*
Он заползает за стену, опирается на нее рукой и отхаркивает кровь на пол — та рассекает пыль и следы подошв рваными пятнами, как тест Роршаха. Просто надеется, что не сломали зуб. Наращивание — всегда проблема. Не хочется признавать, что он проебался. Со всем: с подсчетами, временем, количеством этих ублюдков и тем, что они знали об их планах. Но кашу обратно на крупу и молоко не разберешь, остается только расхлебывать. — Живой? — хладнокровно спрашивает Би, подлетая к нему сзади. Трогая его за плечо — и пальцы у него холодные даже сквозь перчатки. Холодные и грубые, как наждачка. — Нормально, — кивает Чэн в ответ и заглядывает за стену. — Дай посмотреть. — Все нормально, Би, — Чэн уводит лицо от тянущихся к нему пальцев в перчатках. — Надо отсидеться здесь. Лира подстрелили. Кровь ползет по подбородку и противно затекает к кадыку. Би хмыкает сбоку, и этот его звук растворяется в выстрелах откуда-то с первого этажа. Но Чэн все равно слышит, вместе с дыханием и с ощущением серого безымянного взгляда себе в профиль. — Что? — цедит он и поворачивает голову. — Вечно ноешь, когда в морду дают, — нагло скалится Би, и на это можно вообще не отвечать. А еще можно приказать ему заткнуть свой рот и выполнять работу молча, как приказано. Заткнись и ешь с закрытым ртом, малыш Цю. Заткнись и ешь. Вместо этого Чэн отворачивается и говорит куда-то в стену: — Никогда такого не было. И чувствует дыхание очень близко к своему пыльному от летящей во все стороны штукатурки затылку. И голос, глотающий в себя все выстрелы и всю грязь: — В этом и проблема.*
Боль в мышцах — плохой знак. Расслабляющий, слабый. Раньше он мог лупить по груше без остановки хоть всю ночь напролет, было не больно, было щекотно и приятно. Сейчас выдыхается после получаса. Плохой знак. Еще худший — то, что никак по-другому напряжение не снимешь. Он никак иначе и не умеет. — Ощущение такое, — доносится сзади, у входа в зал, — будто ты теряешь сноровку. Чэн выпрямляет корпус, отряхивает голову, сбрасывает капли с мокрых волос. Нехотя поворачивает голову в сторону, где стоит Би — опершись на дверной косяк, скрестив руки на груди. — Что ты делаешь? — говорит Чэн и, наверное, забывает добавить «здесь». — Если ты забыл, то я здесь, в вашем долбаном особнячке, сейчас живу. Би делает три мерных шага к нему, становится рядом, на расстоянии вытянутых двух рук. Клонит голову вбок и смотрит, смотрит, как проститутка перед тем, как склеить — из-под прикрытых ресниц. Это просто его лицо. Он по-другому смотреть не умеет. — Я не про это, — холодно бросает Чэн. — Разве ты не должен быть с Цзянем? — Дал малолеткам вечер отдыха. Там твой братец и этот, рыжий. Как его? Чэн выдыхает и смотрит на грушу, на которой медленно восстанавливается обратно вмятина. — Гуань Шань. Мо. — Ну и имечко. А ты что, — скалится, — опять пиздострадаешь? — Что ты хочешь от меня, Би? — резко поворачивается Чэн и равняется с ним. Они одного роста, и поэтому так удобно смотреть прямо в его стеклянные глаза. Они не трескаются, они пуленепробиваемые, в них нет толку кидать гранаты. Как и смотреть тоже. Но Чэн смотрит. — Не заводись, — оскаленно цедит Би. — Я волнуюсь за тебя. — У тебя нет приказа за меня волноваться. А выполнять приказы — твоя прямая обязанность. Чэн отходит от него, и тепло тела Би все еще тянется за ним три секунды, как будто приклеившаяся к подошве жвачка. Он хочет приказать ему уйти прямо сейчас и не трогать его. Почему-то не приказывает. Наверное, потому, что знает: Би уйдет сам. Би всегда знает, когда нужно уйти. — В этом, — говорит тот на развороте, — и проблема.*
