Происходит балдёж

Рома почему-то думал, что у них никак не обойдётся без элементов трагизма. Драмы-хуямы из сериалов с первого (и второго, и третьего, и остального) российского канала, то есть с неправдоподобными диалогами и фальшиво-бодрыми интонациями на фоне экзистенциальных хат с евроремонтом. Но пока все выходило очень даже наоборот — бойко и как-то... весело? — Гондоны есть? — спросил Слава деловито и потянулся с громким хрустом (он сидел на краю кривовато застеленной постели и тыкался в потолок ладонями, а в Рому он тыкался длинными ногами, являя собой образец спортивного... ну почти... лука или сразу арбалета, нахуй, с болтом). — А то у нас конечно межбрендовая коллаборация во славу русского музыкально-словесновесного искусства, но не до такой же степени! — Слава, — сказал Мирон откуда-то из глубины квартиры, — пожалуйста. — Ты как меня услышал вообще? — у Славы брови мягко сгорбились, и от этого его лицо сделалось почти красивым, почти — такими, как было нужно, и Роме очень захотелось погладить и потрогать его такого, приласкать, что ли. Стыдно, товарищ Худяков! Стыдно? Рома поискал в себе это прекрасное «чувство сильного смущения от сознания предосудительности поступка», а нашёл случайно (не) охуенно сильное и непредрассудительное желание засунуть член в чужой выебистый рот, чтобы мягкие брови стали напряжённо и трудно выпрямленными в тонкую серьезную линию, например. А потом (или прямо во время, ужасно не вовремя только, хуй его знает) погреть пальцы на чужих обжигающе-красных щеках или ушах, или просто почесать его за ухом как большого кота. — Сердцем, Слава, — сказал Мирон с порога, в руках у него была упаковка с гондонами (Рома покосился на неё, пытаясь разглядеть размер, но свет в комнату шёл только из окна, от огромной рекламной растяжки, поэтому размер, к подспудной тревоге, не разгляделся), — я всегда слышу хуйню, которую ты несёшь, исключительно сердцем. Слава разулыбался совсем уж неприлично (желание засунуть член между ямочками на его щеках ебнуло Рому с новой и совсем уж неприличной силой, аж что-то зашумело в затылке) и перестал потягиваться, но на большого кота походить не перестал. Теперь он подтянул одну коленку к груди и чуть ли не мурчал в голос на букве «р»: — Это твой крест, печальный рыцарь еврейского образа, — на Славе были серые странные штаны, туго натянутые на коленях, но сползающие гармошкой к голым Славиным щиколоткам и босым ногам. Большим и немножко шерстистым пальцем этой самой босой ноги (левой) Слава полез к Мирону, но Мирон ловко избежал поползновения, потому что отвлёкся на то, что начал раздеваться. Не совсем, только вылез из толстовки, но Рома про Мироныча все на этот счёт знал, в смысле — какой он в футболке, да и без неё тоже, года эдак с четырнадцатого, и про Мирона он думал много всякого — и хорошего, и «чо за хуйню несёт», но никогда вот такого, чтобы про «член» и «засунуть». Поэтому он на Мирона смотреть не стал, а придвинулся поближе — к краю криво застеленной кровати — и поймал чужое поползновение бедром. — Нихуя ты качок, — сказал Слава безо всякого сомнения глумливо, но пяткой ещё потыкал в прямую головку квадрицепса, прямо над наколенником, лучше бы другую головку Роминого организма потрогал, конечно, — а я вот жирненький, в смысле — мягонький, а Мирон Янович вообще дрыщ, как с тобой ебаться-то теперь, псина-Аполлон? — Слава, — Мирон — хуй знает как и когда — успел раздеться не просто «минус толстовка», а совсем. Голый он был меньше, чем в одежде, не дрыщ, конечно, просто — меньше (на хуй ему Рома не посмотрел из какой-то бро-солидарности или из-за того, что получилось бы как с размером гондонов, все равно не); удивительное рядом, мыслительные способности и аналитические возможности мозга покидали Рому не резкими толчками, а скорее незаметными волнами отлива, — я думаю, тебе надо занять рот чем-то более полезным. — И приятным? — И приятным, — согласился