adolebitque

adolebitque гореть

Тодд Андерсон горит. Ярко и обжигающе горячо, как лесной пожар в летнюю пору. В его юношеской груди ноет, легкие сжимает, а голову кружит-кружит-кружит, и кажется весь мир вокруг обугливается, осыпаясь черным пеплом по белому снегу. Тодду хочется кричать — невыносимо громко, надрывно, до чертового хрипа; и хочется плакать — долго, тихо, задыхаясь от слез. Он словно случайно подожжённая свеча — оставленная догорать в одиночестве, плавящаяся до основания, истекающая кровью. Тодду не нравится гореть. И он бы хотел (видит Бог, хотел!) ненавидеть того, кто его поджег. Ненавидеть всем сердцем, душой и нутром, чтобы остудить пожар любви холодом едкой ненависти. Но Тодд просто не может. Ибо Нил теплее солнца, роднее матери, добрее Бога. Его улыбка как искра, объятия как хворост, а невинный первый поцелуй — как бочка керосина. Андерсон зажигается, а Перри будто и не замечает пожара под своим носом, все время обнимая-обнимая-обнимая, целуя нежно-нежно, смотря преданно, улыбаясь солнечно. «Ты самый прекрасный поджигатель» — говорит Тодд, любуясь Нилом в лунном свете. Парень лишь неловко смеется, не понимая сравнения. Андерсон думает, что Перри само определение слова красиво. Все, что он делает: говорит, пишет, да даже зевает — все это невыносимо прекрасно и Тодду хочется плакать от своей никчемности. Руки Нила, его тело, волосы и лицо — все будто сделано рукой мастера, тонко и подробно, так, что хочется рассматривать все в мельчайших подробностях, рассматривать до посинения, а потом писать об этом стихи, захлебываясь в своей любви. Писать и писать о мраморной коже, шелковых прядях, изящных руках, пухлых губах, горящих уверенностью глазах и улыбке, такой красивой улыбке… (однажды Чарли Далтон находит эти стихи и смеясь спрашивает, кто эта счастливица, а, Андерсон? Счастливица же сидит на соседней кровати и невинно хлопает глазками, смеясь над красным как рак парнем) Улыбка его изменчива и непостоянна, и Тодд искренне рад, что видел все ее варианты. С отцом — холодно-вежливая, с самим Андерсоном — солнечно-теплая, в пещере Мертвых Поэтов — безмятежно-расслабленная, а на сцене… На сцене она неповторима — живая и искрящаяся, будто бы светящаяся вдохновением, наполненная тем самым огнем, что заставляет Тодда гореть. Огнем любви, собачьей преданности и слепой веры, надежды и счастья, окрыляющим пламенем, со временем сжигающим подаренные крылья… Именно этот огонь и роднит их, думает Андерсон, восхищенно следя за игрой друга. Господи, как же красиво… Изначально гореть было приятно. Огненно-рыжей осенью это пламя теплилось в груди, согревая озябшую душу надеждой. Оно ласкало его сердце и трепетно билось от каждого случайного взгляда или прикосновения: такого трогательного, такого невинного. Вскоре оно разрослось и стало обволакивать его разум теплым коконом счастья, когда Нил принял его, обнял и поцеловал. Оно стало больно жечь, когда к юному Перри подходили его друзья, и приятно взвиваться вверх, когда взгляд его невероятных глаз останавливался на Тодде. Но сожгло оно его тем самым ранним утром холодной зимы, когда… Когда его не стало. Не стало его улыбки, объятий, вечерних разговоров и сна в обнимку. Не стало его звонкого голоса в сводах пещеры, тихого сопения у самого уха и всепоглощающего тепла в холодных ночах. Не стало его сути, тела и души. Не стало его самого. Не стало Нила Перри. (Именно не стало, ведь смерть — такое глупое слово…) И, кажется, Тодда тоже не стало. Ведь пламя, сдерживаемое крепкими руками Нила, разрослось, паля и сжигая внутренности дочиста, до тягостной пустоты в районе сердца. Оно выжгло его изнутри, сожрало, оставив пустую оболочку из слез и истерик. И огонь этот негасим и вечен, а оболочка не тленна и страдания нескончаемы. И только снег, падающий с неба в этот холодный зимний день, мог измениться. Стать такой же грязью, как и он сам… Тогда-то Тодду и стало не нравится гореть. Ведь это так больно…