Пестики, тычинки

Пестики, тычинки... У преподавателя по биологии с милым прозвищем Герда, - интересно: а она тоже ебнула ледяное сердце Кая с вискарем? - очень странное понимание об “этом". Безопасность, осознанность, взаимное согласие… Она все говорит и говорит, ее список “важных понятий” бесконечный. От слова "интимность" меня начинает знобить. Трясет как от холода и некуда девать руки. Я уперто смотрю на пуговицу на блузе Герды, чтобы не оборачиваться. Но знаю, что ты пыришься на меня. И ты прекрасно знаешь, почему я ерзаю на стуле и делаю вид, что мне все пох. Мы с тобой знаем, что такое эта гребанная интимность. Знаем, как пахнет настоящая близость. И каким сладким бывает страх на клыках охотника и на коже добычи. Мы заперты в сырых стенах интерната для “детей, которым требуется особых уход”. По-хорошему, это такой чулан для поломанных коротышек, которые портят семейные портреты. Аборигены называют эту дыру Домом. Нас тут похоронили. Тут мы наконец начали жить. Наш с тобой мир делится на две очень неравные части. В первой есть отвратительная жратва в столовке, необъятные жопы поварих, унизительные манипуляции Пауков*, их острые жадные иглы, их всегда холодные руки в латексных перчатках, есть наше постоянное мерянье реальными или придуманными нефритовыми стержнями, есть противные сигареты с запахом подмышек Летунов**, есть "коктейли варщиков" и нет выхода. Никогда и никакого. Вторая часть прекрасная. Там живем настоящие мы. Там всегда темно, все зыбко и непостоянно. Там мы охотимся друг на друга, а Лес охотиться на всех нас. Это все неправда. Это бред наркоманов, имбецилов и калек. Этого не бывает! Это самое лучшее и настоящее в нашем уродливом существовании... Чай горький. Это неважно. Я сегодня завариваю "особые травы". Их мне продала настоящая ведьма. С ледяными глазами и смолянистым весельем на донышке. Вот и чай ее терзает мою пасть привкусом смолы и серы. Из какого только адского котла их черпают? Мир растворяется с каждым глотком. Я сижу в своей кровати, и сизая простынь пахнет моими лекарствами. Когда я, наконец, подохну здесь, не из нее ли мне сошьют саван? Чай допит, и я лежу в своем гнезде и обливаюсь кислым потом. Всем плевать. Они привыкли и не к такому, санитаров звать не будут. Хорошие все-таки люди моя стая. Я лежу… Я иду по коридору. Еловые лапы надо мной роняют ароматные ледяные слезы дождя. Прохлада просачивается сквозь волосы и целует кожу на голове. Хорошо и чуть щекотно. Запахи щекочут мой нос. Босые пятки внезапно кусает жар. По моему следу идут. Охота началась. Паркет укрылся мягким скользким мхом. Мохнатые сырые ели украли стены. А куда деваться нашим стенам? Стены — беззащитная добыча каждого, у кого есть лапы и желание самовыразиться. Я ускоряюсь. Далеко за спиной раздается вой. Мне страшно. Мне весело. Я никого не вижу и не слышу шагов. Только пятки горят все жарче. Близко он... Рядом он... Я выпускаю когти. Нет, рррррадость моя, я так просто не сдамся. Я тоже хочу тебе шкурку попортить... Я полосую голодную темноту лапами. Красиво и безрезультатно. Лесной мрак смеется надо мной. Спина кажется ужасно уязвимой. Я отступаю к елке спиной вперед. Пусть дерево прикрывает задницу. Огромные пушистые мотыльки вспорхнули вверх к несуществующим лампам. Только кора оказалась теплой, гладкой и схватила меня сильными жадными руками. Когда я успел стать таким тупым и предсказуемым? Я рвусь как дурной, словно все в первый раз и я не знаю чем это кончится. Хотя, строго говоря, не знаю. В темноте, окружившей наше бодрое барахтанье, появился серебристый разрыв. Нож, конечно же. Я знаю, кто его мастерил. Но только догадываться могу, какую подляну в него вплел в свое время этот наш местный "Самоделкин". Мне давно хочется заказать такой же. Но смотрю на это рыло, спрятанное за очками, банданой и шарфом, и все опускается. Не хочу иметь ничего общего с этим психом. Не хочу быть ему должным. Но вот лезвие прижато к моему горлу. И я остро чувствую касание этих холодных поганых вампирских лап не то, что к