Не могу.

— Прошу… Пожалуйста, Тео! — повторяю в который раз, чуть ли не всхлипывая, как маленькая сопливая девчонка. Твоё лицо всё такое же нечитаемое, невнятное. Будто ты под завязку закинулся таблетками, как в старые недобрые, но я наверняка знаю, что ты трезв, как стеклышко. С трещинами и сколами, но кому какая разница? Пытаюсь положить свою руку поверх твоей, но ты одергиваешь её, будто я с ножом на неё накинулся. Будто она представляет опасность. Или, что ещё ужаснее, будто тебе мерзко. Но я ведь знаю тебя лучше, чем самого себя. Я же вижу, что тянешься. Я вижу, что и сам хочешь дотронуться. Провести по пересушенной коже подушечками пальцев, посылая мурашки и электрические разряды по нашим телам. Погладить тыльную сторону ладони. Целомудренно, но все равно до дрожи интимно. А потом, может, даже переплести наши пальцы, чтобы тепло забралось под самую грудную клетку. Пахнуло жаром, облизало органы, пробуждая тех самых пресловутых бабочек, которые тот час забьются о рёбра, притворяясь биением сердца. Хочешь, но… — Ты же знаешь, Борис, я не могу. Ты же знаешь, Борис, я не могу. Я не могу, Борис, ты должен понять. Это невозможно, Борис. Я нужен ей, Борис, ты ведь знаешь. Да ни черта я не знаю и не понимаю, Тео. Не понимаю, как можно похоронить свою личную жизнь и свои желания ради женщины, которую ты пару раз вскользь обозвал матерью, хотя она таковой не является. Которая однажды отпустила тебя с ублюдком-отцом в ебаное никуда, даже не пытаясь с ним договориться. Которая не искала тебя столько лет, но, когда ты сам попал ей в руки, вдруг смертельно истосковалась по тебе. Вдруг ты стал ей чуть ли не родным сыном. Единственным лучиком счастья в этом бренном мире. Важен ей. Настолько, что ты ради её счастья окольцевался с её драгоценной доченькой, попутно цепляя на свою твердолобую башку рога. Настолько, что проводишь в её компании часы, дни, недели, слушая не особо-то и интересный бубнёж, сплошь подвязанный на антиквариате, упуская свою юность сквозь пальцы. Настолько, что отвергаешь меня. Из раза в раз разбиваешь моё сердце, топчешь ногами, а потом сам пытаешься собрать его из осколков, виновата опуская глаза. — Пожалуйста… — мне противно от самого себя, но я не могу не просить. Не могу оставить это всё так, не попытавшись еще раз. Или ещё сотню раз. Пока, наверное, не потеряю голос. Или рассудок. Наверное, я её ненавижу. Даже скорее не конкретно её, а то, что она неумышленно с тобой сделала. Что она сделала с нами. Встала стеной между. Такой, что сколько бы я не пытался, сдирая ноги и руки в кровь, — не перелезть. И, что обиднее всего, ты даже не пытался. Ни помочь мне, ни пойти навстречу самому. И страшнее всего, что эту стену ты сам и выстроил. Страшнее, чем после прихода отца ожидать, когда же он сорвется и до гематом изобъёт меня тростью. Страшнее, чем ловить бэд-трип, попадая в чертоги разума, больше напоминающие ад. Страшнее, чем стоять под дулом пистолета, гадая, будет ли кто-то в этот раз отшкребать твой мозг от бетона, или он пока ещё полежит в черепной коробке. — Ты знаешь, что она не сможет без меня, — слышу это уже в тысячный раз, но действует каждый раз одинаково. Бьёт наотмашь. Так, будто раньше этих слов не слышал. Так, будто не они рвали меня на куски, оставляя на моём месте кровавые ошмётки, присыпанные солью. Bon-appétit, депрессия. Не подавись моим горем. Я ведь наивно думал, что, когда ты перестанешь отрицать, происходящее между нами, станет проще. Что ты порвешь этот чертов фиктивный брак, возьмешь меня за руку и мы, как в лучших худших фильмах про любовь, съебем ото всех в закат. В виллу у моря, о которой мы совсем ещё пацанами так мечтали. Я её даже купил, такой идиот, в надежде угодить. Обрадовать. Может, даже подкупить. И помню, как ты уничтожил все надежды, мечты и меня самого одной фразой. Этой самой фразой. Я кричал и выл, как белуга. Ты стоял и смотрел. Даже не притронулся. Даже не попытался успокоить. Потому что в этом не было смысла. Потому что весь твой смысл — быть хорошим сыночком для твоей названной мамочки. Стать хорошим хотя бы для кого-то. Не обращая внимания на то, что для меня ты не просто хороший. Для меня — единственный. — А я?! Я смогу без тебя?! Обо мне ты думал, Поттер?! Хоть один чертов раз! — кричу, срываясь на хрипы. Вижу как ты морщишься, и малодушно радуюсь, что тебе больно это всё слышать. Даже на сотую часть не так больно, как мне, но всё же. Мы занимались сексом. Нет, не так. Мы занимались любовью. Много раз. Лучшими в моей жизни. И в твоей, я, блять, уверен в этом, тоже. Ты отзывался