я подверг бы пыткам целый мир.

      Мудрость… Справедливость… Сила духа… Умеренность. Качества достойного правителя Рима, как завещали отцы отцов. Тяжёлый венец любил холодные головы и лёгкие руки своих носителей, «сила и честь» - высечено кровью предков на груди у будущего держателя власти.       Вглядываясь в холодные зрачки глиняного изваяния своего царского родича, Коммод мысленно терзал себя лишь ему понятными дилеммами, философскими уравнениями, приведением к общему логическому знаменателю и скоропалительным делением на два. Блеск равнодушной белизны ответов не давал, мудрый старец, навеки заключённый в породу, безмолвно соглашался с каждым решением молодого императора – то ли потому что был уже давно мёртв, то ли потому что существовал лишь в помпезных писаниях библиотечных анналов. Когда-нибудь и Марк Аврелий обретёт вечную жизнь под глянцем ледяного камня, невосприимчив к сыновьей ласке и любви, неравнодушный лишь к азарту внеочередных побед – вопрос был лишь во времени, либо вялотекущем, или же быстротечном…       -- Готов ли ты сослужить службу Риму? – этот разговор, наконец, состоялся, и Коммод, как никогда прежде, был готов к нему, обернувшись на вопрошающий голос.       -- Да, отец.       У Марка Аврелия не было нужды нежничать с избалованным отпрыском, как и не было желания давать даже малейшую надежду на оправдание амбиций молодого человека…       -- Ты не будешь императором.       Удар. Глухой и точный. Фраза – подобно заржавелому ножу вонзилась в грудину…       -- Кто более мудрый, опытный займёт моё место? – Коммод проглотил первый болезненный спазм в горле.       -- Мои полномочия перейдут к Максимусу. Влияние, основанное на доверии… До тех пор, пока сенат не будет готов. Рим должен быть республикой снова.       Максимус… Максимус… Чужой рот произносил это имя с такой трепетной любовью и лаской, что в ушах зазвенело от всепоглощающей боли. Нож, тот самый подлый, ржавый нож, провернулся в груди, под звонкий хруст сломал рёбра, скользнул между лёгких и с новым ударом, рьяным и хладнокровным, разорвал сыновье сердце на мельчайшие невосстановимые куски…       -- Максимус, - глаза Коммода наполнила влага, как эпитафия всему тому живому, что зиждилось в душе у юноши.       -- Да. Моё решение разочаровывает тебя?       Хотелось взвыть, как раненная собака, это проклятое «да» в ответ, согласиться с этим едким как щёлочь разочарованием, показать эту зияющую рану внутри, вернуть этот незримый нож в отцовские ножны…       -- Ты написал мне однажды... внеся в список четыре главные достоинства: мудрость... справедливость... сила духа... и умеренность. Когда я читал список, я знал, что не имел ни одного из них. Но у меня есть другие достоинства, отец. Амбиции. Это может быть достоинством, когда заставляет нас превосходить других. Изобретательность, храбрость. Возможно, не на поле битвы, но есть много форм храбрости. Преданность моему семейству... Тебе. Но ни одно из моих достоинств не было в твоём списке. Мне кажется, что ты не хочешь, чтобы я был твоим сыном, - слова лились точно фонтан, едва перебиваемые приступом слёз. Коммод не ощущал уже ничего – все чувства стёрлись, подавляемые слепой досадой. В нём рождалось что-то новое, вновь перерождалось и обращалось… в острейшие клыки и жестокость плотоядного зверя.       -- Коммод… Ты зашёл слишком далеко, - но Коммод слов отца уже не слышал, и, протягивая свои ладони к Цезарю, мятежно опустившемуся перед сыном на колени, юноша уже не был хозяином ни своей голове, ни своему телу.       -- Я искал лица богов... чтобы ты мог гордиться мной. Одно доброе слово... одно крепкое объятие... чтобы ты прижал меня к груди и держал крепко... были бы как солнце в моём сердце на тысячу лет. Что во мне есть такого, что ты так ненавидишь? – его лицо было искажено скорбью, а на дне зрачков ухмылялся сам дьявол – видел ли их Марк Аврелий за пеленой своих серебряных слёз…       -- Коммодус…       -- Всё, что от меня когда-либо требовалось... это то, что я должен быть как ты, Цезарь. Отец…       Господскую ложу осквернил гнилостный запах смерти – он забивался наваждением в корне носа, и Коммод жадно вдыхал его, как сладостное благовоние с шеи Луциллы, пока не опьянел до потери последних капелек рассудка.       -- Коммод... Твои ошибки как сына... являются моими ошибками как отца! Иди же ко мне, - отец выставил руки своему сыну, чтобы принять объятия, последние объятия – самые тёплые, самые крепкие и искренние. Солнце, что осветило бы тысячи лет жизни Коммода, сегодня навсегда зашло для Марка Аврелия.       -- Отец… - симфония рыдания под завершающий аккомпанемент редких стонов и хрипов завершилась беззвучным реквиемом по Риму, свободного от единодержавия, - я подверг бы пыткам целый мир! Если бы ты только полюбил меня…       Максимус, Максимус, Максимус… Кожа мёртвого правителя стала столь же холодной, как и прикосновение к бюсту глиняного царя, что безмолвным зрителем наблюдал за таинственной смертью великого. И пусть в рукописях напишут о славной безболезненной смерти, длящейся вот уже несколько долгих лет…       -- Плачь со мной брат, - теперь взгляд генерала едва-едва был властен над новым императором, - наш великий отец мёртв.       На что способен человек, ужаленный горестью обиды? Предательством тех, кого он всегда считал близкими… Боль всегда порождала в людях жестокость, а боль, годами копившаяся по каплям подобно смертоносному яду, неизменно приводила к утратам и мучениям. О Коммод, твой разум помутился подобно тому, как непоправимо душевнобольной теряет последний рассудок.       Назад пути не было. Вчерашний престолонаследник, а сегодня – новый владыка империи, Коммод прекрасно об этом помнил. От своего отца он верно перенял решительность, именно во властной решительности новый Цезарь объявил свой первый приказ: сжечь все мосты.       Что должен чувствовать отцеубийца после совершения своего тяжкого греха? Лишь тяжесть сожаления, укол вины, незыблемый страх перед наказанием в жизни мирской и в той, о которой мечтают в религиозных рукописях. Но ничего подобного и не тревожило душу престолонаследника, как будто громким набатом разразился штиль – ничего не слышу, ничего не вижу, ничего не чувствую, ничего не осознаю… Была лишь трепетная бессонница: в своём вдохновении, на пике возбуждения, Коммод не смыкал глаз. А пока бравый генерал спокойно спал, изнеженный господской благосклонностью, его недоброжелатель подобно пауку плёл свои «сети», саркофаг Осириса, как в том египетском мифе…       «Как он умирал?» Эта правда навсегда останется лишь догадками в умах тех, кто хорошо знал Марка Аврелия, и только Коммоду было доступно выбирать то, во что оставалось верить его близким.       -- Врачи говорят, не было никакой боли. Дыхание отошло, когда он спал, - Коммод исправно изображал скорбь, даже дрожь в голосе будто и не подделывал, будто влага в глазах – искренние слёзы. Только фальшью от императора несло как от зловонной кучи, а его притворная игра раздражала подобно бельму в глазу. О бедная Луцилла, она гнала от себя мысли об убийстве отца, но чем больше она складывала у себя в голове, тем ужаснее картина вырисовывалась у неё в воображении. В какой только лжи хотела убедить себя венценосная особа, лишь бы усмирить испепеляющий шквал горестных чувств.       -- Император просит верности, Максимус. Возьми мою руку, - Коммод амбициозно выдвинул перед собой ладонь, прекрасно зная, как проявит себя отцовский любимчик. Ох, прихвостень Марка навсегда останется жалким прихвостнем, такая слепая собачья верность и восхищала, и выбешивала молодого императора до белого каления.       -- Я предлагаю один раз, - однако предложение Коммода Максимус вполне закономерно отклонил. Секундой назад в душе юного Цезаря теплилось благоволение по отношению к испанцу, быть может, которое бы переросло во всепрощение и союз двух самых властных римлян в империи, но… генерал сделал свой выбор. Впервые его тактика в ведении войны привела к кричащему краху.       -- Квинтус, - «сжечь все мосты».       Коммод хотел быть милосердным хотя бы в последние минуты жизни своего названного брата – дать ему возможность умереть честью солдата, в окружении друзей и под звуки молитв, которые бы он нашёптывал в унисон с Цицероном. Но разве в борьбе за власть есть место сантиментам, даже если ты действительно любил кого-то как брата, как пример для подражания?       Власть оружия дарит замечательную прерогативу не бороться с собственной подлостью, так пусть же она полыхает ярким огнём.