Мирон и деловито скомкал что-то, подозрительно напомнившее трусы. Рома не успел охуеть (хотя в чужой монастырь, куда его и так пригласили не на регулярные службы длинному и нелепому, гнойному, выебистому, смешному, наглому телу с коленями и круглыми мягкими бровями, а в качестве разовой акции «тройничок из русских рэперов по скидке», со своим уставом не лезут), потому что от трусов Мирон избавился почти баскетбольным броском, а вместо них взял в руки кляп. Обыкновенный и чёрный, с ремешком и чёрным же шариком, раньше кляп прятался где-то в рельефе криво застеленной постели, а теперь был на Славе. В Славе. Волосы у него теперь смешно топорщились, ямочки на щеках проминались под затянутым ремешком, а хуй оттопыривался через серые дурацкие штаны. Роме сделалось жарко дышать, и он тоже полез раздеваться, неловко и быстро стаптывая с себя джинсы, пока Мирон аккуратно убирал челку со Славиного лица, вдруг пошедшего крупными розовыми пятнами. — Слава — хорошая девочка, — сказал Мирон все так же ровно и деловито, и от этой совершено обыкновенной интонации Рома забыл, чего собирался пошутить и для чего даже набрал воздуха в грудь, — когда не пиздит, да? «Хорошая девочка» боднула Мирона лбом в бок и замычала что-то настолько гневное и протестующее, что Рома аж подавился. Воздухом и слюной. Ему было жарко и нужно — нужно было потрогать, нагнуть, развести колени, шлепнуть, укусить, но... Но Слава был девочкой (мальчиком, «конченным хуесосом», крестом, оппонентом, сожителем, фанатом и всем остальным) Мирона, Слава был не Роминым. Поэтому Рома сначала спросил и получил разрешение — не словами, ему хватило короткого горячего прикосновения забитых пальцев к плечу: «пиздуй», типа. Не в музее. А если и в музее, то на интерактивной выставке «смотри-трогай-раз...». Раздевай. Футболку Рома с него снял торопливо, потянул за край через лохматую башку и выкинул нахуй — под футболкой Слава был действительно... мягким, без углов и палок, а ещё каким-то дохуя белокожим, почти светящимся в рекламной полутемноте, а потом Рома потянул с него серые уебские штаны и охуел окончательно. — Нравится? — спросил Мирон с хриплой, впервые прорезавшейся незнакомой ебанцой. — Сонечка сама выбирала, сегодня с самого утра оккупировала санузел и наводила для гостей марафет. «Марафет» у Славы в штанах был конечно зачетный, у Ромы аж слюна кончилась в защечных схронах организма. То есть, «Сонечка» реально была в чёрных блядских кружевах, из которых бодро торчал хуй и равновесно — темные яйца. Бритые под нулевочку и глаже Мироновской башки, постель под Ромиными напрягшимися коленями тревожно вздохнула. Слава шумно вздохнул носом и сощурился одновременно просяще и весело, нагло, у Ромы аж потемнело на несколько секунд в глазах и руках. Он толкнул Славу-Сонечку на спину, поудобнее задрал её охуительно длинную ногу куда-то себе за плечо и полез — везде. Сначала руками, пальцами, ладонями, как слепой и дорвавшийся, не обращая внимания на свой собственный сбивчивый и ебанутый шёпот про то, какая здесь у них красивая, охуенная, замечательная и волшебная девочка, реально как псина поехавшая заливая слюнями и белую кожу над круглыми рёбрами, и чёрные блядские кружавчики до красного оттиска впивающиеся в бедро, и вообще все длинное тело под собой. Потом Рома стал трогать Славу языком — и зубами. В мутном тёплом мареве где-то чересчур близко промелькнули чересчур цепкие прозрачные глаза и кисть с колесом, которое проехалось по ним троим и рыцарством печального образа, и собачьей преданностью-верностью, и блудливой желтой усмешкой города блаженненьких шлюх, но это все было неважно и неважным — то, что делал с длинным, отзывчиво-послушным телом Мирон. Мирон вертел его как хотел — ставил на четвереньки, шлепал открытой ладонью размашисто и громко, трахал сложёнными лодочкой тремя пальцами (смазка громко хлюпала и немножко сбивалась не то в блинное тесто, не то просто, когда