на то, как он проделывает привычный путь и не может с ним справиться, а после залилась звонким девичьим смехом; рядом с Державиным она по неизвестной причине чувствовала себя юной и живой, так что и смех её преображался. Подобно грациозной лани, она поднялась со своего места и бросила на него слегка высокомерный, но полный искренней любви взгляд, и легко, как бы невзначай, произнесла то, что он, быть может, и не рассчитывал услышать сегодня, хотя и мечтал. — Сегодня у меня несколько иные, чем обычно, планы, Гавриил Романович, — легкая полу-улыбка из девичьей и наивной на мгновение преобразилась в хитрую и даже малость кровожадную, а в глазах мелькнул огонь. В тот же момент, улавливая мельчайшие изменения в выражении лица, на которое был устремлен его взгляд, Державин нахмурился и тут же улыбнулся, понимая, к чему клонит императрица, и поднялся с того места, куда не очень удачно сел, вызвав её смех. Вдвоём овладев собой, уже немолодые, но ещё и не слишком старые люди обратились взглядом к вовремя ожидавшим их слугам. Лёгким жестом Екатерина отдала пару указаний, заранее обговорённых, — и, взяв его под руку, как горячо любимого мужа, каким он не являлся и даже не мог, повела Державина туда, где ему впоследствии предстояло побывать ещё не раз. В этот же день такое путешествие для поэта было не «как», а действительно впервые, и несколько обеспокоенная, но радостная полуулыбка не спадала с лица. Обратив на это внимание, Екатерина наигранно удивленно приподняла брови и с тоном, полным искреннего переживания, спросила, всё ли с ним в порядке, на что получила быстрый и полный горячности утвердительный ответ. Императрица торжествовала, хотя и не показывала этого — скорее по привычке, нежели по необходимости; торжествовала она ещё и потому, что не зря сказала сегодня горячо любимому сыну за завтраком: «Павлюша, не мешай».

***

Пожалуй, именно в этом зашторенном и погружённом в полумрак помещении следовало бы Дюфе проводить свои опыты — тогда он бы установил существование ещё одного вида электричества, связанного с человеческой близостью и страстным желанием завладеть друг другом. Но разница между двумя описываемыми событиями составляет почти пятьдесят лет, потому исправить это недоразумение не представляется возможным, так что обратимся же к двум людям, погружённым вместе с этим помещением в полумрак. Возможно, это и хорошо, что Дюфе не проводил опыты здесь: он мог бы смутить, а то и оттолкнуть их друг от друга, и мог бы тогда гордо называться Павлюшей вторым. Потому же, что никакой французский экспериментатор не пребывал в покоях императрицы, тягучая, как смола, страсть продолжала плавно перетекать в их тесном с Державиным общении. Как только слуги удалились, императрица позволила себе окончательно скинуть образ непоколебимой и серьёзной женщины — необходимость скорее, чем желанная часть её жизни — и броситься на грудь Державину так, словно она была на самом деле той юной девой, которая после долгой разлуки наконец-то встретилась с любимым и единственным в её жизни человеком. Руки его оказались на талии Екатерины, её — на его плечах, а губы их слились в том горячем поцелуе, который действительно можно считать символом встречи после долгой разлуки. Даже несколько часов — не сутки, но немногим меньше их — утомили их и заставили изголодаться друг по другу, пусть и не были они прежде так близки. Его пальцы — тонкие и длинные, словно специально созданные для игры на пианино, чтобы услаждать её любовь к музыке, — медленно скользили по корсету на спине императрицы, растягивая тугие оковы, тогда как она плавно избавляла его, Гавриила Романовича Державина, от главного элемента его непоколебимого, как памятник, образа — белоснежного платка на шее. И оба — хотелось бы сказать «словно», но сравнение здесь неуместно — оставались беззащитны друг перед другом, лишившись этих двух неотъемлемых частей; тогда же, когда оба оказались действительно наги, оставив шикарные наряды, совершенно лишние тут, но подходящие в обществе, едва ли что-то изменилось