О важности мыслей

Ах, как же давно не было в его жизни этих необъятных просторов старого класса в самом конце коридора, куда отправляют размышлять над своим поведением всякую местную бестолочь. Как же давно, буквально со вчерашнего дня. Уже и соскучиться успел по приевшемуся запаху пыли и полуразваленной парте, самой последней на третьем ряду. — Доброго Вам дня, Валентина Степановна, доброго Вам дня, дорогая! – размашисто откинув дверь, в класс непринужденною походкой и с невозмутимой широкой улыбкой входит кучерявый паренёк, – Так по Вам соскучился, не поверите. Та, будучи в преклонном возрасте, хоть и привыкла к чему-то подобному, а всегда дёргалась от резких звуков. А в особенности, от появления одного конкретного индивидуума. — Господи, Есенин, сядь и не выделывайся, – ворчит она, придвигая ближе к себе сборник судоку, который, вероятно, старше самого Есенина, – Только год начался, а от тебя уже покоя нет. Парень, выслушав всё это, насмешливо хмыкнул и всё-таки исполнил мечту своей бывшей учительницы – вальяжно упал где-то на среднем ряду, откинув голову на заднюю парту и предвкушая час, насыщенный целым ничем. Ну откуда ведь можно было знать, что учителю литературы нужен был совсем не тот стих, который имел ввиду Серёжа, и что сравнение с дураком директору школы придётся не по вкусу. Схема учёбы на своих ошибках в этом редком случае не принесла никакой пользы. Как нёс всякую развязную чушь класса эдак с восьмого, прознав про чудное сочетание отборного русского мата и рифмы, так и сейчас ходит бубнит себе под нос это своё «ветер дует с юга», застав очередную пассию в тесном уголке с местным а-ля популярным мальчиком. Этим довольствовался, ибо предпочитал политику в духе "не велика, в целом-то, потеря, много баб на свете". — Валентина Степа-ановна, – протянул он, отвлекая бабулю от своего увлекательного занятия. — Чего тебе, нéпуть? — А покурить выйти мо-ожно? – обратив на ту несчастные щенячьи глаза, Серёжа постарался сделать из себя вселенскую жертву и сущего страдальца. А что скрываться, когда все знают? — Какой покурить, Есенин, ты с дубу рухнул? Сиди и не мешай, я тебя умоляю, – рявкнула раздраженная бабушка, поставив теперь себе целью игнорировать парня. Тот, тщательно всё обмозговав, пришёл к выводу, что молитвы вроде "весь день ни сижки в рот не брал, сжальтесь" не помогут. И так ему говорят, доучись ради бога эти несчастные два года, не привлекай своими выходками слишком много внимания, так нет, в молодой крови бурлит острая необходимость всеобщего внимания к своей персоне. Это был тот самый случай, когда лейтмотив не имел важности: то есть абсолютно все равно, вызовут родителей за разбитое окно или получать золотую медаль вместе со своим чадом. Поскольку одаренной детиной Серёжу назвать было сложно, оставался только первый выход, как вариант оставаться на слуху. Хотя почему, в общем-то, сложно. Определённый талант, конечно, имелся, только оценить по достоинству «месяц рожу полощет в луже» оказалось непосильной задачей для местных педагогов. И так день за днём, день за днём. Кажется, только-только сидел на своём месте, не трогал ни одну живую душу, как уже у директора в приёмной, а затем отправляется прямиком в "позорный кабинет", где доживает положенный час после уроков. И что было в голове у этих людей, если они предположили, что подобные меры как-то повлияют хоть на одного? Если бы даже в голову этого не пришло, разве не видно, что толку-то маловато? Одним словом, никакого разнообразия – тоска, скука смертная, тлен, мрак, в полицейских камерах и то интереснее. Не спрашивайте, откуда Есенину об этом знать. А впрочем, быть может, станет кому-то уроком, что напиваться и падать мёртвым сном прямо посреди улицы – не самая лучшая идея человечества. Потом матери позвонят, скажут, мол, забирай своё отродие, а пока не дали по шее дома, сиди и жди в этой камере. Тогда он, однако, неплохо развлёк охранника, цитируя как раз кстати вспомнившегося Пушкина с его вскормленным в неволе молодым орлом, отсидевшим всю жизнь за решёткой в темнице сырой. На матери, правда, не сработало, что досадно. Но всё-таки мольбам Есенина о прекращении этой выматывающей скуки суждено было донестись до внимания каких-то высших сил. На следующий день, заявившись в любимый кабинет из-за очередного плевка ядом, Серёжа обнаружил в самом конце класса угрюмую фигуру, которую Валентина Степановна именовать отказалась. Мол, всё равно