— Как там щенок? — Ему уже восемь лет, Чэн. И ты до сих пор зовешь его щенком. — Тянь так и не дал ему имя. — Все нормально с твоим щенком. Я за ним эти восемь лет и слежу, если ты не понял. — Спасибо.*
— Ты занят? — спрашивает Чэн, натыкаясь на него взглядом. — Нет, — качает головой Би. И больше ничего не говорит, потому что где-то, на уровне инстинктов, чувствует. Спустя девять лет их жизни, спустя восемь лет жизни щенка, спустя пулевые, которые вполне могли закончиться навсегда. Он просто его чувствует. — Пошли покурим. Ничего важного, — бросает Чэн. Би кивает, встает с дивана и просто идет за ним. Би всегда идет за ним, куда бы он ни пошел. В ад, падая по лестнице и бестолково ожидая, что крылья — как первому демону на земле — дадут ему до столкновения с землей. В рай, пока атмосферное давление не заставит его задохнуться. На балкон покурить. — Ты сгоришь, — спокойно и бесцельно говорит Би, когда они подкуривают. Просто говорит — он всегда так делает, без эмоций, без лишних объяснений. Не поясняет, чтобы Чэн сам мог для себя определить, что его сожжет. Чтобы он сам почувствовал, какие части тела в огне. — А ты волнуешься? — сипло хмыкает он, сдавленно из-за сигаретного дыма во рту. Смотрит, как вечерний город тает в сигаретном дыме. Как будто кто-то среди улиц устроил поджог, и вот что они имеют. Все горит, все вокруг — дышать невозможно, все в дыму. — Я всегда за тебя волнуюсь, — спокойно говорит Би и смотрит вперед. Полуприкрытыми глазами. Короткими светлыми ресницами и стеклянным взглядом. — В этом и проблема, Чэн, — хмыкает Би. — В этом ебучая проблема. — Почему? Би на него смотрит, разгибает корпус и делает шаг вперед. Равняется, дышит ему в лицо. Говорит: — Потому что ты, твою мать, сгораешь. Би не целует его первым. Никогда не рискнет, не услышав приказа. Девять лет — достаточный срок для того, чтобы научить и надрессировать. У Би не особо вышло провернуть такое с непослушным и игривым щенком, а вот у него с самим Би — вполне. Поэтому он целует его первым. Небрежно, коротко, практически не напрягаясь, едва отводя сигарету от лиц их обоих. Выдувая дым в чужие губы, прикрывая глаза. Би прикрывать не надо — у него они и так всегда полуприкрытые. Это тот поцелуй, от которого сердце не бьется чаще. Но тот самый, от которого пламя по всему сознанию, телу и спинному мозгу жжет в сто раз сильнее. — Если ты так волнуешься, что я якобы горю, — хрипловато говорит Чэн, отстраняясь от его лица всего на пару сантиметров, — то почему не уйдешь? Би грузно выдыхает, секундно облизывает губы и смотрит ему в глаза. Мокрым желанием, сигаретным дымом, смотрит, стоит здесь, на балконе, и горит. Сгорает. Вместе с ним. От поцелуя сердце чаще не бьется. А от этого взгляда — более чем. — Должен же кто-то тебя, обиженку и пиздострадальщицу, спасать. Чэн хмыкает и пытается запомнить эти глаза прямо сейчас. Заменить ими воспоминание с городом или с их первой встречей. Неважно, что было, когда у них была целая кожа, не политая бензином одежда и запах одеколона и дезодоранта, а не гари. Важно, что сейчас, спустя девять лет, Би так хорошо натренирован, что никогда не рискнет поцеловать его первым. Ему и не надо. Он уже давно самостоятельный мальчик. И у него с этим нет никаких проблем. У Би сухие, как хворост, губы. У Чэна горячее, как огонь, дыхание. И вместе они горят.