для них чувственно. Напротив, ни Екатерина, ни Державин не могли более терпеть этого стеснения, сносимого одеждой, еще более мешающей в подобных обстоятельствах. Без платья, совершенно оголённая и натурально румяная, Екатерина теперь нравилась Державину больше — он променял бы большую часть своей славы и трудов, которые сделал, чтобы оставаться с ней рядом, когда она такова, и едва ли теперь получится у Екатерины не быть его музой на ближайшие несколько лет, даже если императрица решит отстранить его, подобно предыдущим горячо уважаемым ею мужчинам. Без камзола и чулок, безо всякой лишней ткани, что скрывала его прекрасное — исключительно по мнению Екатерины, хотя, быть может, и по другим тоже — тело Державин тоже нравился императрице сильнее, чем в том статном виде, в котором он входил в её кабинет едва ли не каждый день, нанося визиты раз за разом со всё одной и той же целью: побыть вместе, но наедине некоторое время и посвятить эти минуты друг другу. Глядя на него сейчас и ощущая внутренний наплыв страсти, накрывавший с головой, Екатерина готова была в этот момент променять хоть все произведения, опрометчиво посвящённые ей Державиным, ещё не зная, что про себя он называл её Фелицей, и уже строила планы относительно того, как можно было бы обеспечить регулярное их пребывание в покоях. Он подхватил её за талию и приподнял; ощутив его непристойную близость, она взвизгнула и, полностью повинуясь, вопреки законам императрицы, прижалась. Чувство власти над Её Величеством, горячо обожаемым даже не за то, что это императрица, а за то, какая она есть на самом деле чувственная женщина, опьяняло не хуже, чем её — чувство защищенности и необходимость полностью подчиниться, несмотря на статус главного лица в государстве, всё ещё с неё не снятый. Поцелуй, начатый им, завершил процесс уничтожения рамок, прежде существовавших, и уже как единое целое, готовое друг другу предаться до конца, они оказались на кровати, укрытой перинами. Он — сверху; нависает, опираясь на руки. Загадочный взгляд императрицы; она помотала головой и, притянув его к себе за шею, вовлекая в поцелуй, чтобы он потерял не только равновесие, но и самообладание, она изменила ситуацию на обратную. Она — сверху. Она властвует, он повинуется; и хотя ещё не было известно ни одного случая, когда кого-либо разжаловали лишь за то, что он не удовлетворил или ослушался императрицу в постели, в какой-то степени ему было даже боязно противоречить. Тем более ему стало не до того, когда она нежно коснулась его губ; нежно и быстро, заводя механизм, уже готовый сорваться. Губы, губы, подбородок — и императрица осмелилась покуситься на самое святое и, возможно, самое нежное в теле Державина, на то, что он всегда старательно оберегал и держал под прикрытием белоснежного платка; неизвестно, для неё ли он берег свою шею, но она нарушила её девственность, отчего поэт завыл, изогнувшись телом. Наездница удержалась, не отстраняясь, и, быстро улыбнувшись, продолжала медленно спускаться с шеи к груди. И хотя несколько раз он пытался скинуть Екатерину, на то она и была императрицей, захватившей власть дворцовым переворотом, чтобы не поддаваться таким порывам, даже самым настойчивым. — Го-осподь Бог… — Державин нарушил наставление маменьки, которая воспитывала его так, чтобы он никогда не поминал Его понапрасну, тем более в делах плотских, которые должны были тщательно скрываться от божественного ока. Каждое слово он говорил на страстном выдохе, что она закрывала своим новым поцелуем; шея и грудь уже горели огнём от тех, которые Екатерина оставляла снова и снова, не намереваясь останавливаться до тех пор, пока не сочтёт нужным. — Что… что вы со мной делаете… — Вы правы, — на губах мелькнула загадочная улыбка, но он не успел уловить это мельчайшее изменение, потому что не смотрел на неё, не зная, к чему быть готовым, — ваш черёд, — быстрое и колкое замечание, после которого Екатерина не дала Державину и момента на раздумья, снова ловко сыграв им, чтобы оказаться снизу, лицом к лицу. Она