не сойдетесь, а если, не приведи господи, устроят что-то здесь, ей же и отвечать. — День добрый, уважаемый, – Есенин уселся на соседний стол, напротив того, к кому обращался, – Как прикажете величать? Тот глянул на него как-то неопределённо. — Володя, – буркнула угрюмая фигура, засовывая руки в карманы и всем своим скучающим видом стараясь показать, как ему неинтересен собеседник. — Мрачно выглядишь, Володя, – хмыкнул парень и, чуть помедлив, спрыгнул с парты, направляясь к своей. Так уж устроен Серёжа: если просят высказать своё мнение, говорит, а ежели не спрашивают и настоятельно советуют молчать в тряпочку, выкрикивает на каждом углу и, прошу заметить, довольно охотно. Названный недавно Володей экземпляр кинул Есенину вдогонку что-то вроде "мнения милых девочек не спрашивал", но, получив следом вполне достойное по уровню "ты стал бы первым, кого я спросил о своей внешности, будь мне не похер", нашел благоразумным промолчать. Впрочем, на этом закончились все изменения в его распорядке конкретно этого дня. После же удалось узнать, что Володя Маяковский является представителем популяции одиннадцатиклассиков, что в определённые периоды времени бывают подвержены массовым панически атакам по поводу, как те считали, злокачественной опухоли в системе образования – ЕГЭ. А ещё Серёжа почему-то вправду не смог выкинуть из головы эту фразу о милой девочке. Говорили, конечно, что на педика смахивает, но чтобы прямо на бабу – не было. Однако сойдясь с самим собой во мнении, что представление этого узколобого о девочках начинается светлыми волосами, а заканчивается голубыми глазами, успокоился. Потом оказалось, что Володя курит ментоловый винстон. Как-то раз посчастливилось покинуть место своего заточения вдвоём. Шли рядом по коридору, каждый думал о своём направлении, о том, что сейчас этот странный парень пойдёт себе по своим делам, а вышли оба на крышу спортзала. Переглянулись, показали друг другу пачки сигарет. Есенин рассмеялся, сначала от нелепости сложившихся обстоятельств, а потом, озвучив вторую причину, расхохотался, ибо ментоловый только старики курят. Второй же решил не отставать, защищая свой вкус и назвав Серёжу ребёнком, которому только игрушки с фильтрами и подавай. Как будто не курить вышел, а фруто-няней обдолбаться. В итоге оба сидели, пыхтя чужими сигаретами, чтобы доказать, что Есенин вовсе не ребёнок, раз взял в рот эту стариковскую гадость, а сигареты с вкусовыми фильтрами – не мерзость, и Володя никакой не старик. Было бы на чём петушиться: год разницы, оба от горшка два вершка и метр с кепкой. Хорошо, может быть, Маяковский смотрелся чуть повыше метра с кепкой, но метафорического смысла то не меняет. — За что сегодня? – тот уже спустя пару недель сам пошёл на контакт, от скуки перекидываясь со своим несчастным сокамерником дежурными вопросами. — Вот скажи мне, Володя, подруга дней моих суровых, – задумчиво протянул Есенин, – Чем тебе не нравится: не тужи, дорогой, и не ахай, жизнь держи, как коня за узду; посылай всех и каждого нахуй, чтоб тебя не послали в пизду. Благо, Валентина Степановна куда-то отлучилась, будучи заверена временем, что эти двое – тихие бестолочи, ничего криминального в пятиминутное отсутствие не натворят. — Да всё, кажется, в порядке, – хмыкнул тот, – Не то что бы я был экспертом, но рифма на слух есть. — Вот, я то же самое преподше по литературе говорил, а она сразу это своё "к директору", ты можешь себе представить такое безобразие? — Представить я много чего могу, а как тебя посылают, каждый день слышу, тут много мозгов не надо. — Ой ли, – цокнул Серёжа, закатывая глаза, – На себя посмотри, пропагандист несчастный. Справедливости он захотел от нашей-то химички. Однажды всё там же, на крыше, Есенин упал. Поднимаясь с бортика, наступил на собственный шнурок и полетел на шершавую каменную крышу. Стоит ли говорить, сколько раз Володя косился на его вечно развязанные шнурки, порываясь или заставить того привести обувь в порядок, или уже самому, наплевав на то, как это может показаться, исправить противное любому педанту положение. Но в этот раз, бросив ехидное " а я предупреждал, дурень", сразу изменился в лице и отскочил от пострадавшего, что удивлённо разглядывал размашистые царапины на руках. Видно, для Серёжи было новостью, что, если повредить кожу, с большой вероятностью может пойти кровь. Он уже было обернулся к Володе с немым вопросом в одних только глазах, как заметил