текла по Сонечкиным дрожащим бёдрам), шлепал хуем (все-таки размер... размер, блядь) по мокрому, залитому слюной подбородку, а Рома не мог оторваться. От того, как сильно и хорошо в этом амплуа Слава отзывался на самые простые вещи. На осторожное поглаживание по затылку, на прикосновение губами к соску, на ласковое: — Хорошая моя, повернёшься? Мирон отказался снимать кляп, несмотря на жалобный и просящий стон, с которым Слава опускался на его член. Рома раскатывал по своему резинку и думал, что у них не получится. Что они Сонечку порвут к хуям, как чёрные кружевные трусы, а это неправильно и нельзя. Но Мирон отрицательно помотал головой и сказал: — Нельзя... И с занятым ртом ты прекрасней, спору нет, — и сначала добавил к члену палец или два (Слава откинул голову назад и зажмурился, но двигаться не прекратил, только лопатки у него заломились остро-остро), а потом кивнул Роме приглашающе и... — только медленно давай, медленно... Рома встретил грудью Сонечкины острые лопатки, стараясь не наваливаться всем весом, мокрый затылок она с размаху воткнула Роме в плечо, но Рома все равно не торопился, аккуратно, вслепую и на ощупь гладил головкой растянутые края дырки, в которой член Мирона ходил вверх и вниз, Рома не торопился и медленно, медленно... Он ощутил момент, когда Слава совсем перестал двигаться и даже дышать, замер как бабочка на иголке (как Сонечка на двух хуях). Мирон поднял руку и вдруг погладил его по волосам, ласково погладил, словно маленького: — Ты молодец, — сказал он негромко, интимно, и Роме стало почему-то стыдно, не за хуй в заднице чужого лю... чужого Славы, а за то, что он это слышит, — умница моя, давай. Давай ещё немного постарайся, потом будет хорошо, ты же знаешь, ну... Видимо, Слава знал. И Слава дал. Он умудрялся даже как-то двигать бёдрами вместе с их медленными толчками, а ещё сжиматься внутри сильно и охуенно плотно, жарко, правильно. Оргазмом Рому ебнуло за край, он успел сообразить, что валиться тушей на Славика с Мироном не стоит, а вот уже все остальное — нет. Проморгаться и вернуться обратно в мир живых ему помог звук... — Ыыы, — выл Слава на одной низкой ноте, совершенно свободным, очень мокрым и ярко-красным, вкусно натертым в углах, ртом, выл и бился затылком о постель, пока Мирон дрочил ему быстро и сильно, на вид чересчур крепко сжимая яйца и еле-еле задевая головку. — Нельзя, — у Мирона голос сделался сытым и хриплым, — терпи, коза, а то мамой будешь. — Ыы! — ответил ему Слава, но терпел весь, по нему было видно, что от ушей до пяток он был сейчас одно ебаное вселенское терпение. — Оставим Сонечку без награды? — спросил Мирон через плечо и прекратил Славу трогать, совсем, в глазах у него было цепко и смешливо, но Слава-то этого не видел, поэтому натурально заплакал — настоящими злыми и обиженными слезами, и зашерудил по сбитой простыне кулаками, просяще раскинутыми коленями, заерзал. Рома наклонился к его лицу и провёл пальцем по пропавшим ямочкам. Не хуем, конечно, но тоже почему-то сработало, наверное потому что ещё Рома провёл ладонью по его члену, неудобно вывернул запястье и залез потрогать ниже, горячее и скользкое, вспухшее, которое пустило его пальцы легко, но все равно содрогнулось недовольно, растревожено, слабо, слишком слабо, чтобы вытолкнуть и... Мирон что-то сделал без слов (что теперь стало «можно»), и Слава после короткой сильной судороги умудрился попасть спермой не только на Ромины пальцы, но и на предплечье — некрасивой акварельной татуировкой. Потом он лежал на животе и требовал воды, минералки, витаминный коктейль, веганскую пиццу, новые кружевные трусы, уважения к личности и проветрить помещение, Мирон сидел рядом — спиной в изголовье — и методично гладил Славу по голове: — Происходит балдёж, — доверительно сказал он Роме, который натягивал трусы и собирался в путешествие за минералкой (хотя бы). Действительно, блядь, «балдёж». По-другому и не скажешь.