на каждую ласку, на каждое касание, на каждый вздох. Пару раз ты даже в запале признавался мне в любви. Но никогда. Сука, никогда ты не говорил, что принадлежишь мне. Ни в пылу страсти, ни тогда, когда я буквально умолял тебя об этом, стоя между твоих разведенных ног на коленях. Ни разу. Потому что ты сам посадил себя в клетку, повесив кандалы на лапку. Заточил в темнице мнимых желаний. Птичка в ловушке. Как тот же «Щегол», которого я потом и кровью, но вернул тебе. Ты получил его. Только вот я тебя не получил. — Борис… — голос насквозь пропитан сожалением, виной. Да нахуй мне сдалось твоё раскаяние, если мне нужен ты? Я заставил тебя бросить наркотики. Завязать с этим дерьмом, потому что если бы ты всё же умер в том грёбаном номере, я бы не раздумывая ушёл за тобой. Потому что без тебя здесь всё погибнет. Потому что кроме тебя мне ни черта не нужно. Я и сам завязал, лишь потому что ты попросил. Один, сука, раз сказал мне, что эта дрянь меня погубит. Не сказал, что я тебе нужен, но и такого проявления привязанности мне хватило, чтобы выполнить просьбу. А ты на то, что я отдал тебе всего себя, с дерьмом и потрохами, просто жалостливо кривишь свои блядские красивые губы. Не потому что не любишь. Не потому что хочешь, чтобы я оставил тебя. Потому что, блять, сам себя запер на ключ. Сам себе придумал долг, обязанности и правила. Ради чего ты похоронил себя, Тео? Ради чего закопал себя, и меня заодно, живьем? Почему молча смотришь, как с истошными воплями скребусь о крышку гроба, оставляя на ней свои ногти, мясо и кровь? Почему не помогаешь? — Я знаю, что она любит тебя, Поттер. Как человека, как друга, как сына. Но никто, слышишь? Никто не любил, не любит и не будет любить тебя сильнее, чем я. Никто и никогда. И ты знаешь это, — не могу слушать свой голос, срывающийся на визг, спокойно. Жмурюсь, как от зубной боли, но продолжаю, — Поэтому я прошу… Прошу тебя последний раз, клянусь! Давай свинтим отсюда. Как мы хотели, помнишь? Вдвоём. Мы, море и никого больше. Пожалуйста… Тео, пожалуйста… Срываюсь на шёпот, а лицо мокрое от слёз. Замечаю это лишь потому, что ты у тебя у самого глаза вполне однозначно блестят. Вижу, как всё твоё тело кренится ко мне. Как ты хочешь обнять меня. Наверное, не так сильно, как этого хочу я, но тоже безумно. Но ты упрямо поджимаешь губы, а я не могу сдержать очередного всхлипа, что проезжается по нашим нервам как наждачная бумага. Я должен был попытаться. Пять лет я уговаривал, просил, умолял тебя бросить всё. Задушил в себе понятие гордости, самоуважения. Я мог себе позволить любые материальные блага, но они, эти понятия, стали для меня непозволительной роскошью. Бросить эту сраную пыльную лавку, эту белобрысую идиотку, не ценящую того, что ты по ночам делишь с ней одну постель, эти долбаные воспоминания о твоей первой настоящей любви, от которой, благодаря моим усилиям, остались лишь отголоски. Отголоски, которые оглушают, если находиться рядом с ними постоянно. В этот раз ты видишь по моим глазам, что я действительно наступаю на свою дышащую на ладан гордость в последний раз. В последний раз пытаюсь помочь твоей любви ко мне пересилить надуманный долг перед миссис Я-так-тебя-люблю-Тео-ты-мне-как-сын. Пытаюсь. И вижу уже по твоим глазам, что не выходит. Не вывожу. Я решил: либо ты наконец соглашаешься, выбираешь меня, и мы наконец начинаем жить. Жить вместе, а не существовать на пару, мучая себя и друг друга. — Я люблю тебя, Борис. Безумно люблю. Но не могу… Точно не сейчас, прости. Не могу. Нет. Либо один сажусь в самолёт, один добираюсь до нашей виллы и уже там меня ожидает свидание. С дулом пистолета. Лоб в лоб. Давлю из себя печальную усмешку, которая, от чего-то, лишь сильнее подчеркивает мои отчаяние и боль. На негнущихся ногах подхожу к тебе. Глажу шею, целую, куда попало. Наконец добираюсь до губ. Солёные. Целую со всей нежностью, на которую я, казалось бы, не способен. Со всей люболью. Твои щёки мокрые от моих и твоих слёз. Я прощаюсь тобой взглядом и вижу, что ты до сих пор не до конца осознаешь, что я действительно ухожу. В этот раз насовсем. На ёбаное вечно. Даже лучше, что ты не понимаешь. Не так горько, не так остро, не так невыносимо прощаться. Ничего не говорю, когда медленно отступаю. Ничего не говорю, когда подхватываю сумку, забрасывая трясущимися руками на плечо. Ничего не говорю, открывая входную дверь. Не оборачиваюсь. Выхожу, с тихим щелчком отрезая пути к тебе. — Я люблю тебя, — шепчу в пустоту, глотая противные слёзы, прутьями пережимающие грудину и горло. До встречи по ту сторону, Поттер.