притихшего парня. Позже выявился ещё один повод для ругани: Есенину показалась смешной боязнь крови уже к тому времени, наверно, приятеля. Дружественными их отношения назвать было трудно, но и вражескими в той же степени невозможно. Да и вообще их трудно классифицировать хотя бы каким-нибудь образом, однако приятельство – то, что подходило по определению больше всего. На язвительный комментарий Серёжи о том, что только трусливые девки такого могут бояться, Володя не нашел ничего лучше, чем упрекнуть Есенина, откуда ему-то знать. Затем, стараясь не глядеть на чужую кровь, припомнил свои слова в самый первый день их знакомства. На том и разошлись. Есенин, обиженный, поплёлся обрабатывать щипающие царапины, а Маяковский остался на крыше злиться и пинать камни. Оба не могли понять, зачем и как сошлись, но всё равно почему-то вместе ходили после школы курить. Нельзя было не отметить принципиальность данного молодого человека, ибо, что бы Серёжа ему в порыве страстей не наговорил, тот ни разу не поднял на него руку. Молча, и даже в некой степени флегматично, сносил любую его реплику, только огрызаясь в ответ. Потом, конечно, вымещал скопившийся яд на чём попало, но Серёжу не трогал, прекрасно осознавая, что его уже никаким образом, а тем более кулаками, не исправить. В отличие от местных особенно ранимых и хрупких душою бугаёв, которых могла вывести из себя любая невинная и простенькая, по мнению Серёжи, эпиграмма, да до того обидеть, что Есенин потом неделю ходил с синяками. С синяками, но довольный. Однако в тот раз разгневанную жертву нескончаемого есенинского сарказма отправил отдохнуть на удобный пол прошедший мимо Маяковский. Слегка не рассчитал силу, из-за чего позже его, его родителей, родителей обиженного и, собственно, Есенина, как участника конфликта, поволокли к директору на разборки. Как итог, оба просидели в участке, царапая объяснительные на пару с родителями. Благо, всё улеглось спустя пару дней путём стараний старшего и, как бы это сказать, более разумного поколения. Когда уже наедине об этом зашёл разговор, на вопрос Есенина о том, на кой чёрт он, собственно, вообще полез, Володя пробубнел что-то невнятное, так и не дав вразумительного ответа. — Лучше бы не трогал, дурак. — Во-первых, единственный дурак здесь ты. А во-вторых, я не хочу, чтобы ты получал по морде, – фыркнул Володя себе под нос, сжимая руки в карманах угрюмой кожаной куртки. Серёжа, насмешливо хмыкнув, решил сдержать комментарий, что получает довольно регулярно и циклично. Однако не оценить подобного порыва попросту не мог. Было, конечно, его били, было – он, но так, чтобы за него.. Есенин, если быть честным, не совсем понимал, какими заслугами удостоился подобного отношения к себе, потому как прекрасно понимал своё поведение по отношению к Маяковскому и мог охарактеризовать его, как отвратительное. Как-то перед очередным походом на крышу Володя сообщил, что им нужно кое-куда зайти. Маяковский, будучи несовершеннолетним, всё-таки не мог самостоятельно закупаться сигаретами, в чем ему помогал старый друг – студент художественного ВУЗа – Татлин. Познакомились они при совсем забавных обстоятельствах, но речь сейчас не об этом. Поворот к небольшому ларьку за углом школы показал Есенину рослого парня с жидкими волосами, плотно прилипавшими к голове. Он уже было хотел обидно пошутить про его большой нос, как Володя подошёл прямиком к тому самому большеносому и пожал руку. Сначала он, решив, что в дружеские отношения этих двоих лучше не лезть, промолчал. Но ровно до того момента, как тот повернулся и, слегка скривившись, между словом спросил у Маяковского "этот что ли?". — Тебе ли не плевать, курносый, – Серёжа так же демонстративно скривился, на что получил искренне удивленный взгляд. — Вов, ну ты даёшь, такого солдафона откопал, – усмехнулся тот, протягивая Володе пачку сигарет. Однако на свою реплику получил только недовольный взгляд, – Ладно-ладно, не моё дело, кто там тебе- — Хватит, – буркнул тот. — Я понял, Вов, понял. Давай, увидимся, а то спешу, – бросает на прощание студент, ещё раз насмешливо окидывая взглядом Есенина. — Извини.. За это, – Володя почему-то отвернулся, как показалось Серёже, явно стыдясь поведения своего, судя по всему, друга. Это был первый раз, когда Маяковский извинился. — А чего он на меня так? – покосился на него Есенин, пока они возвращались к своей крыше. — Да между словом как-то всплыла тема о тебе, буквально