коже - к самой моей жизни. Сегодня все повторится или все закончится? Я очень много думаю. Я вообще тупой. Я так и в самый наш первый раз думаю - все? Неужели это будет так? Всю мою тогдашнюю жизнь составлял поиск. Раздолбанная тачка врезается в меня возле автобусной остановки и отбирает у меня все. Все-е-е. Хороший почерк, дикцию, зрение, правую руку, глаз и почку, шанс поступить в университет и поебаться хоть с кем-то. Злые Пауки зачем-то сошкрябывают меня с асфальта и сшивают в одну мясную куклу. Куклу засовывают в Кукольный Домик, пусть потрепыхается, пока семья выжимает последние соки из водителя-неудачника. Кукла жрет и сидит на уроках. Кукла ищет способы свалить с этой карусельки. И находит столько странных сокровищ. Например, тебя, злобный ты мой гонд... Нож прижимается к горлу чуть выше ключиц. А ведь я тебе нравлюсь, сучара. И сильно нравлюсь. Потому что ты опять вжимаешь в мою кожу тыльную сторону ножа, а не заточенную. Ты меня не убил. Только кончик процарапывает тонкую полосочку на моей коже, задевая редкую рыжеватую поросль. Становится стыдно за то, что я не побрился перед охотой. Выживу — исправлюсь. Вторая рука задирает футболку. Такая мягкая после кучи стирок ткань ползет вверх. Прохладный ветерок леса гладит мой живот. Здесь его тело сплетено из ночной темноты. Здесь можно различить разве что его клыкастую улыбку. Острые зубы серовато светятся. Так я ловлю его в первый раз. Прижимаю клыки к темноте под этой улыбкой. Так я второй раз узнаю, что нравлюсь тебе — сейчас всадить нож мне в брюхо проще простого. Вместо этого я лизнул тебя по этому оскалу и пришел в себя в нашей спальне, отплевываясь кровью из изрезанного языка. Наши глюки оказались реальностью и все завертелось… Детей называют “цветами жизни”. Ага, лепестки, пестики, тычинки… Ягодок не предполагается, пчелок не существует. Уроды не должны плодиться. Жизнь всегда ищет выход. Она не умеет сдаваться. Мы находим свой собственный. Чертова футболка все время сползает вниз. Ты рычишь. Оттягиваешь воротничок, запускаешь нож и ветхая ткань расползается, аки воды Красного моря перед Моисеем. Темная горячая лапа гладит меня по животу от блядской дорожки вверх к уязвимому углу где сходятся ребра под грудиной. Потом этот путь повторяет кончик ножа. За ним по коже ползет красноватый след раздражения. Кое-где набухают алые бусинки крови. Нож прокалывает кожу. Живот щекочет густая капля. Темнота голодно рычит. Он тянет меня и вжимает в кору ели. Жуткий рот слизывает кровь. Он прижимает нож плашмя к груди, вжимает сосок в тело. Прохладный металл очень быстро нагревается, но меня все равно колотит, словно снега за пазуху насовали. Ему нравится. И мне это очень нравится. Нож обрисовывает контуры моих мышц. Хочу быть рельефным качком, и пусть это длится подольше. Острие движется слева под ребрами. Острой сладкой болью расцветает косой разрез. Длинный и не очень глубокий. Чуть ниже еще один. Этот добрался до бока. Кровь медленно течет по животу и боку. И глаза намокают. В голове пусто. Ни одной мысли. Как целуются акулы? Жадно. Злобно раздраконивают твои раны и пачкают свои тупорылые морды в твоей крови… Лучше всех на свете. Он обрисовывает кончиком ножа мои шрамы на правом боку и я ору на пол Леса. Его пасть кусает меня за складку кожи под пупком. Ощущения настолько сильные, что я просыпаюсь... Сука! Как же не вовремя. Сердце колотиться. Я счастлив, возбужден и зол. Перебираюсь в ванную. Кровищу надо смыть и замазать чем-то. Я смотрю на свое отражение в заплеванном зеркале. След от укуса превращается в роскошный синяк. Если бы у меня могло стоять, то штанам хана. Я мажусь анестетиком и заклеиваю самые глубокие раны разноцветными пластырями с Винни-Пухом. Они ноют и зудят. Все взаправду. Я поломанный урод и у меня никогда не будет ничего нормального. Похер. У меня есть все, что мне надо. Примечание: * Пауками жители Дома называют медиков. Больницу — Могильником ** Летунами жители Дома называют добытчиков. Тех, кто не боится уходить из Дома за нужными мелочами