чувствовала ещё прежде, как сильно билось сердце поэта её жизни, поэта, который так много посвятил ей, но теперь он едва ли не задыхался, и императрице на какой-то миг стало жалко несчастного влюблённого, жалко, до чего она довела его. Чтобы помочь ему пережить тот неловкий момент, который возникает при столь резкой и неожиданной смене положений, Екатерина грациозно опустила руку на плечо и медленно повела через грудь к торсу и на бедро, как бы случайно обходя место сильнейшего напряжения, но сопровождая это плавное движение пространным ожиданием мига, когда он решится включиться в игру не столько как жертва, сколько как угнетатель — без этого её желание не могло быть удовлетворено окончательно. Державин не был растерян, но его душевные и плотские желания не могли согласоваться ровно до тех пор, пока Екатерина не коснулась его тела. И тогда вновь рухнули границы между ними, как будто не существовало того первого шага, совершенного ещё вне кровати. На этот раз они исчезли окончательно, хотя то же можно было бы сказать и в предыдущий раз. Державин снова нависал на Екатериной, стоя на руках, как на двух крепких опорах, и сердце в груди всё чаще и чаще отбивало её «ваш-че-рёд», и простейшее, самое осуществимое и — как оказалось — желанное обоими, что он смог придумать, оказалось поцелуем: присогнув руки, он оказался достаточно близко, чтобы своими разгорячёнными губами коснуться её чуть более холодных и нежных. Буквально ожидавшая такого шага, императрица невольно подалась вперед, приподнимаясь с кровати, и вполне осознанно ухватилась за его тело, повелевая. Повелевая сделать одно — то самое, что он желал с первого неофициального и не согласованного заранее визита к ней. Задержав последний поцелуй на её губах, он слегка отстранился. Сдерживаясь от того стона, который сразу бы выдал и без того понимающим происходящее слугам всю правду о том, что было в этот момент в покоях, Екатерина закусила губу и покорно отпустила его крепкое тело, запрокидывая руки за голову. Державин внимательно смотрел на неё и, видя ее сосредоточение, тоже закусил губу, но улыбнулся: он чувствовал сейчас полное господство и даже несколько медлил, не решаясь переступить границу в третий раз, окончательно разрушая те рамки, останки которых ещё существовали. Помедлив мгновением больше, чем следовало бы, Державин сделал решающее движение вперёд, проникая в императрицу, для остальных крайне строгую и недоступную. Екатерина сильнее сжала губу, чтобы никакой подозрительный звук не сорвался с губ. Он снова нависал над ней, медленно двигаясь, и оба они чувствовали, как казалось, каждый сантиметр чужого тела — теперь «чужого» уже только потому, что нельзя слить два тела в прямом смысле. Екатерина уже не была уверена, что сможет перенести такое удовольствие (крайне желанное, продуманное до мелочей заранее и подготовленное так, чтобы к его приезду не было никакой заминки) молча, закусывая лишь губу, и Державин помог ей преступить и эту черту тоже, коснувшись её вновь, чтобы поцеловать. Оба они знали, что оба они близки к пику, и было поразительно то, как их оргазмы совпали друг с другом, когда каждый — возможно, в унисон, но хотя бы в этом стоит усомниться — дрожал от возбуждения, ощущая то же в партнёре. И лишь когда дело было кончено, и лишь когда оставаться в ней было уже бессмысленно, потому что он не мог принести сейчас же новое удовольствие, имея в учёте ограничения стареющего организма, Державин решился медленно покинуть её тело, но не отстранился. — А-а-х-х… — томно выдохнула Екатерина, когда это произошло, и с грацией любящей жены в то время, когда союз супругов ещё полон страсти, нежно провела рукой по его лицу, шее, груди, точно повторив выделяющиеся черты тела; в этом жесте было то влекущее обстоятельство, которое не дало отстраниться и заставило остаться как можно ближе, пускай уже и не было между ними электрической страсти первых минут соития. От того времени, которое было отведено на аудиенцию Державина у императрицы, оставалось ещё пятнадцать минут.