мельком. Не знаю, – хмыкнул Володя, подпаливая сигарету. Не говорить же ему, в самом деле, правду о теме и продолжительности той беседы. Серёжа чересчур импульсивен, мало ли, что выкинуть может. Они начали видеться чуть чаще. Встречались иногда поздно ночью, дабы побродить по пустому городу. Оба не любили лишнего шума, лишних глаз и постоянно ворчащих бабушек, мол, малы ещё, чтобы курить. Серёжа всё так же отказывается переходить на ментол и нарочито громко щелкает фильтром, с улыбкой пуская в Маяковского облачко вишнёвого дыма. Тому ничего не остаётся, кроме одного – терпеть и позволять любимой кожанке пропитываться кислой вишней, иногда лишь закашливаясь, когда дым попадает в лицо и заставляет глаза слезиться. Есенину нравится, что он не такой. От Блока, мальчика из параллели, за такие шутки он частенько получал подзатыльники с матами вдогонку. А Панфилов, тоже из параллельного класса, так и вовсе не выносил, когда тот курил. — Зря..– вздыхает Серёжа, в очередной раз выслушивая, почему Маяковский не будет курить "детские игрушки". — Что ты вообще в этом нашёл. Как была гадость, так и осталась, – не прекращал бурчать Володя. — Ну знаешь, я считаю, очень даже ничего, – решение приходит как-то само собой, и Есенин, особо не думая, усмехается, вынимая сигарету изо рта, – На, может сейчас понравится. Вообще ожидал, что Маяковский назовет его дураком и скажет, что лучше совсем курить перестанет, чем ещё раз вдохнет эту мерзость. Но тот, оценивающе глянув то на него, то на протянутую сигарету, наклоняется и коротко затягивается прямо из чужих рук. — Дрянь, – сразу парирует, выпуская дым. Жаль, вовремя не сдержал еле заметную улыбку. — Сам ты дрянь, – усмехается в ответ Есенин, снова пуская в приятеля едкое облако дыма. А однажды попали под дождь. Днём, никто не спорит, жара нестерпимая – хоть ледяной водой обливайся, а ночи холодные. Дождь с полудня собирался, затягивая пасмурное небо грузными серыми тучами. Ещё тогда Володя, дожидавшийся окончания "срока" Есенина, заметил и недовольно поморщился. Но, решив, что до ночи всё уляжется, крайне опрометчиво позвал того на очередную ночную прогулку. Оказалось, не улеглось. Поначалу всё хорошо было, тишь да гладь, только на чёрном небе туч не разберешь. Так и оказались посреди города под ледяным дождём. Пока бежали к ближайшей остановке, Есенин успел обматерить Маяковского буквально всеми существующими выражениями подобного лейтмотива, а когда уселись, мокрые до нитки, на скамейку под козырьком – возмущённо пнул в плечо. Злиться долго всё-таки не вышло, как это, впрочем, обычно бывает, потому уже спустя считанные минуты Серёжа смеялся от нелепости подобного исхода, пытаясь хоть как-то выжать мокрые светлые кудри. — Блядство, спички отсырели, – негодующе проворчал Володя, утомившись разглядывать жалкие попытки приятеля привести себя в порядок. Картонный коробок полетел за пределы остановки, плюхнувшись в лужу на дороге. — А что такое, без сигарет своих и часа прожить не можешь? – насмехнулся Есенин, всё ещё увлечённый старым делом, – Неужели так нужно чем-то рот занять? — Тц, идиот, – тот, явно утомленный обилием подобных шуток, циклично издаваемых Серёжей, отвернулся. — Идиот здесь только ты, – вздохнул последний, наконец прекратив свои бесполезные попытки, и с характерным звуком приложился спиной к железной стенке остановки. — Да откуда мне было знать, что он пойдёт? – возмутился Володя, снова поворачиваясь к приятелю. — Нет, ну точно идиот, – Есенин издал смешок, – Ты правда о дожде сейчас думаешь? «Знал бы ты, Серёжа, ох, знал бы ты..» – А о чем мне ещё думать, гений? — Я уже упоминал, что ты идиот? – усмехнулся он под непонимающим взглядом, – Смотри, сейчас попробую натолкнуть на одну мысль, а то больно долго думаешь. Ничего не делай и не говори. Окинув того несколько пытливо и оперевшись одним коленом в деревянную лавочку, он приподнялся и, ненавязчиво уместив руку на чужом плече, слегка смазанно оставил на чужих, чуть влажных от дождевой воды губах тлеющее тепло, шлейф оседшего горьковатого послевкусия и вишневых сигарет. — Ты пил, что ли? – пристально глядя тому прямо в лицо, спросил Володя, между тем обдумывая недавнее. — Возможно, – хихикнул Серёжа, уже намереваясь усесться обратно. — Стой, – окликнул он Есенина, возвращая его руку на прежнее место, как, впрочем, и всё остальное. Да уж, мысль и вправду интересная. Вероятно, интереснее даже утихающего дождя.